Чтение 22–й страницы книги ~Черное сердце~

джунгли, джунгли, которые Ким знал так хорошо. Поволок домой. К восхищенным
взглядам. Трейси нес на себе героя.

Ким не знал, что Трейси почувствовал под рукой свежие пятна крови.
Огромная самодисциплина Кима заставила его не чувствовать боли новой раны,
заставляла его хоть как-то передвигаться. Однако он также и не почувствовал,
что пальцы Трейси ощупали его, что они обнаружили то, что сделал с собой
Ким. Ким не знал, что Трейси понял все. Так что тайна Кима принадлежала не
только ему - она принадлежала человеку, которого Ким возненавидел. Человеку,
который теперь, много времени спустя, начинал ненавидеть самого Кима.

И, поднимаясь по ступенькам губернаторского особняка, показывая пропуск,
подписанный капитаном Майклом С. Флэгерти стоявшему у входа полицейскому,
Трейси снова взглянул на этот белый шрам. Как Киму удалось привести Трейси
сюда, снова втянуть его в дела Фонда? Ким, как всегда, руководствуясь лишь
ощущениями, смог ударить в самое больное место. Холмгрен был ключом к
Трейси. Ким знал это, как знал это сам Трейси, но он был бессилен сдержать
себя.

Черт бы его побрал, думал Трейси входя в дом. Я делаю все это для себя
самого, не для Кима. Но он не мог не вздрогнуть, потому что вдруг понял, что
устремляется в бездну, черная природа которой была непостижима даже для
Хигуре.

***

Когда Атертон Готтшалк выходил из ?Хилтона?, где он выступал перед
профсоюзными лоббистами, которые целыми днями носились по Капитолию и могли
свести с ума любого сенатора, он уже точно знал, что ему следует делать.

Он отпустил машину с шофером и, прекрасно понимая, что взгляды и уши
лоббистов повсюду, взял такси и отъехал подальше. Там он вдруг приказал
таксисту остановиться - он-де передумал.

Он перешел на другую сторону улицы и сел в автобус. Через сорок минут
вышел в самом центре старой Александрии, на другой стороне Потомака. Остаток
пути он проделал пешком, наслаждаясь быстрым пружинистым шагом и вспоминая,
как ходил в студенческие годы.

В Вашингтоне стояла ужасная духота, но это ему не мешало. Боже мой,
сегодня он чувствовал себя отлично! Сообщение о том, что он выдвигает себя в
кандидаты, лоббисты встретили если не в открытую враждебно, то с прохладцей.
Но они его выслушали и, возможно, некоторые задумаются над тем, что он им
сказал.

Но, что бы там они не говорили и как бы не относились, он сознавал, что в
последние дни его главным ощущением было облегчение. Смерть Джона Холмгрена
словно сняла с его плеч огромный груз. Холмгрен принадлежал к когорте
политиков из восточных штатов, и потому был практически недосягаем. Как же
Готтшалк боялся этого человека! Он прекрасно понимал, какую битву ему
пришлось бы выдержать на съезде республиканцев, его бы точно ждало
поражение. Да он лучше бы под нож хирурга улегся!

Но теперь все позади. Джон Холмгрен мертв. И покоится с миром, сукин сын.
Готтшалк свернул на дорожку, ведущую к большому, в четыре спальни, дому,
скрытому за высокими деревьями и кустарником. Дом окружал высокий забор из
хорошо подогнанных друг к другу стволов бамбука. На двух каменных столбах
были укреплены чугунные ворота, в левый столб вделана маленькая табличка с
надписью ?Кристиан?.

Он взял ключ, хранившийся отдельно от других - в карманчике футляра для
портативного калькулятора. Открывая калитку в воротах, он даже не стал
оглядываться: ближайший дом находился не менее чем в двухстах футах.

Он прошел по дорожке, мимо акаций и магнолий. Двойной портал дома
поддерживали колонны, и они напомнили ему о любимом юге. Именно поэтому он и
решил купить этот дом для Кэтлин. Нет, конечно он покупал его не сам, и
сделку оформлял не сам, не на свое имя - все было сделано так, чтобы скрыть
истинного владельца. Он не мог компрометировать себя. Готтшалк любил жену.
Но он любил и то, что давала ему Кэтлин.

Он прошел через длинный, выложенный итальянской плиткой холл в хозяйскую
спальню. Еще выйдя из автобуса он нажал кнопку на карманном бипере. Чем
послал электронный сигнал к двойнику бипера, хранившемуся на дне сумочки
Кэтлин. Где бы она ни была, что бы она ни делала, она понимала, что это
означает, и приходила.

Он разделся, прошел к шкафу и снял с плечиков черный нейлоновый
спортивный костюм.

Повернулся, глянул на свою одежду, аккуратно сложенную на постели - как
его приучили с детства, и подошел к закрытой двери.

Вошел в большую комнату без окон, но с многочисленными зеркалами. Здесь
стоял полный комплект оборудования для занятий силовой гимнастикой, пол был
покрыт толстым черным резиновым матом. По углам, под самым потолком, висели
динамики.

В этом хромово-каучуковом раю слегка пахло потом. Готтшалк начал
приседать, наклоняться, отжиматься, постанывая от усилий. Он потел, и это
ему нравилось.

Затем он перебрался на тренажер, сначала поработал над нижней частью
тела, потом, минут через двадцать переключился на верхнюю. Еще двадцать
минут он работал на тренажере для грудных мышц.

Кушетка и тренажер для этих упражнений были расположены в центре комнаты,
как раз перед зеркалом, которое чем-то отличалось от других.

Готтшалк, сняв куртку, сначала установил вес в двадцать фунтов, куда
меньше обычных шестидесяти. Некоторое время посидел спокойно, чувствуя, как
в теле поднимается волна энергии. Попробовал качнуть - мышцы его были
напряжены, тело лоснилось.

Он сосредоточил взгляд на зеркале, похожем на поверхность озера, за
которым таится какая-то невидимая жизнь. Тело его было покрыто потом, он
чувствовал его запах.

Он услышал, как открылась входная дверь - сомнений в том, кто это, не
было.

Эта сторона его жизни не была известна никому, кроме нее. Об этом не
должны знать ни избиратели, ни политические союзники, ни враги. Даже жена.

Только Кэтлин могла насытить его извращенную страсть, страсть,
наполнявшую его стыдом и волнением. Он полагал, что это сродни желанию быть
избитым женщиной. Он не думал об этом. Он знал лишь, что момент приближается
и что тело его воспламенено.

Он начал упражнения, мышцы дрожали под кожей. Он смотрел прямо перед
собой, словно взгляд его мог проникать сквозь стены и препятствия и видеть,
что творится за озером-зеркалом. И вдруг он действительно увидел, что
происходит в зазеркалье, поскольку в комнате, там, за стеной, зажегся свет.

Кэтлин! Он видел ее выступающие скулы, худое угловатое тело. В ней не
было ни унции лишнего жира. Невероятно длинные тонкие ноги, лебединая шея,
личико с острым подбородком и широким лбом, огромные синие глаза и шапочка
сверкающих черных волос, стриженых коротко, по-мужски. Волосы ее походили на
шкуру животного. Вот-вот, гибкая зверюга, подумал он и хохотнул. Да, такая
она, его Кэтлин.

На ней были темно-синее поплиновое платье с высоким китайским воротом,
оно очень выгодно подчеркивало ее длинную шею, на которой сверкал
бриллиантовый кулон. На ногах - темно-синие туфли из крокодиловой кожи на
высоких каблуках и с открытым носком. Колец она не носила, но левое запястье
украшал тяжелый золотой браслет.

Он различал за ней очертания мебели, напоминавшей ему обстановку
материнской спальни в старом доме в глубинке штата Виргиния. Край скакунов и
лошадников.

Пот лил все сильнее. Он облизнул губы. Перед ним, за барьером из
прозрачного зеркала, полуобернувшись спиной, стояла Кэтлин. Она не глядела в
его сторону: его не было.

Он увидел, как руки ее поднялись и начали расстегивать пуговицы на
платье. Он, не мигая, смотрел, как медленно-медленно ползут руки вниз, он
видел ее профиль и видел, как приоткрылись губы, и, Готтшалк мог поклясться,
услышал ее вздох. Одно плечо поднялось к подбородку, второе медленно
опустилось, и поплиновое платье соскользнуло с этого опущенного плеча.

Готтшалку показалось, что сквозь какой-то туннель во времени он наблюдает
за туалетом Афродиты. Он уже ясно видел изгиб ее обнаженного плеча, тени под
острой лопаткой. Затем, каким-то неуловимым движением Кэтлин сбросила платье
со второго плеча.

Она была обнажена по пояс, мышцы на спине трепетали. Руки спустились еще
ниже, и она вдруг повернулась. Готтшалк застонал. Кэтлин расстегнула платье
до самого низа и распахнула так, что стало видно все от пупка вниз, лишь
пояс придерживал платье и прикрывал пупок, словно это была самая интимная
часть ее тела.

Волосы на лобке были такие же черные и густые, они кольцами поднимались
вверх к животу, лизали его, словно язычки черного пламени, и обрамляли, но
не скрывали татуировку ниже пупка.

Какое-то время - долго-долго, как ему показалось, - она стояла
неподвижно, положив руки на бедра, согнув в колене ногу, голову слегка
наклонив набок. Готтшалк помнил, как стояла в такой позе мать - он
возвращался с конной прогулки, пропахший потом и лошадьми, и видел ее в окно
родительской спальни. Она стояла и, как понимал Готтшалк, о чем-то говорила
с отцом; они одевались к приему в каком-нибудь из высокопоставленных
вашингтонских домов.

Затем одним резким движением Кэтлин расставила ноги, и, пригнув колени и
откинувшись назад, вытолкнула вперед то, что пряталось у нее между бедрами,
словно предлагала это сокровище его дрожащим губам.

И в памяти его вспыхнули все те темные виргинские дни, когда чресла его
наполняла невыносимая мука, когда он не мог спать из-за постоянно
мельтешивших в его сознании образов женских ног в чулках и плоти над этими
чулками. А по утрам голову его кольцом стискивала боль. И уже не Кэтлин
видел он, а прекрасную виргинскую женщину - его мать.

Кэтлин извивалась перед ним в первобытном танце. В мире не существовало