и не принимал участия в сабельных походах Джунаид-хана, все же тайно
сотрудничал с ним и, говорят, передал воинам ислама какие-то спрятанные
сокровища бежавшего Саида Алимхана. Вот за это и расстреляли его.
распалась, растерялась; слышал, что мать подалась в Кашгарию; помнит, что у
него были сестренка и братишка, совсем маленький, ему самому тогда
исполнилось пять лет.
одолел на родном языке. Веселый, общительный, доброжелательный, с острым
умом, любимец интерната, он был лучшим его учеником и закончил школу с
отличием.
особом детдоме, хотя и не выстригали у них на макушке крест, как делали в
иных подобных заведениях.
учительница истории Инкилоб Рахимовна, одна из первых в крае большевичек,
-- теперь он встречает ее имя уже в учебниках по истории. Разговор оказался
долгим.
взрослый, вступаешь в самостоятельную жизнь, и я верю и надеюсь, что из тебя
получится хороший человек и специалист. Тебе надо обязательно учиться, у
тебя светлый ум, и ты еще пригодишься своему краю и своему народу. Но с
твоей родословной вряд ли сегодня примут в какой-нибудь институт. Поговорить
о твоей дальнейшей судьбе я и пригласила тебя...
из детдома в Коканде, а я их давно знаю по совместной работе в партии,
изменили твое отчество. Махмудов -- такая же распространенная фамилия на
Востоке, как Иванов в России. Они сознательно спутали твое личное дело с
личным делом одногодка и однофамильца, неожиданно умершего от гемофилии,
болезни крови. Надеюсь, ты понимаешь, какому риску мы себя подвергали. Время
трудное, повсюду мерещатся враги, и я не советую пытаться сразу поступать в
институт. У тебя призывной возраст. Отслужи, а затем обязательно иди
учиться, оправдай наш риск и наши надежды, и непременно в Москву, подальше
отсюда. Верю: пока отслужишь, отучишься, в стране что-то изменится, поймут
наконец, что сын за отца не ответчик.
Подмосковье, в Кунцево, теперь уже давно находящемся в черте столицы. В
марте пятьдесят третьего года стоял в оцеплении на Красной площади, когда
хоронили Сталина, плакал, как и многие. В армии сдружился с Саней
Кондратовым, три года прожили они в казарме рядом, делили тяготы нелегкой
солдатской жизни. Кондратов и увлек его мостами -- вместе поступали в
инженерно-строительный. Пулат во время вступительных экзаменов даже жил у
него в Москве, на Арбате.
Государственной премии, построил много крупных мостов в стране -- Пулат
часто встречал фамилию армейского друга в печати. Прошел XX съезд партии, и
Пулат уже разбирался, что к чему, -- жизнь в Москве не проходит без следа.
После съезда у него появилась даже мысль пойти в деканат и заявить о
путанице в своем личном деле, но Кондратов его удержал, советовал не
спешить. Учился он хорошо, легко давались ему труднейшие технические
дисциплины. О том, что у него прирожденный инженерный ум, не раз говорили
преподаватели. После окончания оставляли его на кафедре, и была возможность
через два-три года защитить кандидатскую диссертацию. К его дипломной работе
о свайных основаниях проявили интерес ведущие проектные организации, но он
без сожаления расстался со своими идеями, потому что рвался на родину.
взыграл, хотя в те годы в Москве училось немало его земляков и он с ними
общался. Там же он, заканчивая диплом, познакомился с Зухрой, студенткой
Первого медицинского института.
которой переночевал 1072 раза -- вел он, как и многие, счет дням и ночам до
"дембеля"; практика в Оренбурге, полузабытый парк "Тополя", где бывал каждый
вечер с девушкой с редким именем -- Нора. Теперь он даже не помнит, как она
выглядела, одно имя врезалось в память, а ведь провожал он ее на Форштадт,
рисковал, по тем годам самая отчаянная шпана обитала там, а Нора -- девушка
видная. Замечал он на себе косые взгляды в "Тополях", да как-то судьба
миловала, обошлось, а может, Нора и уберегла от кастета или финки -- ведь
слышал, что имела она неограниченную власть над Закиром Рваным, отчаянным
форштадтским парнем. Нравился Пулат Норе -- без пяти минут инженер, в Москве
учится, начальник на большой стройке, не то что шпана форштадтская...
вспоминаются лица, имен которых он не помнит, или, наоборот, имена, чьи
лица трудно представить ему, как лицо Норы, например, но мысль о том
давнем, где осталось все-таки больше радостей, чем печалей, почему-то не
задерживается. Что-то подталкивает его думать о недавнем, сегодняшнем, и
виной тому, наверное, разговор с Миассар...
розами, рядом с незаметной для постороннего взгляда калиткой, ведущей во
двор Халтаева, отбрасывает густую мрачную тень на летнюю кухню, и идти в
темноту зажигать газ ему не хочется, хотя чайник давно пуст. Пулат чувствует
ночную свежесть и тянется за пижамной рубашкой из плотного полосатого шелка,
вышедшего, кажется, из моды повсюду, кроме Средней Азии, -- здесь такая
пара еще почитается за шик.
размышляет Пулат. -- А ведь кажется, еще вчера Инкилоб Рахимовна
напутствовала в большой мир... Оправдал ли я надежды людей, рисковавших
из-за меня, поверивших в меня?"
бы с гордостью, не задумываясь: да. Но за семь последних лет он с такой
уверенностью не ручался бы, не ручался...
судьбе, почему-то не идет из головы. Он пытается связать его со своими
путаными мыслями, но логичного построения не получается. Его преследует не
ее образ, он ее тоже не помнит, смутно видятся лишь седеющие волосы,
европейская прическа и папироса в худых, нервных пальцах. Да, директор
специнтерната Даниярова курила -- это в память врезалось четко. Но почему же
ему кажется, что имя старой коммунистки имеет отношение к сегодняшнему
разговору с Миассар, и оттого не идет из головы.
находит-таки ключ разгадки. Да, имя ее означало -- Революция, Революция
Рахимовна -- новое время оставило и такой след в жарких краях, и тут были
люди, принявшие революцию сердцем. И в устах Миассар не раз сегодня звучало
-- инкилоб; вот как перекликнулось со временем имя старой большевички,
определившей его судьбу.
республики, когда однажды увидел по телевизору передачу; открывали
помпезный филиал музея Ленина в Ташкенте. Среди тех, у кого репортеры брали
интервью, оказалась и Даниярова, уже совсем согбенная, плохо одетая
старушка, но он узнал ее сразу. Помнится, ветераны чувствовали себя неуютно
среди мраморно-хрустального великолепия залов с высокими дубовыми дверями
при дворцово-бронзовых тяжелых ручках; они осторожно, словно по льду,
ступали по скользкому наборному паркету и выглядели лишними бедными
родственниками на богатом балу. Впрочем, их долго на экране не продержали,
ветеранов быстро вытеснили продолжатели их дела, солидные, вальяжные дяди
и тети, словно за свои грехи и отступничество отгрохавшие величественный
храм вождю. Все в истории человечества повторяется: раньше за отступничество
и грехи ставили соборы и мечети, теперь отделываются роскошными филиалами
музея.
многие обращались к ней так, а для него, наверное, Инкилоб-апа и была мать:
в него, больше чем в кого-либо, вложила она свою веру и любовь, ради него
рисковала жизнью. От волнения у него сжалось сердце и повлажнели глаза.
комнаты и рассказать о своем сиротстве, о старой большевичке Данияровой,
ставшей для многих мамой, но что-то удержало его. Под впечатлением
неожиданной встречи с Инкилоб-апа Пулат решил, что завтра же свяжется с
Ташкентом, узнает, где сейчас живет Инкилоб Рахимовна, -- он хотел
обязательно найти ее, привезти в свой дом, познакомить с женой, детьми,
хотел, чтобы остаток дней она прожила у него, хотел обрадовать, хоть и
запоздало, что оправдал ее надежды.
через полгода в республиканских газетах наткнулся на некролог, сообщивший
о ее смерти. Помнится, вечером он очень крепко выпил: он не только поминал
Революцию Рахимовну, а вином хотел залить горечь от сознания своего
предательства. В тот день свой поступок он иначе не называл. И сегодня это
воспоминание больно отзывается в его сердце.
освещает вход в летнюю кухню, с айвана даже видна газовая плита, но не до
чая ему сейчас. Ему стыдно, что он невольно оглянулся, и потому с горечью
думает: почему в нас нет внутренней свободы, почему живем с оглядкой?
Оглядываемся даже в ночи, наедине с собой, боимся своих мыслей? Давно Пулат
так не рассуждал, наверное, в последний раз это было с Саней Кондратовым,
когда заканчивал в Москве институт. Куда все подевалось? Ведь без свободного
обсуждения мнений новых идей не народится. Опять его думы возвращаются к
Миассар -- она разбередила его душу. Но от этих дум его бросает то в жар, то
в холод. Вспомнил бы сегодня Инкилоб Рахимовну, если бы не разговор с
женой? Вряд ли. И вдруг, впервые за много лет, он ясно представляет свою
учительницу. Она стоит у входа в столовую интерната, опершись на дверной
косяк, и смотрит в зал. Пулат Муминович четко различает ее белую, тщательно
Контровский Владимир
Березин Федор
Курылев Олег
Афанасьев Роман
Херберт Фрэнк
Березин Федор