— С этим можно, этот правильный малый. — Он наклонился вперед и одобрительно потрепал Майкла по плечу. — За вчерашнее извини меня, Майк, не сердись. Старею, понимаешь, выдержки не хватает для такой работы. Видно, скоро пора уходить на покой. Нервы сдают — ведь целыми днями на нервах. Ну и бывает, сорвешься. — Макклоски скорбно вздохнул и умело обыскал Майкла, проверяя, нет ли при нем оружия.
Майкл заметил, что губы водителя тронула усмешка. Машина двигалась в западном направлении, не пытаясь, сколько он мог судить, оторваться от возможных преследователей. Выехали на Уэст-сайдское шоссе и покатили вперед, то ныряя в гущу движения, то вырываясь на свободу. Всякому, кто попытался бы следовать за ними, пришлось бы делать то же самое. Под указателем на мост Джорджа Вашингтона свернули с шоссе, и Майкл с упавшим сердцем понял, что они едут в Нью-Джерси. Тот, кто сообщил Санни, где будут происходить переговоры, поставил ложную информацию.
Машина пробиралась вперед, одолевая подходы к мосту, и вот уже мост был под ними и городские огни остались позади. Майкл продолжал сидеть с бесстрастным лицом. На болотах его, что ли, скинут или же изворотливый Солоццо переменил в последнюю минуту место встречи? Они почти уже проехали мост, как вдруг водитель заложил на скорости отчаянный вираж. Тяжелый автомобиль подпрыгнул, ударясь о разделительный барьер, и вылетел на полосу встречного движения, ведущую назад в Нью-Йорк. Макклоски и Солоццо обернулись, глядя, не повторил ли кто-нибудь за ними тот же маневр. Водитель погнал обратно в полном смысле с ветерком, мост проскочили в мгновение ока и устремились в направлении Восточного Бронкса. Кружили по окольным улочкам, где позади них не было ни единой машины. Время меж тем близилось к девяти — что ж, убедились, что никто не висит на хвосте. Солоццо, предложив Макклоски и Майклу сигарету — тот и другой отказались, — закурил.
— Классно сработал, — сказал он водителю. — Я это запомню.
Через десять минут машина въехала в небольшой итальянский квартал и затормозила у входа в ресторанчик. На улице не было видно ни души; за столиками доедали обед немногие запоздалые посетители. Майкл опасался, что водитель последует за ними, но нет, он остался в машине. Посредник о водителе не обмолвился ни словом, да и никто о нем не упоминал. Строго говоря, взяв с собой водителя, Солоццо нарушил договоренность. Майкл решил все же не заводить об этом речь, хотя и знал наперед, что его молчание сочтут признаком малодушия, свидетельством того, что он боится повредить успеху переговоров.
Уселись за единственный круглый стол — занять один из столиков, разделенных перегородками, Солоццо отказался. Кроме них, в ресторане оставалось теперь всего двое посетителей. Не Турком ли подсажены, промелькнуло в голове у Майкла. Впрочем, неважно. Все равно не успеют вмешаться, все слишком быстро кончится.
Макклоски заинтересованно осведомился:
— Как здесь итальянская кухня, ничего?
Солоццо обнадежил его:
— Возьмите телятину, такой вам больше нигде не подадут в Нью-Йорке.
Появился официант с бутылкой вина, откупорил ее. Налил до краев три бокала. Как ни странно, выяснилось, что Макклоски не пьет.
— Наверно, из всех ирландцев один я трезвенник, — сказал он. — Насмотрелся, сколько стоящих людей погубило это зелье.
Солоццо умиротворяюще сказал капитану:
— Я буду объясняться с Майком по-итальянски, но не подумайте, будто я вам не доверяю, просто мне трудно выражать свои мысли на английском языке, а хочется убедить Майка, что у меня добрые намерения и все только выиграют, если мы сегодня придем к согласию. Уж не взыщите — это не оттого, что я не доверяю вам.
Капитан Макклоски перевел насмешливый взгляд с одного на другого.
— Разумеется, валяйте, — сказал он. — А я покуда займусь телятиной и спагетти.
Солоццо повернулся к Майклу и быстро, точно горохом сыпал, заговорил по-сицилийски:
— Прежде всего пойми — все, что случилось между мною и твоим отцом, имеет сугубо деловую подоплеку. Я питаю глубокое уважение к дону Корлеоне, я сам с охотой попросился бы к нему на службу. Но пойми опять-таки, твой отец — человек отсталых взглядов. Жизнь движется вперед, а твой отец стоит ей поперек дороги. За делом, которое я развернул, — завтрашний день, это зов будущего, в нем для каждого таятся бессчетные миллионы. А твой отец из-за какой-то отжившей щепетильности идет против течения. И тем самым навязывает таким, как я, свою волю. Нет, на словах он говорит — как хотите, дело ваше, но мы оба сознаем, что это не более чем слова. В жизни мы вынуждены наступать друг другу на горло. По сути, он говорит мне другое — что я должен отказаться от прибыльного бизнеса. А поскольку я себя уважаю и никогда не допущу, чтобы мне навязывали чужую волю, произошло то, чего и следовало ожидать. Прибавлю, что я действовал с одобрения — пусть молчаливого — всех Пяти семейств Нью-Йорка. И что семейство Татталья вошло со мною в долю. Если эта распря будет продолжаться, семья Корлеоне останется в одиночестве против всех. Пожалуй, будь твой отец здоров, вы бы выстояли. Но твоему старшему брату, не в обиду ему будь сказано, далеко до Крестного отца. А вашему consigliori, ирландцу Хейгену, — до Дженко Аббандандо, упокой, господи, душу его. И потому я предлагаю заключить мир, вернее — перемирие. Давайте приостановим все враждебные действия, пока твой отец не поправится и не сможет лично принять участие в переговорах. Татталья, после моих увещаний и ручательств, согласен оставить мысль о возмездии за жизнь своего сына Бруно. Поживем в мире. Ну, а покуда суд да дело — зарабатывать-то на хлеб все равно нужно, — я буду потихоньку заниматься торговлишкой по своей части. Я не зову вас в компаньоны — я лишь прошу семейство Корлеоне не мешать. Таковы мои соображения. Тебя, как я понимаю, уполномочили решать, устраивают они вас или нет.
Майкл сказал тоже по-сицилийски:
— Расскажите подробнее, как вы намерены повести дело, какую именно роль отводите в нем моей семье, какие выгоды оно нам обещает.
— То есть ты желаешь, чтобы я досконально изложил тебе суть своих предложений? — спросил Солоццо.
Майкл ответил серьезно:
— Прежде всего мне нужна твердая гарантия, что не будет новых покушений на жизнь моего отца.
Солоццо красноречиво вскинул ладонь.
— Какие я могу дать гарантии? Я теперь сам спасаю свою шкуру. Представился случай — я его упустил. Ты обо мне чересчур высокого мнения, дружок. Я, знаешь ли, не кудесник.
Сейчас у Майкла не оставалось сомнений, что цель этой встречи — лишь выиграть время, добиться отсрочки на несколько дней. Солоццо обязательно предпримет новую попытку устранить дона Корлеоне. Самое трогательное, что Турок его недооценивает, видит в нем сосунка, губошлепа. В третий раз восхитительный и непривычный холодок острыми иголками разбежался по телу Майкла. Он с огорченным видом поморщился. Солоццо отрывисто спросил:
— Что случилось?
Майкл сконфуженно сказал по-английски:
— Да вино — не в голову ударило, а пониже. Уж я крепился, но… Ничего, если я на минуту отлучусь?
Черные глаза Солоццо испытующе впились в его лицо. Он протянул руку и грубо обшарил Майкла в паху и промежности, проверяя, не спрятано ли там оружие. Майкл с достоинством поджал губы. Макклоски бросил:
— Да чист он. Я ж его обыскал. Я ж их, таких, тысячи обыскал, петушков молоденьких.
Все это Солоццо не нравилось. Без причин — не нравилось, и точка. Он взглянул на мужчину, сидящего за столиком напротив, и вопросительно поднял брови, скосив глаза на дверь, ведущую в уборную. Мужчина едва заметно кивнул, словно бы говоря, что проверял — что там никого нет. Солоццо сказал неохотно:
— Давай, только долго не засиживайся. — Этот человек обладал звериным чутьем, он уже заподозрил неладное.
Майкл встал и направился в уборную.
На писсуаре в проволочной мыльнице лежало розовое мыло. Майкл зашел в кабину. Еще и действительно по прямой надобности — у него взбунтовался желудок. Быстро сделал, что требовалось, потом запустил руку за эмалированный бачок с водой и нащупал маленький тупоносый пистолет, прикрепленный пластырем к задней стенке. Майкл отодрал клейкую ленту, помня слова Клеменцы, что насчет отпечатков на пластыре можно не беспокоиться. Заткнул пистолет за пояс и застегнул поверх него пиджак. Вымыл руки, смочил водой волосы. Протер носовым платком кран, на котором остались отпечатки его пальцев. Потом он вышел.
Солоццо, настороженно поблескивая темными глазами, сидел прямо напротив двери в уборную. Майкл улыбнулся ему.
— Теперь можно и поговорить, — сказал он со вздохом облегчения.
Капитан Макклоски невозмутимо расправлялся с телятиной и спагетти, которые ему успели подать за это время. Мужчина, застывший за дальним столиком у стены, наблюдая за Майклом, тоже расслабился.
Майкл сел на прежнее место. Он помнил, что Клеменца велел ему не садиться, а палить с ходу, едва он выйдет из уборной. Однако, то ли по неосознанному побуждению, то ли просто из страха, он поступил иначе. Он точно знал, что при первом же торопливом движении его пристрелят. Теперь он чувствовал себя уверенней — да, наверняка он струхнул, раз так приятно было не стоять больше на ногах. Ноги дрожали, подламывались.
Солоццо подался к нему всем телом. Под прикрытием столешницы Майкл расстегнул пиджак, напряженно вслушиваясь в речь Солоццо. Сейчас она для него звучала как полная тарабарщина. Он не понимал ни слова. Кровь гулко стучала в висках, звуки голоса не доходили до сознания. Правая рука под столом подползла к пистолету и вытянула его из-за пояса. Подошел официант принять заказ, Солоццо повернул к нему голову. Левой рукой Майкл отпихнул от себя стол, правая вскинула пистолет чуть ли не к самому черепу Солоццо. Турок обладал невероятной реакцией — не успел Майкл шелохнуться, как он уже отпрянул прочь. Но Майкл был моложе, его рефлексы сработали быстрей, и он успел спустить курок. Пуля вошла в висок между глазом и ухом и, пройдя навылет, шлепнула на куртку оцепеневшего официанта кровавый шмат вперемешку с осколками кости. Тотчас у Майкла возникла безотчетная уверенность, что этой одной пули достаточно. В последний миг Солоццо оглянулся, и Майкл явственно увидел, что жизнь угасает в его глазах, как гаснет пламя свечи.
Секунда — и Майкл, круто развернувшись корпусом, наставил пистолет на Макклоски. Капитан полиции вытаращился на Солоццо изумленно и безучастно, как если бы случившееся не имело к нему отношения. Опасности для себя он, казалось, не ощущал. Вилка с куском телятины задержалась на полпути ко рту, взгляд неспешно перешел на Майкла. В лице, в глазах читалось столько самонадеянного возмущения, столько уверенности, что сейчас же, немедленно этот сосунок либо сдастся ему на милость, либо кинется наутек, — что Майкл, нажимая на курок, не мог сдержать усмешку. Выстрел получился никудышный. Он не уложил Макклоски, лишь задел его могучую бычью шею, и капитан шумно поперхнулся, точно давясь непомерно большим куском телятины. Воздух наполнился розовыми брызгами, которые он выкашливал из своих разорванных легких. Очень хладнокровно, рассчитанно Майкл выпустил вторую пулю в тронутую сединой макушку.
Воздух плотнее застлало розоватой мглой. Майкл рывком повернулся к столику у стены. Мужчина за столиком ни разу не шелохнулся. На него точно столбняк напал. Сейчас он выразительно положил на стол ладони и отвел глаза в сторону. Официант, пятясь назад, отступал к кухонной двери, с ужасом уставясь на Майкла, будто не верил собственным глазам. Солоццо, подпираемый сбоку краем стола, по-прежнему сидел на стуле. Макклоски, осев всей своей тяжестью вниз, постепенно съехал на пол. Майкл разжал пальцы, пистолет бесшумно скользнул вниз по его бедру. Ни мужчина за дальним столиком, ни официант определенно не заметили, как он уронил оружие. В несколько шагов Майкл очутился у двери, открыл ее. Автомобиль Солоццо все еще стоял у тротуара, но водителя не было видно. Майкл двинулся налево, завернул за угол. Впереди сверкнули фары, и возле него остановилась обшарпанная закрытая машина; распахнулась дверца, Майкл прыгнул внутрь, и машина, взревев мотором, рванула вперед. За баранкой сидел Тессио; его резкие черты отвердели, словно изваянные из мрамора.
— Трахнул Солоццо? — спросил он.
Майкла на мгновение поразило, что Тессио воспользовался таким словцом. Его неизменно употребляли в определенном смысле, трахнуть женщину означало переспать с нею.
— Обоих трахнул, — отвечал он.
— Это точно?
— Я видел их мозги, — сказал Майкл.
Одежда на смену той, что была на нем, ждала Майкла в машине. Через двадцать минут он был на борту итальянского грузового судна, уходящего к берегам Сицилии. А через два часа судно вышло в море, и Майклу из каюты видно было, как сполохами адского пламени пылают за иллюминатором огни Нью-Йорка. Он испытывал безмерное облегчение. Он выбрался, он больше ни к чему не причастен. Это было знакомое чувство — ему вспомнилось, как его подобрали с острова, на который он высадился с отрядом морских пехотинцев. Еще шел бой, но его с легким ранением переправляли на борт плавучего госпиталя. И такое же, как тогда, блаженное чувство легкости охватило его. Да, разверзнется ад кромешный — только его при том не будет.
На другой день после убийства Солоццо и Макклоски каждое отделение нью-йоркской полиции передало через участковых инспекторов: до тех пор, пока не будет пойман убийца капитана Макклоски, закрываются игорные дома, закрываются дома терпимости, закрывается тотализатор. По городу начались повальные облавы. Всякая доходная деятельность, которая совершалась в нарушение закона, приостановилась.
Ближе к вечеру Пять семейств Нью-Йорка запросили через посредника, согласна ли семья Корлеоне выдать убийцу. Посреднику ответили, что Пяти семейств эта история не касается. Когда стемнело, в парке неподалеку от домов, принадлежащих Корлеоне, раздался взрыв — у въезда, перекрытого цепью, замедлила ход машина, из нее швырнули гранату, и машина с ревом умчалась. А еще немного позже двух «шестерок», рядовых служак Корлеоне, пристрелили, когда они мирно сидели за обедом в одном из итальянских ресторанчиков Гринвич-Виллидж. Междоусобная война 1946 года началась.
КНИГА ВТОРАЯ
ГЛАВА 12
Джонни Фонтейн небрежным движением руки отпустил слугу.
— До утра, Билли, — сказал он.
Отвесив низкий поклон, чернокожий дворецкий удалился из огромной комнаты, полустоловой-полугостиной, с видом на Тихий океан. Поклон был не лакейский, а прощально-дружеский и отвешен единственно в честь того, что сегодня у Джонни была к обеду гостья.
Гостья Джонни звалась Шарон Мур и приехала из нью-йоркского Гринвич-Виллидж в Голливуд пробоваться на маленькую роль у бывшего своего обожателя, а ныне кинопродюсера с громким именем. В какой-то день, когда Джонни снимался в картине Вольца, она забрела на съемочную площадку. Молодое, свежее личико приглянулось Джонни, оказалось, что она еще и мила, остроумна, и он пригласил ее к себе обедать. Его приглашения на обед уже снискали себе широкую известность и обладали неотразимой силой монаршей милости, — конечно же, девушка согласилась.
Наслышанная о его победах, Шарон Мур явно ожидала, что он набросится на нее, как ястреб на добычу, но Джонни ненавидел распространенный в Голливуде подход ко всякой встречной как к «женскому мясу». Он никогда не спал с женщиной, если не находил в ней такого, что ему по-настоящему нравилось. Не считая, понятно, случаев, когда, изрядно перебрав, оказывался в постели с кем-нибудь, кого не только не знал, но даже и не видел до этого. Притом же ныне, когда ему сравнялось тридцать пять и за плечами был уже развод с первой женой, разрыв со второй, а количество, фигурально выражаясь, трофейных скальпов — снятых, впрочем, не с головы — приближалось, вероятно, к тысяче, в нем просто поубавилось пылу. Тем не менее в Шарон Мур он ощутил нечто столь притягательное, что все-таки пригласил ее обедать.
Сам он всегда ел умеренно, но, зная, как ради возможности красиво одеваться урезают себя в еде юные честолюбицы и как наверстывают упущенное, когда их угощает кавалер, позаботился, чтобы еды на столе было вдоволь. Напитков — тоже: шампанское в ведерке со льдом, частокол бутылок на буфете, виски и водка, коньяк, ликеры. Джонни сам наливал стаканы, подавал заранее приготовленные блюда. Когда отобедали, повел ее в ту часть громадной комнаты, которая служила гостиной и где окно во всю стену выходило на Тихий океан. Поставил на проигрыватель набор пластинок Эллы Фицджеральд и расположился с Шарон на кушетке. Завязался легкий, непринужденный разговор, больше о том, какой она была в детстве, дурнушкой или куколкой, дичком или заводилой, гоняла вместе с мальчишками или гонялась за ними. Такого рода подробности неизменно умиляли Джонни, вызывали в нем ту нежность, без которой не могло возникнуть желание.
За дружеской болтовней они придвинулись ближе, уютнее устраиваясь среди подушек. По-дружески, невзначай, Джонни поцеловал ее в губы, и она отозвалась точно так же, не пробудив в нем никакого иного чувства. Снаружи, за огромным окном, в полном безветрии отливала темно-синим под луной тихоокеанская ширь.
— Что ж вы свою-то пластинку не поставите? — спросила Шарон. С ехидством в голосе спросила.
Джонни улыбнулся ей. Забавно, что девочке вздумалось его поддевать.
— Я не настолько проникся духом Голливуда.
— А вы поставьте. Либо сами спойте для меня. И я буду млеть и таять в лучших традициях киноэкрана.
Он от души рассмеялся. Когда он был помоложе, он и впрямь прибегал к таким приемам, а в результате получал одну лишь фальшь: девица, старательно трепеща и обмирая, впивалась в него затуманенным от вожделенья взором, словно разыгрывая сцену обольщения перед воображаемой камерой. Теперь он ни за что бы не стал петь перед знакомой девушкой — начать хотя бы с того, что он уж сколько месяцев не пел и не был уверен в том, как будет звучать его голос. А во-вторых, непосвященным невдомек, в какой мере качество звучания зависит у профессионального певца от помощи технических средств. Свою пластинку он бы, пожалуй, мог поставить, когда бы при звуках собственного молодого, полного страсти голоса не чувствовал той неловкости, какую стареющий мужчина, уже с брюшком и лысиной, испытывает, показывая фотографии, на которых он снят в полном расцвете юношеских сил.
— Да я не в голосе, — сказал он. — А слушать собственное пение мне, откровенно признаться, надоело.
Они пригубили свои рюмки.
— Я слышала, вы потрясающе сыграли в этом фильме, — сказала она. — А правду говорят, что за бесплатно?
— За символическую плату, скажем так.
Джонни встал, чтобы подлить ей коньяку, предложил ей сигарету с золотой монограммой и, чиркнув зажигалкой, дал огня. Шарон закурила, время от времени прикладываясь к рюмке; он снова сел к ней поближе. Себе он подлил куда более щедрой рукой — из потребности взбодриться, разгорячиться, зарядиться. Традиционная для соблазнителя ситуация в его случае обычно складывалась наоборот. Подпоить требовалось не девушку, а себя. Девушка была, по большей части, и без того на все готова, сам он — нет. Последние два года нанесли жестокий удар его мужскому «я», и Джонни искал исцеления таким нехитрым способом: проводил ночь с молоденькой, свежей девочкой, обедал с ней пару раз в ресторане, дарил дорогой подарок и по-хорошему, самым дружеским образом, чтоб, упаси боже, не обидеть, расставался с нею. Зато она потом могла рассказывать, как свела с ума знаменитого Джонни Фонтейна. Это нельзя было назвать любовью, однако и хулить не стоило, если девушка попадалась хорошенькая и вдобавок просто хорошая. Кого он не выносил, так это тертых, расчетливых, которые проделывали ему в угоду положенные телодвижения, а сами не могли дождаться минуты, когда раззвонят по всем знакомым, что дали хваленому Джонни Фонтейну, не преминув добавить, что знавали более доблестных любовников. И все же сильней всего за годы восхождения к славе его ошеломляли покладистые мужья, которые только что в глаза ему не говорили, что прощают своих неверных жен, поскольку даже самой добродетельной из женщин не возбраняется нарушить супружескую верность с такой звездой эстрады и экрана, как великий Джонни Фонтейн. Вот это действительно разило наповал.
Он обожал пластинки Эллы Фицджеральд. Обожал это добротное, бесхитростное пение, благородную чистоту фразировки. Единственное в жизни, в чем он по-настоящему разбирался и знал, что разбирается, наверное, как никто другой на свете. Сейчас, полулежа на кушетке, он ощутил в глотке, согретой благодатным жаром коньяка, позыв запеть, вторя не столько мелодии, льющейся с пластинки, сколько вот именно этой самой фразировке, манере исполнения, — что, впрочем, было в присутствии посторонней немыслимо. Продолжая потягивать коньяк, он положил свободную руку на колено Шарон. Без утайки, с открытой чувственностью ребенка, который тянется к теплу, отвел шелковый подол ее платья, обнажив за краем прозрачной сетки золотистого чулка молочную белизну бедра, и как всегда — сколько б их ни было за эти годы, подобных встреч, подобных минут, — почувствовал при этом зрелище, как разливается по всему телу жидкий огонь. Чудо в который раз произошло — что-то он станет делать, когда и этого лишится, как уже лишился голоса?..
Теперь Джонни был готов. Он поставил рюмку на длинный инкрустированный столик для коктейлей и повернулся всем телом к женщине. Движения его сейчас были очень уверенны, рассчитаны, но в то же время и нежны. В его ласках отсутствовала хотя бы тень непотребства, низменной похотливости. Он поцеловал ее в губы, ладонь его легла ей на грудь. Другая рука поглаживала теплое бедро с такою шелковистой на ощупь кожей. Ответный поцелуй был в меру искренним, но не страстным — оно и к лучшему до нужного момента. С души воротит, когда партнерша внезапно воспламеняется, как будто у нее не тело, а некий секс-мотор, с пол-оборота приводимый в ритмическое движение волосатым заводным устройством.
Тогда Джонни прибегнул к способу, которым пользовался всякий раз как многократно испытанным и безотказным возбуждающим средством. Легонько, касанием предельно невесомым, едва-едва лишь ощутимым, он провел кончиком безымянного пальца вдоль углубления у нее между ногами. Бывало, что этот первоначальный шажок к финальному сближению оставался не замеченным тою, которой предназначался. Иную — приводил в некоторое замешательство: было или почудилось? — поскольку Джонни всегда сопровождал это прикосновение проникновенным поцелуем в губы. Иной раз девушка словно бы всасывала в себя его палец либо охватывала его встречным движением. Ну и, понятно, до того как он стал знаменит, он изредка нарывался на пощечину. Короче, вот в чем состоял его прием, и чаще всего он срабатывал исправно.
Реакция Шарон оказалась непредвиденной. Она спокойно приняла все это — прикосновенье, поцелуй, — а после сомкнула губы, тихонько отстранилась от него и снова взяла свою рюмку. Это был сдержанный, но недвусмысленный отказ. Что ж, и такое случалось. Хоть и нечасто, но случалось. Джонни тоже взял рюмку и закурил.
Она говорила что-то, очень приветливо, непринужденно:
— Это не потому, что вы неприятны мне, Джонни, вы оказались намного симпатичнее, чем я предполагала. И не потому, что я, как принято выражаться, «не из таких». Мне просто нужно, чтобы меня влекло к мужчине, без этого я не могу, вот и все.
Каменистый Артем
Володихин Дмитрий
Махров Алексей
Маккарти Кормак
Белов Вольф
Смоленский Вадим