ноженьки кланяюсь от люда артельного. Ой, руку-то не верти, не верти!
молил о хлебе. Его потащили мимо Дзержинского, низко опустив ему голову,
заломив руки за спину так, что тело человека сделалось похожим на птичье -
такое же худое, беззащитное, и руки, как крылья, - вверх.
кровь, столкнулся взглядом с зелеными длинными глазами Дзержинского,
которые сейчас потемнели, замерли. - Барин, чего ж молчишь?! Заступися,
барин, я ж миром!
страшный вопль, а потом настала тишина - такая ощутимая, что все исчезло
вокруг.
тугие удары сапог по его телу. - Найду на вас в Москве управу, у Зубатова
найду!
карьеру сделал для российского политического сыска в определенной мере по
той поре типическую. Сначала он ушел с головой в революцию, близок был к
народовольческому террору, трибун был и тактик. Но чем дальше, тем
беспросветнее ему становилось и муторнее, потому что, обладая умом
сноровистым, ловкостью воистину отчаянной и при этом аналитической жилкой
в неторопливом - поначалу, перед р е ш е н и е м - мышлении, Зубатов все
явственнее отдавал себе отчет в том, что путь народовольческого "передела"
- это путь в никуда, в утопию, которая кровава и безнадежна. Некий
незримый водораздел, положенный капиталистической Европой, жившей по
законам "рацио", отбрасывал Россию во тьму, азиатчину, дикость привычно,
столетиями у г н е т а е м ы х, которые сразу же отдавали палачам тех, кто
приходил к ним со словом правды. Дворянство, близкое к трону, ездившее в
Париж п р и о б щ а т ь с я, не хотело, не могло и не умело пустить дух
европейского "рацио" в Россию, полагая, что это разложит устои, раскачает
в конечном счете то основание, на котором покоилась Империя триста лет, да
и народ "рацио" не примет: иным кроем кроены, иными традициями
мужик-кормилец жил, жив и жить будет.
для тех, кто был силен в практике, любил жизнь и хотел жить, - открывалась
одна лишь:
на русские условия. Поэтому Зубатов, ощущая все большее и большее бессилие
сделать то, что он хотел сделать, бросился в другую крайность: он пришел в
Охранное отделение Москвы, сам пришел, не п о п а л с я, и предложил у с л
у г и. Через десять лет, после ряда "ликвидации", когда были разгромлены
все звенья "Народной воли" и "Черного передела" в России и за границею, он
был назначен - из агентов - в начальники Московского охранного отделения.
Конечно же, так просто из агентов в начальники охранных отделений не
проходят. Конечно же, к нему присматривались разные силы в российском
обществе: и те, которые считали, что "этот обе стороны медали знает, этот
сможет не п у с т и т ь", и те, которые рассуждали иначе, полагая, что и з
м е н н и к никогда не вернется назад, к п р о д а н н ы м, и новому
хозяину станет служить с большим рвением - мосты сожжены; были, впрочем, и
третьи, самые, пожалуй, дальновидные, позволявшие себе предполагать
развитие западного "рацио", которое перешагнет границы Империи, а за этим
последует ломка многих экономических канонов, ранее России не известных:
д о з ы, - это куда как трудней, чем расстрелять демонстрантов или
повесить террориста, это процесс всеобщий, общенациональный, здесь
ошибиться нельзя ни на гран - потом не удержишь: толпа - она и есть толпа.
имущие.
дремучем Серебряном бору, что шумел грозной тайгою над рекой в двадцати
верстах от Белокаменной, Зубатов отложил книги Плеханова и Ленина и долго
сидел за столом, обхватив большую голову маленькими сильными пальцами, не
в силах двинуться, ощущая усталость в теле и безнадежность в душе своей -
звенящую, тихую, одинокую. Он понял тогда, что не д о ж д а л с я. Еще бы
лет пять пострадать ему, не приходить в охранку, и получил бы он ориентир,
которого так ждал от теоретиков-народовольцев.
Ленина и Плеханова с пером, составил конспектик и решил, что с этим н о в
ы м, которое было ему ранее незнаемо, сладостно и оттого особенно опасно,
бороться должно своим н о в ы м, жандармским. И был организован им "Союз
взаимного вспомоществования рабочих в механическом производстве" (впрочем,
слово "союз"
усмотрели слишком уж крамольным, западным, враждебным духу самодержавия, в
то время как "общество" более близко к понятию "общины": это свое, это
когда все вместе, но н а д этим "вместе" - государь и церковь, да и
полиции легче присматривать, коли "общество").
успокоило его; прошлое стало забываться, но однажды, когда агентура
выкрала из бумаг старого народовольца Михаила Гоца черновичок статьи,
передала его лично начальнику Московской охранки для прочтения, липкий и
тяжкий ужас родился в нем сызнова. И было отчего.
примкнуть к кружку молодежи, занимавшемуся изучением политической экономии
и собиравшемуся на квартире исключенного из одной московской гимназии
Сергея Зубатова.
лоб красиво спускались каштановые волосы, он говорил мягким вкрадчивым
голосом и производил бы очень хорошее впечатление, если бы не угреватое
лицо, на котором было выражение какой-то преждевременной зрелости.
Впрочем, в дни первого знакомства я на это не обратил никакого внимания и
был очень рад новому приятелю, а также знакомству с его невестой А. Н.
Михиной, заведовавшей библиотекой, куда собиралась масса молодежи и где
впоследствии Зубатов свил главное гнездо провокации. Не обратил я также
внимания и на провиденциальную близость квартиры Зубатова от охранного
отделения. Мы встречались с Зубатовым очень часто, но чем дальше длилось
наше знакомство, тем все более выступали наружу не черты сближения, а
черты расхождения. Я не могу себе отдать отчета, что именно нас
разъединяло: это не были ни теоретические, ни политические разногласия, но
что-то в нравственном облике Зубатова не влекло к нему.
остром столкновении, происшедшем совершенно случайно и поссорившем нас на
несколько лет. Как-то Зубатов прочел мне свое произведение, в котором он
излагал собственную теорию нравственности. Все в этой теории основывалось
на выработке сильной воли, для чего требовалось совершенно сознательно
совершить целый ряд гадостей, о которых в печати даже и говорить неудобно.
Совершать эти гадости человек должен был, вполне понимая их значение, но
заставляя себя идти против усвоенных нравственных понятий и этим упражняя
свою "волю". Когда он прочел мне свое творение, у нас началась страшно
сильная перепалка, во время которой я, весь проникнутый нравственным
учением Лаврова и Михайловского, не стесняясь наговорил ему массу
резкостей. Повторяю, этот взрыв, вероятно, не был бы так остр, если бы
что-то неуловимое в Зубатове не подготовляло разрыва с ним.
но мне кажется, что этот момент его жизни должен относиться к концу 1884
или началу 1885 года. Это было вообще ужасное время. "Народная воля",
истекшая кровью, шла к своему окончательному разложению, но это еще не
вошло в сознание действующих революционеров. Им казалось, что все дело
только в новой концентрации сил при старых организационных принципах и
тактических приемах. Однако сил становилось все меньше и меньше, а наряду
с громадными провалами 1884 года страшную разрушительную работу совершала
получившая начало от "дегаевщины" деморализация в революционных рядах. В
одной Москве за 1884-85 годы насчитывалось несколько крупных провокаторов
(Беллино-Бжозовский, Меньшиков, Беневоленский). Я думаю, это время
захватило и Зубатова.
Зубатову, был арест весною 1886 года целого ряда революционеров, бывших
довольно близкими знакомыми Зубатова, стоявших вне народовольческой
организации, но поддерживавших с нею отдельные сношения. Это были: Соломон
Пик и Софья Гуревич, убитые во время известной якутской истории 1889 года,
А. Болотина, сосланная по тому же делу на каторгу, Эдельман, утопившийся в
Верхоянске, и многие другие. Если это был первый дебют Зубатова на
шпионском поприще, он мог быть вполне доволен.
революционном мире, вызванный весеннею выдачею, и решил возобновить старое
знакомство. Однажды, когда я проходил по Страстному бульвару, он подошел
ко мне с широко протянутой рукой и сказал: "Будет нам помнить наши старые
детские ссоры, у меня есть к вам дело, зайдите ко мне в библиотеку".
из легальных, но изъятых из обращения книг, находившихся в библиотеке
Михиной.
начинать это дело, как не стоящее того, чтобы тратить на него квартиру. Я
передал это решение Зубатову, который, видимо, был очень недоволен им.
После этого у меня состоялось с ним еще одно-два свидания, во время
которых отношения наши все как-то не склеивались и даже происходили
некоторые серьезные неловкости. Так, во время разговора Зубатов как бы