Чтение 22–й страницы книги ~Майор "Вихрь" (1944-1945)~

- Вы что, Сергей Дмитриевич?
- Ах, отстань, бога ради! - отвечает он сквозь слезы. - Отстань!
- Не надо... Скоро наши придут, - успокаиваю его, - мне в тюрьме
говорили, что Гитлера под Сталинградом раздраконили, бегут они во всю
ивановскую...
- Перестань! Противно слушать! Кто тебе рассказал про все это?!
- Мой сокамерник...
- Сокамерник, сокамерник! Пойми, все погибло, родина наша поругана,
семьи под сапогом, культура заплевана! А мы здесь - русские с русскими
деремся, не можем языка найти, не можем простить друг другу формы во имя
смысла жизни нашей, во имя родины, которая у нас у всех - одна!
- У меня с Пал Палычем родины разные.
- С каким Пал Палычем еще?
- Со следователем моим.
- Изуверы есть всюду.
- Тоже верно.
- Ах, Степан, Степан, как мне хочется хоть на минутку оказаться дома,
пройти по своему кабинету, потрогать корешки книг, погладить лица родных -
и тогда можно обратно, можно хоть до конца...
Ночью барак подняли по тревоге и, даже не разрешив нам одеться, погнали
на аппельплац, хотя двор у власовцев аппельплацем не назывался и проклятой
вывески "Работа делает свободным" на воротах не было - как у нас на шахте
"Мария". Во дворе нас выстроили в колонну по четыре и приказали бежать к
воротам. Там - в два ряда - стояли эсэсовцы с дубинками и власовцы при
нагайках.
- Быстрей, быстрей! - кричат нам.
Передние ряды замерли возле власовцев - те гогочут и помахивают
нагайками. Те, кто сзади, напирают - их тоже бьют. Получается, что наша
колонна, словно живой организм, подвигает самое себя к воротам, где всех
нас ждет "генеральное побоище". Слышно громкое дыхание и ровный топот
сотен ног. Голоса власовцев, подгоняющих задние ряды, в этой напряженной
тишине кажутся до того страшными, что кто-то из наших не выдерживает и
начинает истерично, на одной ноте верещать. И - началось. Власовцы,
стоявшие возле открытых ворот, набросились на первые ряды и стали
пропускать людей "через себя". За открытыми воротами - маленькая
территория крематория. Эсэсманы и власовцы организовали живой коридор и
бьют нас свинцовой проволокой, нагайками, палками, дубинками. Главное -
беречь голову. Люди закрывают голову, власовцы пьяно орут, смеются, лупят
почем зря. Впереди меня бежит Сергей Дмитриевич. Острые локти его прижаты
к ребрам, голова запрокинута, он все время кричит: "Господа, господа,
погодите же, господа! Господа, погодите же, давайте разберемся!"
Включены прожекторы. В их мертвом свете все мы выглядим какими-то
зловещими персонажами из забытых детских сказок - в полосатых каторжных
костюмах, бритые, босые на растаявшем снегу. И кровь, которая у всех нас
сейчас на лицах, не кажется красной. Сейчас она черная, будто лак, которым
обрабатывают дерево.
Утром я сижу в кабинете у Пал Палыча. Его нет. На его месте сейчас
сидит Василий Иванович и сосредоточенно грызет ногти. Изредка он лениво
задает мне вопросы вроде "У тебя зуб мудрости болел когда-нибудь?" или "Ты
от изжоги не пробовал настой чаги?". Я отвечаю после долгих пауз,
обдумывая, нет ли какого подвоха. Иногда Василий Иванович прерывисто
вздыхает, трогает свой пульс и, поджав губы, досадливо и с затаенным
страхом покачивает головой.
- Пил вчера много, - говорит он, - а давление высокое. Особенно нижнее
давление. Скачет, падла, то вверх, то вниз. А наши коновалы ничего, кроме
триппера, лечить не могут. Нельзя пить, нельзя.
Он неторопливо осмотрел обгрызенные ногти, потер их о лацкан своего
пиджака и сказал:
- Вот такие пироги, товарищ Степан Богданов.
Видно, у меня резко изменилось лицо, потому что Василий Иванович
расхохотался так громко и весело, так заразительно и беззаботно, будто
ничего смешнее и занятнее он в своей жизни не видел.
- Что? Шахту "Мария" вспомнил, Степанушка? - окликнул меня с порога
веселый, улыбчивый Пал Палыч.
"Все, - очень спокойно понял я. - Теперь все. Они получили на меня
данные с шахты. Значит, дня через два вздернут. Хотя, может, не через два,
а через три - шахта "Мария" в районе Аахена, пока-то меня туда
переправят".
- А ты сколько мук принял, дура, - продолжает за меня вошедший Пал
Палыч. - Смысл был?
- Был, был, - отвечает за меня Василий Иванович, - ему так морально
спокойней, перед собой он красиво выглядел, как циркач под куполом. Ну
как, теперь будешь продолжать в прятки играть? Снова молчишь? У нас деньги
на транспортные расходы есть, мы тебя живо туда доставим. Молчи не молчи -
там тебя сразу признают.
- Чего вам надо от меня?
- Не "чего", а "что". Нехорошо, актер, культурный человек, а, как
говорится, падежов не знаешь.
Меня словно тазом по голове стукнули - все зазвенело, заухало,
зарычало. Откуда ж они про актера-то? Этого даже в лагере, на шахте
"Мария", нигде в делах не было.
- Не таращь, не таращь зенки-то, - улыбается Пал Палыч, - мы теперь
все-все про тебя знаем, подследственный.
- Ну вот что, хватит куражиться, - заключает Василий Иванович, - теперь
ты сам у себя в руках: хочешь жить - живи, надоело - молчи. Нас ты больше
не интересуешь, ты нам теперь, как голенький, понятен. Придется тебе, если
хочешь жить, выступить перед микрофоном под тем именем, которое тебе даст
гестапо, твой тамошний следователь расскажешь про чекистское житье-бытье
и объяснишь доблестным красным воинам, что ты решил сбросить чекистскую
хламиду и поменять ее на форму русской освободительной армии
генерал-лейтенанта Власова. Понял мою мысль?
- Не до конца.
- Я поясню. Ты должен будешь сыграть роль чекиста, который перешел к
нам, легендочку тебе создадут - прелесть легендочку, цыпуленьку. Ну и на
процессе у них дашь показания, расскажешь про то, что им требуется. Вот
так.
- Не пойдет.
- Пойдет. Иначе мы папу замажем твоим предательством. Усачевка, дом
семь, Богданов Степан, безногий инвалид гражданской войны и красный герой.
Меня будто озарило - доцент! Сергей Дмитриевич! Он! Больше некому!
Глазки голубенькие, брови пшеничные, торчком, осанка благородная, скорбная
- он, кто ж еще?! Больше-то об этом никто не знает! Дурак! Растекся,
русскую речь услышал! Ненавижу немцев? А как быть тогда с русскими? Сергей
Дмитриевич - не герман, он - наш! Наш он! Наш!
- Да ты дыши, дыши носом, - серьезно советует Василий Иванович, - не
злись. Злость в проигрыше - наихудший советчик. Вот, полистай Уголовный
кодекс РСФСР, там пятьдесят восьмая статья популярно разъясняет, как
следует поступать с членами семьи изменника родины, то бишь перебежчика.
Портреты у нас твои есть, фуражечку пририсуем, шрамики заретушируем и
дадим текст: "Дорогой отец! Как сейчас, вижу тебя в Москве, на Усачевке,
7, в нашей квартире, - безногого инвалида гражданской войны, брошенного на
произвол красными. Здесь, в рядах русской освободительной армии, я борюсь
с коммунистами и евреями, поработившими нашу родину! Друзья солдаты!
Переходите в наши ряды" - и так далее и тому подобное, я-то текстов не
составляю, у нас особый отдел этим занимается: распишут - как в очерке
Эренбурга: не веришь, а все равно слезу пустишь.
- Мне надо подумать, - говорю я после долгой паузы. Я знаю, что надо
сделать. Прийти в барак и задушить доцента. Он провокатор, он не должен
жить.
- А ты здесь думай, подследственный, - предлагает Пал Палыч.
- Нет, вопрос слишком серьезен, я так не могу.
Василий Иванович начинает тихонечко, осторожно посмеиваться.
- Нет, - смеется он, - нет, Степа, не выйдет у тебя номер, не
пройдет... Мы своих друзей в обиду не даем, ты это запомни.
- Давно он у вас?
- Сергей Дмитриевич-то? Давно. С год.
- Избили его вчера крепко ваши люди...
- Ничего, зато сегодня как следует накормят.
- А чего ж вы его не отпустите? Тоже небось обещали отпустить, как и
меня?
- У тебя перед ним одно преимущество, подследственный, - говорит Пал
Палыч, - молодой ты, а он - старик, ему по нонешним временам ходу нет.
Солдат тот ценен, который бегать может и пушки из грязи тащить.
- Нет, пустите в зону. Дайте день, куда я от вас денусь?
Василий Иванович перебрасывает листок календаря и отмечает красным
карандашом: "Степа Богданов, артист".
- Лады, - соглашается он, - только, чтоб ты не бедокурил, мы тебя на
день в одиночку поместим, там и подумаешь.
- Она в зоне, одиночка-то, подследственный, - улыбается Пал Палыч, - в
зоне.
- Так что смотри, - заканчивает Василий Иванович, - нам ты не важен. В
гестапо на тебя замкнули. Мы сами понять не можем, ей-богу. Они ж
аккуратисты, европейцы, у них беспорядок не проходит, раз они чего
задумали - так умри, а исполни. Может, они уж и забыли про тебя, разве
мало вас, таких, но - приказ есть приказ, поди его не выполни. А Серега
ничего работает, верно? Он нам переколол народа до черта! На интеллигента
подследственные падки: он стихами вам души растормаживает, отходите вы от
рифмы, как глухари, забываетесь.
- Дай-ка Уголовный кодекс взглянуть, - прошу я его.
- На. Пятерка с высылкой и поражение в правах. И карточку отымут.