был мой отец; вместе служили на границе с Турцией в двадцать девятом, с
тех пор побратались; в начале тридцатых Великоречина избрали секретарем
одного из райкомов партии в Горьком, отец стал работать в Москве, в
Наркомтяжпроме, у Серго Орджоникидзе.
"недопустимых методов ведения следствия", он ни в чем не признался; в
тридцать девятом состоялся открытый суд, его реабилитировали "подчистую" -
Берия провел по стране около двадцати "показательных" процессов такого
рода, нарабатывал образ сталинского "борца за справедливость".
получил звание батальонного комиссара; потом закончил аспирантуру,
защитился и стал преподавателем марксизма в Горьковском педагогическом
институте; единственным человеком, кто осмелился написать письмо моему
отцу, когда тот сидел во Владимирском политическом изоляторе, был именно
он, Алексей Ильич; люди моего поколения понимают, каким мужеством надо
было обладать, чтобы пойти на это.
допьяна, - ни до, ни после с ним такого не случалось.
знаешь, прямо-таки ошеломило постановление Сталина о закрытии обществ -
старых большевиков и политических каторжан и ссыльно-поселенцев. Произошло
это летом тридцать пятого, вскоре после того как Каменев и Зиновьев были
выведены на первый процесс в связи с убийством Сергея Мироновича... В день
закрытия обществ я поднял в нашей истпартовской библиотеке подшивки
номеров журнала "Каторга и ссылка". Просидел над ними всю ночь напролет, -
это, кстати, мне потом ставили в вину на следствии: мол, интерес к
"троцкистской клеветнической литературе"... И чем больше я читал, тем
зябче становилось: и про Дзержинского там были статьи, и про Фрунзе,
Каменева, Свердлова, про Ивана Никитича Смирнова, Антонова-Овсеенко,
Дробниса, Радека, Енукидзе, Крыленко, Рыкова, Стуруа, Троцкого, Муралова,
Пятакова, Шляпникова, Варейкиса, Кецховели, Бадаева, Орджоникидзе,
Шаумяна, Бакаева, Мрачковского, Тер-Петросяна - Камо, Литвинова, а про
Сталина - одно-два упоминания, всего-то... Писать про него стали после
тридцать первого года, когда Зиновьев, восстановленный в партии, короновал
Иосифа Виссарионовича "железным фельдмаршалом революции"... А уж как
только Общество старых большевиков закрыли и журнал политкаторжан
прихлопнули, порекомендовав перевести его на "спецхранение", - вот тогда и
пошли захлебные статьи про то, что лишь Ленин и Сталин делали революцию.
академика Покровского! Друг Ильича, партийный историк, - вся наша плеяда
по его книгам училась! В тридцать первом Сталин писал, что царскую Россию
лупили все, кому не лень, - за ее отсталость; теперь, когда он стал
"вождем", надо было переориентировать народ: "не нас били, а мы бьем и
будем бить!" Покровский-то ограничивал рассмотрение советской истории лишь
двадцать третьим годом - последним годом работы Ильича; Сталин потребовал
продлить историю, включить в учебники Семнадцатый съезд - съезд
"Победителей", когда он сделался "Великим Стратегом"... А знаешь, кому он
поручил эту работу в тридцать шестом? Не столько Жданову, сколько
Бухарину, Радеку, Сванидзе, Файзулле Ходжаеву, Яковлеву, Лукину и Бубнову,
зная уже, что дни этих людей сочтены, все они будут расстреляны!
поручил сделать книгу о себе - "великом вожде революции"?! Полагал, что те
до конца растопчут себя, принеся ему еще одну клятву в верности?
Опозорятся, создав фальшивку? Или ему были нужны имена тех революционеров,
которых знал мир, - как таким не поверить?! Но почему же тогда он не
дождался выхода этой книги и расстрелял их?!
"водохл"бом" - и, сокрушенно покачав головой, продолжал:
Теперь-то я понимаю, отчего это случилось: когда я кончил читать старых
большевиков, то по всем нормам чести я был обязан на первом же партийном
собрании подняться и объявить во всеуслышание то, что я для себя открыл:
не был Сталин "великим революционером" в начале века, никто тогда его не
знал: не был он - наравне с Лениным - "вождем Октября"! Что ж нам сейчас
голову дурачат?! Неужели мы беспамятное стадо, а не союз мыслящих?! Но,
возражал я себе, отчего же все те, кто работал с Лениным до революции:
Каменев, Орджоникидзе, Рыков с Зиновьевым, Бухарин, - все они начиная с
тридцатого года звали партию следовать именно за Сталиным?! Как же им-то
не верить?! Ведь Каменев с Зиновьевым начали славить Сталина не в тюрьме,
а когда еще жили на свободе! А Радек?! Они, именно они начали создавать
его культ, перья-то у них были золотые, воистину! Ну и придумал я тогда
себе оправдание: мол, историки двадцатых годов были необъективны к
Сталину, пользовались его скромностью, замалчивали его роль в революции...
крутолобая; замер, словно роденовский мыслитель, а потом закончил:
профессоров, шедший со мной по делу, сказал: "Я закончу свои показания
здравицей в честь товарища Сталина - ведь именно он спас ленинцев от
уничтожения бандой Ягоды и Ежова". А новый сосед, которого привезли из
Москвы - он раньше в Наркомпросе работал, у Крупской, - процедил сквозь
зубы: "Дорогие мои сотоварищи, если даже нонешний суд нас оправдает, то
все равно через пару лет шлепнут, ибо по стране все равно поползет правда
о том, что мы, ленинцы, перенесли, а ее, эту правду, без нового тридцать
седьмого не изничтожить..."
Алексея Ильича. Старик ответил, что ни от кого, кроме меня, писем ему не
передавали.
смириться с ощущением тинной, засасывающей болотности - заплыл далеко в
Черное море и не вернулся...
человеком труднейшей судьбы: впервые его арестовали в начале тридцатых,
потом выпустили, вскоре забрали снова; каждый день он писал письма наркому
внутренних дел Ягоде и прокурору Вышинскому, ответов, понятно, не получал.
Отчаявшись, обратился к Сталину. Через две недели, в день Первого мая, в
три часа утра, его подняли с нар и повели по бесконечным коридорам
внутренней тюрьмы, пока он не оказался в большом кабинете.
ангельской красоты и кротости.
была Марьяна, видный работник эн-ка-ве-дэ, жена одного из руководителей
нашего писательского Союза. Я потянулся к ней, ощутив слезы счастья на
щеках; она, однако, чуть отодвинулась, но сделала это так, что я сразу не
ощутил пропасть между нами... Тем не менее ласковым, доброжелательным
голосом она спросила, как я себя чувствую, нет ли каких жалоб, а затем
предложила объяснить - более подробно, чем в письме товарищу Сталину, -
почему я считаю несправедливым происшедшее со мной.
тепло - ведь мы же были на "ты" раньше, - я принялся излагать свое дело, а
это ужасно, когда тебе приходится оправдываться в том, в чем ты никак не
повинен. Наверное, я был смешон, жалок и неубедителен.
отливам окон громадного кабинета Марьяны. Я ощущал запах ее духов и горечь
длинных папирос, которые она курила, сосредоточенно слушая мое бормотание.
Марьяна вдруг резко поднялась, и прелесть ее точеной фигуры снова
ошеломила меня, сделала арестантом, мастурбирующим на мечту, подошла ко
мне, протянула папиросу и тихо, с горечью сказала:
и пиши правдивые показания, это, убеждена, спасет тебе жизнь...
начал сползать со стула на ковер.
смеющимися глазами, в глубине которых прочитывалась неизбывная горечь, и,
намелив свой фирменный кий, купленный за четвертак у нашего маркера
Николая Березина, поинтересовался:
"подчищать"
"исполнитель")
из пулеметов; чтобы не было слышно, во дворе заводили грузовики; шоферам
велели газовать на всю "педаль" - полная гарантия тишины...
Афанасьев Роман
Земляной Андрей
Сертаков Виталий
Володихин Дмитрий
Конюшевский Владислав
Контровский Владимир