[Бродский:]
была очень пуританской. Да и вообще, я не очень-то припоминаю
разговоров с Анной Андреевной на уровне сплетни.
[Волков:]
посплетничать. И делала это с большим смаком.
[Бродский:]
[Волков:]
доставалось меньше других. Его как бы щадили -- быть может, именно
потому, что он представлял собою сравнительно легкую мишень для
злословия.
[Бродский:]
бы то ни было -- всегда наличествовала большая доля иронии. С ее
стороны -- ирония нажитая, с нашей -- снобистская, то есть забегающая
вперед.
[Волков:]
Пастернаку?
[Бродский:]
осуждение, если угодно. Скажем так (это будет очень точно): Ахматова
чрезвычайно не одобряла амбиций Бориса Леонидовича. Не одобряла его
желания, жажды Нобелевки. Ахматова судила Пастернака довольно строго.
Как, впрочем, поэт такого масштаба и заслуживает.
[Волков:]
Спрашивала ли она у вас о впечатлении?
[Бродский:]
интересовалась нашим мнением. Мы сидели, вносили поправки: Толя Найман,
Женя Рейн, Дима Бобышев и я. Говорили, что именно, по нашему мнению, не
годится. Не часто, но это происходило.
[Волков:]
[Бродский:]
[Волков:]
[Бродский:]
"Царскосельскую оду". У нее было так:
Рейн сказал ей: "Анна Андреевна, вы ошибаетесь, царская водка -- это
окись",-- я уж не помню, чего, в общем, это едкое химическое
соединение. И для Рейна, инженера по образованию, это было совершенно
очевидно. Ахматова-то имела в виду царскую водку другого порядка. И
поэтому исправила так: "Пили допоздна водку". И я помню поправки даже в
более существенных стихах.
[Волков:]
[Бродский:]
-- годится это или нет. Она ее, "Поэму", постоянно дописывала и
переписывала. Помню, как я прочел "Поэму без героя" в ее первом
варианте. Я очень сильно возбудился. Впоследствии, когда "Поэма"
разрослась, она мне стала представляться слишком громоздкой.
Впечатление свое о "Поэме" я могу сформулировать довольно точно с
помощью одной сентенции, даже не мной высказанной: "Самое замечательное
в "Поэме", что она написана не "для кого", а "для себя".
[Волков:]
героя" Анна Андреевна чрезвычайно беспокоилась, как это произведение
будет восприниматься другими.
[Бродский:]
"для себя". Конечно, Анне Андреевне было интересно, как на "Поэму"
реагируют, насколько ее понимают. Но весь этот процесс дописывания и
переписывания был в большей степени связан с нею самою, нежели со
внешними реакциями. Во-первых, в данном случае Анна Андреевна
находилась во власти этой самой строфы. Я помню, как она меня учила.
Она говорила: "Иосиф, если вы захотите писать большую поэму, прежде
всего придумайте свою строфу -- вот как англичане это делают". У
англичан это дело действительно поставлено на широкую ногу. Почти
каждый поэт придумывает свою собственную строфу. Байрон, Спенсер и так
далее. Ахматова говорила так: "Что погубило Блока в "Возмездии"?
Поэма-то, может быть, замечательная, но строфа -- не своя. И эта
заемная строфа порождает эхо, которого быть не должно. Которое все
затемняет". Это принцип чрезвычайно здравый. Дело в том, что стихи поэт
пишет не каждый день. И когда стихи не пишутся, жить, по словам самой
же Ахматовой, становится "чрезвычайно неуютно". И вполне естественно,
что Анна Андреевна постоянно возвращалась к идиоматике собственной
строфы. Верней, строфа эта к ней возвращалась. Как сон -- или как
дыхание. И тогда начинались все эти дописывания, вписывания и так
далее. Во-вторых, исправление, составление, композиция, игра с более
поздними кусками могут постепенно превратиться в "вещь в себе". Это
занятие с ума сводящее, завораживающее. И, естественно, ее чрезвычайно
интересовало, как к этому отнесутся те или иные читатели. Постепенно
возникла ситуация, в которой мы -- наиболее близкие из читателей
"Поэмы" -- и сама Ахматова оказались более или менее на равных. То есть
мы все уже не в состоянии были оценить: на месте какой-нибудь новый
кусок находится в "Поэме" или нет. Ты оказываешься в такой зависимости
от этой музыки, что, в общем, уже не понимаешь пропорции целого.
Теряешь способность относиться к этому целому критически. Будь Ахматова
жива сегодня, она, я думаю, продолжала бы "Поэму" дописывать.
[Волков:]
парадоксальная вещь. Задумана она была действительно, быть может, "для
себя". Для постороннего читателя ее сюжет и аллюзии довольно-таки
энигматичны...
[Бродский:]
[Волков:]
большей степени, чем любая другая русская поэма.
[Бродский:]
страны, количеством населения и т. п. -- считать, что поэт работает для
широкой аудитории. Этой иллюзии подвержены все без исключения. Все
этому поддаются, по крайней мере, на каком-то определенном этапе своего
развития. В той или иной степени всеми нами когда-то завладевает мысль,
что "у меня огромная аудитория". От таковой иллюзии перемещение в
пространстве, между прочим, зачастую избавляет. Вольно или невольно
любой русский автор испытывает определенное давление писать для широкой
аудитории. Но, с другой стороны, всякий более или менее состоявшийся
поэт там, в глубине души, сознает, что работает он не для публики. Что
он пишет потому, что ему язык, в просторечии называемый музой, диктует.
И что это именно ради своего языка он и занимается этим делом -- ради
музыки языка, ради этих слов, суффиксов, я не знаю... Ради этой
гармонии, да? А не ради аудитории. Так что в случае с "Поэмой без
героя" я не вижу никакого противоречия. Конечно, Ахматовой было
Земляной Андрей
Березин Федор
Ильин Андрей
Ларссон Стиг
Доценко Виктор
Лукин Евгений