интересно узнать реакцию слушателей. Но если бы ее действительно больше
всего на свете занимала доступность интерпретации "Поэмы", то она не
написала бы всех этих штук. Конечно, Ахматова зашифровала некоторые
вещи в "Поэме" сознательно. В эту игру играть чрезвычайно интересно, а
в определенной исторической ситуации -- просто необходимо.
[Волков:]
"Поэма без героя" превратилась в символ Серебряного века и эпохи перед
Первой мировой войной. Эту эпоху мы сейчас рассматриваем, как это ни
странно, именно сквозь призму зашифрованной "Поэмы".
[Бродский:]
[Волков:]
несчастная Ольга Афанасьевна Судейкина, кончившая свои дни во Франции
полупомешанной старушкой, навсегда осталась такой, какой ее изобразила
Ахматова:
[Бродский:]
это те самые дамы, о которых Мандельштам говорил: "европеянки нежные".
[Волков:]
другое, гораздо более жесткое: "Деревенскую девку-соседку / Не узнает
веселый скобарь".
[Бродский:]
выражению Цветаевой, "все-таки дамой". Нет, нет, я предпочитаю думать о
них как об именно нежных европеянках. Но в самом этом определении
Мандельштама есть ведь своя доля иронии, да? Дескать, стали
"европеянками"...
[Волков:]
Судейкиной, замечает, как бы вскользь: "Полукрадено это добро..." Это,
конечно, стихи, но когда речь идет о близкой знакомой, то звучит это
достаточно сильно, почти как предъявление уголовного обвинения. О
теневых сторонах этого праздничного мира я только сейчас начинаю
догадываться.
[Бродский:]
эти на меня столь сильного, как на вас, впечатления не производят.
Кстати, вы знаете о замечании Пастернака по поводу "Поэмы без героя"?
Он говорил, что она похожа на русский народный танец, когда идут
вперед, закрываясь, а отступают, раскрываясь. Это высказывание Бориса
Леонидовича Ахматова очень любила.
[Волков:]
прозаических записях к "Поэме". Вообще она много лет думала о балетном
либретто на материале "Поэмы". К сожалению, все это осталось в
фрагментах.
[Бродский:]
замечательную вещь. По-видимому, она ее сожгла. Как-то раз она при мне
вспоминала начало первой сцены: на сцене еще никого нет, но стоит стол
для заседаний, накрытый красным сукном. Входит служитель, или я уж не
знаю, кто, и вешает портрет Сталина, как Ахматова говорила, "на муху".
[Волков:]
сюрреалистический образ.
[Бродский:]
особенно в поздних, да и в быту сюрреалистическое это ощущение часто
прорывалось. Помню, на даче в Комарове у нее стояла горка с фарфоровой
посудой. В разговоре нашем возникла какая-то пауза, и я, поскольку мне
уже нечего было хвалить в этом месте, сказал: "Какой замечательный
шкаф". Ахматова отвечает: "Да какой это шкаф! Это гроб, поставленный на
попа". Вообще чувство юмора у нее характеризовалось именно этим выходом
в абсурд. Это она очень сильно чувствовала.
[Волков:]
Мне представляется, что вы, с вашим опытом -- фабрика, работа в морге,
геологические экспедиции -- были в ее окружении скорее исключением. И
вообще, для русского поэта ваша жизнь в отечестве была не вполне
обычной: и тюрьма, и -- если не сума, то батрачество...
[Бродский:]
все-таки в сословном смысле наиболее демократично.
[Волков:]
стихах, чем в реальной жизни. Анна Андреевна в одном из ранних своих
стихотворений говорит о себе: "На коленях в огороде / Лебеду полю".
Лидия Гинзбург вспоминала, как гораздо позднее выяснилось, что Ахматова
даже не знает, как эта самая лебеда выглядит. Вокруг Анны Андреевны
всегда был тесный круг вполне интеллигентского персонала.
[Бродский:]
народа не отделяется. В литературной среде вообще всякой шпаны навалом.
Но если говорить об Ахматовой, как быть с ее опытом тридцатых годов и
более поздним: "Как трехсотая, с передачею, / Под Крестами будешь
стоять..."? А все те люди, которые к ней приходили? Это были вовсе не
обязательно поэты. И вовсе не обязательно инженеры, которые собирали ее
стихи, или технари. Или зубные врачи. Да и вообще, что такое народ?
Машинистки, нянечки, сестры, все эти старушки -- какой вам еще народ
нужен? Нет, это фиктивная категория. Литератор -- он сам и есть народ.
Возьмите вон Цветаеву: ее нищету, ее поездки с мешками в Гражданскую
войну... Да нет, уж вот где-где, а в возлюбленном отечестве поэту
оторваться от простого народа никогда не удавалось...
[Волков:]
[Бродский:]
Комарове. Не говоря уж о том, что творилось в Москве, где все это
столпотворение называлось "ахматовкой". В Москве Анна Андреевна
останавливалась у разных людей: в Сокольниках, у Любови Давыдовны
Большинцовой, вдовы Стенича, замечательного переводчика, и дамы самой
по себе довольно замечательной; на Большой Мещанской, у вдовы и дочери
поэта Шенгели; у профессора Западова, специалиста по русскому
классицизму -- Ломоносову, Державину и полководцу Суворову; у Лидии
Корнеевны Чуковской. Но главным образом у Ардовых, на Ордынке.
[Волков:]
[Бродский:]
за которым сидели царь-царевич, король-королевич. Сам Ардов, при всех
его многих недостатках, был человек чрезвычайно остроумный. Таким же
было все его семейство: жена Нина Антоновна и мальчики Боря и Миша. И
их приятели. Это все были московские мальчики из хороших семей. Как
правило, они были журналистами, работали в замечательных предприятиях
типа АПН. Это были люди хорошо одетые, битые, тертые, циничные. И очень
веселые. Удивительно остроумные, на мой взгляд. Более остроумных людей
я в своей жизни не встречал. Не помню, чтобы я смеялся чаще, чем тогда,
за ардовским столом. Это опять-таки одно из самых счастливых моих
воспоминаний. Зачастую казалось, что острословие и остроумие составляют
Ильин Андрей
Каргалов Вадим
Роллинс Джеймс
Корнев Павел
Курылев Олег
Сапковский Анджей