резал сам. Уехал Буслов на месяц в Сочи -- Федор Васильевич его заменял, но
наотрез отказался сесть в его кабинет, оставался в общей комнате десятников.
оплешивел, а материал верха держался замечательно. Раговорились об этой
поддевке, что носит её Горшков уже тридцать второй год, не снимая, а до
этого еще сколько-то лет его отец надевал по праздникам -- и так выяснилось,
что отец его Василий Горшков был [казённый десятник]. Вот тогда и понятно
стало, отчего Федор Васильевич так любит камень, дерево, стекло и краску --
с малолетства он и вырос на постройках. Но хоть десятники тогда назывались
казёнными, а сейчас так не называются -- казёнными-то они стали имено
теперь, а раньше это были -- артисты.
статью. А раньше придёт подрядчик к рабочим в субботу: "Ну, ребята, [до]
бани или [после?]" Мол, "после, после, дядя!" "Ну, нате вам деньги на баню,
а оттуда в такой-то трактир." Ребята из бани валят гурьбой, а уж он их в
трактире ждет с водкой, закуской, самоваром... Попробуй-ка в понедельник
поработать плохо.
бессовестная эксплоатация, игра на низких инстинктах человека. И выпивка с
закуской не стоила того, что выжимали из рабочего на следующей неделе.
хлеборезки -- разве стоила больше?..
тесном пространстве прилагерного пятачка: от лагеря до леса, от лагеря до
болота, от лагеря до рудника. Восемь разных категорий, разных рангов и
классов -- и всем им надо поместиться в этом засмраженном тесном посёлке,
все они друг другу "товарищи" и в одну школу посылают детей.
остальными два-три здешних магната (в Экибастузе -- [Хищук] и [Каращук],
директор и главный инженер треста. Фамилий не выдумываю!). А ниже строго
разделяясь, строго соблюдая перегородки, следует начальник лагеря, командир
конвойного дивизиона, другие чины треста, и офицеры лагеря, и офицеры
дивизиона, и где-то директор ОРСа, и где-то директор школы (но не учителя).
Чем выше, тем ревнивее соблюдаются эти перегородки, тем больше значения
имеет, какая баба к какой может пойти полузгать семячки (они не княгини, они
не графини, так тем оглядчивей они следят, чтобы не уронить своего
положения!). О, обречённость жить в этом узком мире вдали от других
чистопоставленных семей, но живущих в удобных просторных городах. Здесь все
вас знают, и вы не можете просто пойти в кино, чтобы себя не уронить, и уж,
конечно, не пойдёте в магазин (тем более, что лучшее и свежее вам принесут
домой). Даже и поросёнка своего держать как будто неприлично: ведь
унизительно жене такого-то кормить его из собственных рук! (Вот почему нужна
прислуга из лагеря.) И в нескольких палатах поселковой больницы как трудно
отделиться от драни и дряни и лежать среди приличных соседей. И детей своих
милых приходится посылать за одну парту с кем?
придирчивых охотников следить за ними. Ниже -- разряды неизбежно
смешиваются, встречаются, покупают-продают, бегут занять очередь, ссорятся
из-за профсоюзных ёлочных подарков, беспорядочною перемежкою сидят в кино --
и настоящие советские люди и совсем недостойные этого звания.
догнивающем бараке, близ которой выстраиваются грузовики и откуда воющие
песни, рыгающие и заплетающие ногами пьяные разбредаются по всему посёлку; и
среди таких же луж и мессива грязи второй духовный центр -- Клуб,
заплёванный семячками, затоптанный сапогами, с засиженной мухами стенгазетой
прошлого года, постоянно бубнящим динамиком над дверью, с матерщиной на
танцах и поножовщиной после киносеанса. Стиль здешних мест -- "не ходи
поздно", и идя с девушкой на танцы, самое верное дело -- положить в перчатку
подкову. (Ну, да и девушки тут такие, что от иной -- семеро парней
разбегутся.)
на танцы в такой сарай и среди такой публики -- совершенно невозможно. Сюда
ходят, получив увольнительную, солдаты охраны. Но беда в том, что молодые
бездетные офицерские жены тоже тянутся сюда, и без мужей. И получается так,
что они танцуют с солдатами! -- рядовые солдаты обнимают спины офицерских
жен, а как же завтра на службе ждать от них беспрекословного подчинения?
Ведь это выходит -- на равную ногу, и никакая армия так не устоит! Не в
силах унять своих жен, чтоб не ходили на танцы, офицеры добиваются
запрещения ходить туда солдатам (уж пусть обнимают жен какие-нибудь грязные
вольняшки!). Но так вносится трещина в стройное политвоспитание солдат: что
мы все -- счастливые и равноправные граждане советского государства, а враги
де наши -- за проволокой.
противоречий между его восемью разрядами. Перемешанные в повседневной жизни
с репрессированными и полурепрессированными, честные советские граждане не
упустят попрекнуть их и поставить на место, особенно если пойдёт о комнате в
новом бараке. А надзиратели, как носящие форму МВД, претендуют быть выше
простых вольных. А еще обязательно есть женщины, попрекаемые всеми за то,
что без них пропали бы одинокие мужики. А еще есть женщины, замыслившие
иметь мужика постоянного. Такие ходят к лагерной вахте, когда знают, что
будет освобождение, и хватают за рукава незнакомых: "Иди ко мне! У меня угол
есть, согрею. Костюм тебе куплю! Ну, куда поедешь? Ведь опять посадят!"
стукачи, и мотают жилы; кто это принимает письма от зэков и кто это продавал
лагерное обмундирование за углом барака.
прилагерного мира ощущение Закона и барачной комнаты своей -- как Крепости.
У одних паспорт помаранный, у других его вовсе нет, третьи сами сидели в
лагере, четвёртые -- члены семьи, и так все эти независимые
расконвоированные граждане еще послушнее, чем заключённые, окрику человека с
винтовкой, еще безропотнее против человека с револьвером. Видя их, они не
вскидывают гордой головы "не имеете права!", а сжимаются и гнутся -- как бы
прошмыгнуть.
над просторами Архипелага со всем его прилагерным миром, так передаётся
каждому, вступающему в этот край, что вольная женщина (П-чина) с девочкой,
летящая красноярской трассой на свидание к мужу в лагерь, по первому
требованию сотрудников МВД в самолёте даёт обшарить, обыскать себя и раздеть
догола девочку. (С тех пор девочка постоянно плакала при виде Голубых).
окрестностей и что прилагерный мир -- клоака, мы ответим: кому как.
три года и, по правилам глубокомысленных перемещений, с родной Колымы был
послан отбывать под Ленинград. Отбыл, и в самом Ленинграде был, и привёз
семье ярких тканей, и всё ж много лет потом жаловался землякам и зэкам,
присланным из Ленинграда:
а многие бывшие зэки так и не уехали из прилагерного мира, из своих
медвежьих мест, и правильно сделали. Там они хоть полулюди, здесь не были бы
и ими. Они останутся там до смерти, приживутся и дети как коренные.
не следовало: комсомольцы-охранники вместо того предпочитали трофейную водку
выпить сами.
московских лагерей. У нас на Калужской заставе в 1946 году было двое вольных
каменщиков, один штукатур, один маляр. Они числились на нашей стройке,
работать же почти не работали, потому что не могло им строительство выписать
больших денег: надбавок здесь не было, и объемы были все меряные:
оштукатурка одного квадратного метра стоила 32 копейки, и никак невозможно
оценить метр по полтиннику или записать метров в три раза больше, чем есть
их в комнате. Но во-первых наши вольняшки потаскивали со строительства
цемент, краски, олифу и стекло, а во-вторых хорошо [отдыхали] свой 8-часовой
рабочий день, вечером же и по воскресеньям бросались на главную работу --
левую, частную и тут-то добирали свое. За такой же квадратный метр стены тот
же штукатур брал с частного человека уже не 32 копейки, а червонец, и в
вечер зарабатывал двести рублей!
западный человек может понять "двухэтажные деньги"? Токарь в войну получал
за вычетами 800 рублей в месяц, а хлеб на рынке стоил 140 рублей. Значит, он
за [[месяц]] не дорабатывал к карточному пайку и [[шести килограммов]] хлеба
-- то есть, он не мог на всю семью принести двести граммов в день! А между
тем -- жил... С открытой наглостью платили рабочим нереальную зарплату и
предоставляли изыскивать "второй этаж". И тот, кто платил нашему штукатуру
бешеные деньги за вечер, тоже в чём-то и где-то добирал свой "второй этаж".
Так торжествовала социалистическая система, да только на бумаге. Прежняя --
живучая, гибкая, -- не умирала ни от проклятий, ни от прокурорских
преследований.