будут говорить, а Трепов со Столыпиным станут стрелять и вешать, нести
"успокоение". И Юлий Осипович и Плеханов - честные люди, но эта позиция, с
которой они никак не могут сдвинуться, приведет их к самому страшному: они
отстанут от времени, а это невосполнимо, это, горько сказать, преступно".
английского счета:
заведению мистера Чарльза.
проигрывал, Гучков вел партию хитрее, то и дело переходил в наступление.
На скамейке сидел Столыпин, пощипывал струны ракетки. Мистер Чарльз в
белоснежном костюме стоял у сетки, вел счет, священнодействуя.
гимнастикой", один из них был Дзержинскому знаком - кажется, адвокат
Веженский, приезжал год назад в Варшаву, защищал типографа Грыбаса,
старался заменить казнь на каторгу, не смог.
занимались гимнастикой. Лица их были сосредоточенны, они редко
перебрасывались словами; мистер Чарльз, наблюдая за ними краем глаза,
покрикивал про дыхание: "Уан, ту, фрн, фор - вдох! Файв, сикс, севен, эйт,
найн, тэн - видох!"
как пожилые люди з а н и м а л и с ь своим здоровьем, норовя сохранить
силу (им нужна сила, на долгие годы вперед нужна им сила), а потом
тихонько рассмеялся.
мышцами жив человек? Неужели будущее за тем, у кого крепче мускулатура?
Тот жандарм, который избил его в дни первого заключения,
восемнадцатилетнего тогда еще арестанта, тяжелыми березовыми палками, а за
экзекуцией любопытствующе наблюдали ротмистр Шварц и Глеб Витальевич
Глазов, месяца два назад повесился, написал записку: "Боюся!" Только одно
слово, ничего больше: "Боюся!" А какой был силищи человек! Как здорово от
него пахло луком, жареным мясом и водкой!
почувствовал, как закипает кашель, быстро поднялся, пошел в город - более
всего он боялся сейчас закашляться, увидать кровь, почувствовать слабость.
Он не имеет права на слабость, поскольку впереди еще слишком много работы.
Осознание собственной нужности делу даст ему силу. Он живет не для себя, и
нужность его принадлежна миллионам униженных и оскорбленных. Эта нужность
дважды выручала его в тюрьме, когда он был при смерти, неужели не выручит
сейчас? Конечно, выручит, иначе и быть не может. В борьбе победит тот, кто
крепче духом, так было всегда, так и впредь будет. Только так и никак
иначе.
писатель".
слепая приверженность раз и навсегда заданной схеме свидетельствует о
малом интеллектуальном потенциале:
революционной мысли.
технические науки по природе своей не переносят схем и высочайше
утвержденных ограничений, да, в общем-то, и неподвластны им, поскольку
таят в себе некий феномен "опережаемости" среднего уровня знаний, то
история (и, увы, экономика)
девятьсот седьмого по девятьсот двенадцатый год, проецируемый на одну
шестую часть земной суши, то есть на Россию, является беспрецедентным
исключением, ибо часть исследователей относится к этой поре как к вполне
благополучным годам нашего государства, отмеченным началом
демократического процесса, столь непривычного для традиций абсолютистского
строя, в то время как другая часть ученых видит в этих именно годах
окончательное созревание того накального чувства гнева, которое и привело
к свержению династии Романовых и торжеству социалистической революции.
руководствуются более эмоциями, чем объективным анализом фактов, не чужды
мистике и былинному ладу) утверждают, что после разгрома первой русской
революции, несмотря на провозглашение ряда свобод - под скипетром
самодержавного государя и надзором тайной полиции, - сановная реакция
России начала массированное наступление на самое понятие прогресса,
всячески старалась оторвать страну от Европы, переживавшей экономический
бум, страшилась "диффузии республиканских идей"
происходившие в стране: "этого не может быть, потому что этого не может
быть никогда".
историков, ибо глубинные сдвиги социальной структуры русского общества со
всей очевидностью подтверждали положение о затаенной сущности кануна
революции: "низы не хотят жить по-старому, верхи не умеют жить по-новому".
считали Столыпина), были лишены основания, поскольку даже самый одаренный
политик обречен на провал, если он лишен поддержки масс, во-первых, и,
во-вторых, пытается провести нововведения самолично, без помощи штаба
убежденных единомышленников.
государственный аппарат империи - не только охранка, армия и дипломатия,
но и министерства промышленности, торговли, связи, транспорта, финансов -
остался прежним по форме и духу; смена двух-трех министров не внесла
кардинальных коррективов в экономический организм страны, что совершенно
необходимо мировому прогрессу, который вне и без России просто-напросто
невозможен.
абстракция, истина в последней инстанции, руководство к действию, а не
расплывчатое постановление), также не претерпело никаких изменений.
Буржуазные партии не могли, да и не очень-то умели скорректировать п р а в
о в угоду намечавшимся процессам капиталистического, то есть, в сравнении
с общинным, прогрессивного, развития; монархия ничего не хотела отдавать
капиталистическому конкуренту; с а м д е р ж у; я - абсолют; каждое
поползновение на м о е - суть антигосударственно, а потому подлежит
немедленному заключению в крепость.
развития, на то, что с Царским Селом можно сговориться д о б р о м, были
иллюзией.
с т ь - Россию разъедали сановные интриги, подсиживания, бессильные
попытки сколачивания блоков, противостоявших не тупости власти, а друг
другу, схватки честолюбий и трусливых малосильных амбиций.
конденсатом революции, которая лишь и могла вывести страну из состояния
общинной отсталости на дорогу прогресса.
стодвадцатимиллионного населения империи всего лишь несколько тысяч
человек, объединенных Лениным в большевистскую партию, были теми искрами в
ночи, которые пунктирно освещали путь в будущее, порою являя собой
повторение подвига первых христиан, поднявших голос против
рабовладельческого Рима, казавшегося тогда вечным и могущественным.
римского народа, в уголовных процессах всегда ставил вопрос: "Кому впрок?"
Характер людей, что и кто не решается сделаться злодеем без расчета и
пользы для себя".