Анна Ахматова начинала писать... Когда пишешь, то стараешься сделать
это как можно лучше. То есть подчиняешься требованиям музы, языка,
требованиям литературы. А лучше -- это не всегда правда. Или: это
правда большая, чем правда опыта. То есть ты стремишься создать
трагический эффект тем или иным образом, той или иной строчкой и
невольно как бы грешишь против истины: против собственной боли.
[Волков:]
она о нем заботилась недостаточно -- и в детстве, и в лагерные его
годы. Помню, я разговаривал со старым латышским художником, попавшим в
лагерь вместе со Львом Гумилевым. Когда я упомянул Ахматову, его лицо
окаменело и он сказал: "От нее приходили самые маленькие посылки". Я
как будто услышал укоряющий голос самого Гумилева.
[Бродский:]
упрекал. И он сказал ей как-то фразу, которая Ахматову чрезвычайно
мучила. Я думаю, эта фраза была едва ли не причиной ее инфаркта; уж во
всяком случае, одной из причин. Это не точная цитата, но смысл слов
Гумилева был таков: "Для тебя было бы даже лучше, если бы я умер в
лагере". То есть имелось в виду -- "для тебя как для поэта". Даже если
это было бы правдой и это сказал бы старый друг, и то первая мысль была
бы: "Ну и сволочь ты все-таки". Но ведь это сын говорит! Что называется
-- додумался. Лев Николаевич в заключении провел восемнадцать лет, и
эти годы его изуродовали. Он, видите ли, решил, что после того, чего он
там натерпелся,-- все ему можно, все наперед прощено. Такое происходит
иногда с побывавшими в лагерях. Но и отсидевшие, и никогда не сидевшие
под тем же самым человеческим законом ходят: "не рань". В случае со
Львом Николаевичем, вероятно, еще всякие психологические нюансы
наслаиваются. Прежде всего он был -- в отсутствие отца -- мужчиной в
семье. А она, хоть и мать, и поэтесса, и Ахматова, но тем не менее --
женщина. И поэтому он как бы может сказать ей все, что ему
заблагорассудится. Это все, конечно, Фрейд для бедных, но так он свое
мужское начало, видать, проявлял. Я об этом довольно много думал в свое
время, обо всей этой истории и о "Реквиеме". Не по себе мне от всех
этих разговоров наших об этом -- и Анна Андреевна первая мне бы не
простила, что встреваю,-- но сын тут не на высоте оказался. Этой фразой
про "тебе лучше" он показал, что дал лагерям себя изуродовать, что
система своего, в конце концов, добилась.
[Волков:]
[Бродский:]
Его, "Реквиема", драматизм не в том, какие ужасные события он
описывает, а в том, во что эти события превращают твое индивидуальное
сознание, твое представление о самом себе. Трагедийность "Реквиема" не
в гибели людей, а в невозможности выжившего эту гибель осознать. Мы
привыкли к идее о том, что искусство как-то реагирует на события
реальной жизни. Но не только на Хиросиму, но и на более мелкие
происшествия реакция исключена. Иногда удается создать какую-то
формулу, которая выражает состояние шока перед ужасом действительности.
Но это счастливое -- и только для репутации автора -- совпадение.
Какая-нибудь "Герника", например.
[Волков:]
Модильяни. Она только начинала как поэтесса, он был уже зрелым
художником. Но из воспоминаний Ахматовой об их романе явствует, что
понимание того, что делал Модильяни, пришло к ней задним числом.
[Бродский:]
гораздо лучше, гораздо естественнее, чем наоборот. В воспоминаниях
Ахматовой о Модильяни речи о живописи не идет. Это просто личные
отношения двух людей.
[Волков:]
Ахматову. По словам Ахматовой, этих рисунков было шестнадцать. В
воспоминаниях Анны Андреевны о судьбе рисунков сказано не совсем
понятно: "Они погибли в Царскосельском доме в первые годы революции".
Анна Андреевна говорила об этом подробнее?
[Бродский:]
эти рисунки Модильяни. Они из них понаделали "козьи ножки".
[Волков:]
уклончивость, необычная даже для Анны Андреевны. Она понимала ценность
этих рисунков? Может, она сама их по ветру пустила?
[Бродский:]
конце концов, она стихи писала. Нет, видимо, это произошло в ее
отсутствие.
[Волков:]
важны?
[Бродский:]
того, как дала мне прочесть свои записки о Модильяни, спросила: "Иосиф,
что ты по этому поводу думаешь?". Я говорю: "Ну, Анна Андреевна... Это
-- "Ромео и Джульетта" в исполнении особ царствующего дома". Что ее
чрезвычайно развеселило. Оценивать сейчас тогдашние отношения Ахматовой
и Модильяни -- дело сложное и, скорее всего, ненужное. Юная Ахматова,
заграничная жизнь. В ту пору о себе она имела чрезвычайно смутные
представления. Просто человек живет и мало ли чего представляет себе
про будущее. В бытность Ахматовой в Париже за ней не только Модильяни
ухаживал. Не кто иной, как знаменитый летчик Блерио... Вы знаете эту
историю? Не помню уж, где они там в Париже обедают втроем: Гумилев,
Анна Андреевна и Блерио. Анна Андреевна рассказывала: "В тот день я
купила себе новые туфли, которые немного жали. И под столом сбросила их
с ног. После обеда возвращаемся с Гумилевым домой, я снимаю туфли -- и
нахожу в одной туфле записку с адресом Блерио".
[Волков:]
[Бродский:]
[Волков:]
занимали иноземные мужчины: Модильяни, Юзеф Чапский, Исайя Берлин? Для
русской поэтессы это довольно-таки необычно.
[Бродский:]
кстати, много замечательных людей дала миру). Чапский -- поляк, человек
славянской культуры. Какой же он для русской поэтессы иностранец! Да и
вообще отношения с Чапским могли быть только очень осторожными. Ведь
он, насколько я знаю, занимался контрразведкой у генерала Андерса. О
чем вообще могла идти речь, особенно по тем замечательным знойным
временам! В Ташкенте, я думаю, за их каждым шагом следила целая орава.
Большинство разговоров Ахматовой с сэром Исайей сводилось, как я
понимаю, к тому -- кто, что, где, как? Она пыталась -- двадцать лет
спустя -- узнать о Борисе Анрепе, Артуре Лурье, Судейкиной и прочих
своих друзьях юности. Обо всех, кто оказался на Западе. За двадцать
почти лет он был первым человеком оттуда -- и шесть лет из этих
двадцати ушли на Вторую мировую войну.
[Волков:]
1943-1946 годах. Об этих же встречах говорится во многих стихах
Ахматовой. Если эти две версии сравнить, то создается впечатление, что
речь идет о двух разных событиях. В трактовке Анны Андреевны их встреча
послужила одной из причин начала "холодной войны". Да и в чисто
эмоциональном плане, посудите сами: "Он не станет мне милым мужем, / Но
мы с ним такое заслужим, / Что смутится Двадцатый Век". Ничего похожего
у сэра Исайи вы не прочтете.
[Бродский:]
Исайей Ахматова была не так уж далека от истины. Во всяком случае,