Чтение 218–й страницы книги ~Проза и ессе, переводы~

буквально в рубище, с тремя рабами,

к тому же -- пеший. Так, того гляди,

начнут их, Селевкидов, в грош не ставить,

а в Риме и посмешищем сочтут.

Хотя, конечно, Селевкиду ясно,

что всеми ими помыкают в Риме,

как слугами, что там без них решают,

кому дать трон из них, кого вообще убрать.

Но все ж должны они хотя бы внешне

хранить достоинство! Ведь как-никак

они еще монархи, Селевкиды;

цари еще -- нельзя же забывать!

Вот почему Деметрий Селевкид

был удручен и предложил немедля

в дар Птоломею диадему, перстни,

наряд пурпурный, свиту, слуг, рабов

и чистокровных лошадей -- чтоб тот

в Рим въехал, как пристало греку,

к тому ж -- Александрийскому царю.

Лагид дары его отверг, однако.

Он ехал, чтоб снискать себе поддержку

и в роскоши подобной не нуждался.

Он в Рим вступил как нищий, в жалком платье,

ночлег себе устроил где-то в доме

лудильщика; затем пришел в Сенат

-- измученный, невзрачный, явно жертва

несправедливости. И он не просчитался.

1915

___

Один из их богов

Сгущались сумерки над центром Селевкии,

когда на площади возник один из Них.

Он шел -- неотразимый, юный, статный,

в глазах -- сиянье знанья, что бессмертен,

копна надушенных волос черна как смоль.

Прохожие таращились, стараясь

понять, откуда он -- Сирийский грек?

заезжий чужестранец? Те, однако,

кто повнимательнее, догадавшись,

невольно пятились. И, глядя вслед

фигуре, поглощаемой аркадой,

ведущей сквозь сумятицу огней

в квартал, что оживает только ночью

с его распутством, оргиями, буйным

разгулом сладострастия, они

пытались распознать: который это

из Них, и в поисках каких земных

запретных радостей он пожелал сойти

на мостовую Селевкии с горних

высот -- обители Благословенных.

1917

___

Забинтованное плечо

Он сказал, что споткнулся о камень, упал, расшибся.

Но не в этом, наверно, была причина

его забинтованного плеча.

От неловкой попытки снять с полки пачку

фотографий, давно его занимавших,

повязка ослабла, и струйка крови

потекла по руке.

Я принялся поправлять бинты:

я поправлял их медленно, неторопливо.

Ему было не больно, и мне нравилось созерцание крови:

эта кровь была кровью моей любви.

Когда он ушел, я нашел на полу под стулом

алый клок ваты, оставшейся от перевязки,

ваты, чье место -- мусорное ведро.

И я прижал эту вату к моим губам,

и стоял, так держа ее, долго-долго --

прижимая к губам моим кровь любви.

1919

___

Дарий

Поэт Ферназис трудится над главной

главой своей эпической поэмы

о том, как Дарий, сын Гистаспа, стал

владыкой Персии (наш Митридат Великий,

Евпатор, Дионис и проч., и проч.

из этого же происходит дома).

Здесь, впрочем, требуется трезвость мысли:

чем, собственно, был обуреваем Дарий?

Гордыней? Честолюбьем? Был ли он

снедаем чувством суетности власти,

могущества? Как знать? Ферназис веки

смежает, погрузившись в размышленья.

Но ход их плавный грубо прерывает

слуга, вбегая в комнату с известьем:

"Война! Мы выступили против римлян!

Часть нашей армии пересекла границу".

Ферназис ошарашен. Катастрофа!

Какое теперь дело Митридату,

Евпатору и Дионису до

стихов по-гречески? В разгар войны

не до стихов какого-то там грека.

Поэт подавлен. Что за невезенье!

Как раз когда он "Дарием" своим

рассчитывал прославиться и плотно

заткнуть завистливым зоилам глотки!

Опять отсрочка, нарушенье планов.

И если б только нарушенье планов!

Но в безопасности ли мы в наших стенах?

Амизос -- плохо укрепленный город.

На свете нет врагов страшнее римлян.

Что противопоставить можем мы,

каппадокийцы, ихним легионам?

О боги Азии, не оставляйте нас!

Но среди всех этих волнений, страхов

мысль поэтическая не прекращает биться.

Да, именно: гордыня, честолюбье.

Да, ими именно и был снедаем Дарий.

1920

___+

Из У. X. Одена

Stop all the clocks, cut off the telephone.

W. H. Auden

Часы останови, забудь про телефон

И бобику дай кость, чтобы не тявкал он.

Накрой чехлом рояль; под барабана дробь

И всхлипыванья пусть теперь выносят гроб.

Пускай аэроплан, свой объясняя вой,

Начертит в небесах "Он мертв" над головой,

И лебедь в бабочку из крепа спрячет грусть,

Регулировщики -- в перчатках черных пусть.

Он был мой Север, Юг, мой Запад, мой Восток,

Мой шестидневный труд, мой выходной восторг,