запутанных тенетах газопроводов, не считая широко развитой системы труб,
подводящих питьевую воду к фонтанам, - водостоки сами по себе образуют под
обоими берегами Сены причудливую, скрытую во мраке сеть; путеводной нитью в
этом лабиринте служит уклон почвы.
порождением этого второго Парижа.
Глава вторая. ДРЕВНЯЯ ИСТОРИЯ КЛОАКИ
сточных труб по обеим сторонам реки покажется нам с высоты птичьего полета
чем-то вроде толстого сука, как бы привитого к реке. Окружной канал на
правом берегу будет стволом этого сука, боковые отводы - ветвями, а тупики -
побегами.
угол, обычный для подобных подземных разветвлений, редко встречается в
растительном мире.
геометральном плане, если вообразите себе перепутанные и густо разбросанные
на темном фоне затейливые письмена некоего восточного алфавита, связанные
одно с другим в кажущемся беспорядке, то углами, то концами, словно наугад.
на древнем Востоке. Там зарождалась чума, там умирали деспоты. Народы
смотрели с каким-то священным ужасом на это скопище гнили, на эту чудовищную
обитель смерти. Кишащая червями сточная яма Бенареса вызывает такое же
головокружение, как львиный ров Вавилона. Теглат-Фаласар, как повествуют
книги раввинов, клялся свалками Ниневии. Из клоаки Мюнстера вызывал Иоганн
Лейденский свою ложную луну, а его восточный двойник, загадочный хоросанский
пророк Моканна, вызывал ложное солнце из сточного колодца в Кекшебе.
Рима. Водостоки Парижа были страшны в старину. Они служили могилой, и они
служили убежищем. Преступление, вольнодумство, бунт, свобода совести, мысль,
грабеж, все, что преследуют или преследовали некогда человеческие законы,
пряталось в этой дыре: шайки майотенов в XIV веке, уличные грабители в XV,
гугеноты в XVI, иллюминаты Морена в XVII, банды поджаривателей в XIX. Сто
лет назад оттуда выходил ночной убийца, туда прятался от погони вор; в лесу
были пещеры, в Париже - водостоки. Нищая братия, галльское подобие picareria
{Жулье (исп.).}, свирепая и хитрая, считала водостоки филиалом Двора чудес и
по вечерам спускалась в отверстие сточного колодца на улице Мобюэ, как в
собственную спальню.
Карманников или на улице Головорезов, искали ночного убежища под мостиком
Зеленой дороги или в закоулке Гюрпуа. Там вас окружает целый рой
воспоминаний. В этих бесконечных коридорах появляются всевозможные призраки,
повсюду слякоть и зловоние; там и сям встречаются отдушины, сквозь которые
некогда Вийон из недр водостока беседовал с Рабле, стоявшим наверху.
Политическая экономия видит в ней свалку отбросов, социология видит в ней
осадочный пласт.
ставка. В этом призрачном месте много мрака, но тайн больше нет. Всякая вещь
принимает свой настоящий облик или по крайней мере свой окончательный вид.
Куча отбросов имеет то достоинство, что не лжет. Здесь нашла пристанище
полная откровенность. Здесь валяется маска Базилио, но вы видите ее картон и
тесемки, ее лицо и изнанку, откровенно вымазанные в грязи. К ней
присоединился фальшивый нос Скапена. Весь мерзкий хлам цивилизации,
выброшенный за ненадобностью, падает в эту бездну правды, куда обрушивается
огромный социальный оползень. Все поглощается ею и раскладывается напоказ.
Эта беспорядочная свалка становится исповедальней. Тут невозможна обманчивая
личина, тут смываются все прикрасы, тут гнусность сбрасывает свой покров,
тут полная нагота, разоблачение всех иллюзий, тут нет ничего, кроме
подлинных вещей, являющих зловещий вид разрушения и конца. Бытие и смерть.
Здесь донышко бутылки изобличает пьяницу, ручка корзины судачит о прислуге,
там набалдашник от сломанной трости, некогда кичившийся литературными
вкусами, снова становится простым набалдашником, королевский лик на монете в
одно су откровенно покрывается медной ржавчиной, плевок Кайафы сливается с
блевотиной Фальстафа, золотая монета из игорного дома натыкается на гвоздь с
обрывком веревки самоубийцы, посинелый недоносок валяется, обернутый в юбку
с блестками, в которой потаскуха плясала на балу в Опере на прошлой
масленице, судейский берет вязнет в грязи рядом с полуистлевшим подолом
шлюхи. Это больше чем братство, это - панибратство. Все, что подкрашивалось,
здесь умывается грязью. Последняя завеса сорвана. Клоака - циник. Она
говорит все.
как на земле нам пришлось столько времени терпеливо смотреть, какой важный
вид напускают на себя государственные соображения, нерушимость клятвы,
политическая мудрость, человеческое правосудие, профессиональная честность,
чопорность высокопоставленных особ, неподкупность чиновников, нам доставляет
утешение спуститься в клоаку и увидеть обыкновенную грязь, которая там
вполне уместна.
через клоаку. Кровь Варфоломеевской ночи сочится туда капля за каплей сквозь
камни мостовой. Все массовые убийства, всякая политическая и религиозная
резня - все стекает в это подземелье цивилизации, сбрасывая туда трупы. В
воображении мечтателя все убийцы, известные в истории,стоят там на коленях в
отвратительном полумраке, подвязав обрывки савана вместо передника, и уныло
смывают следы своих деяний. Там и Людовик XI с Тристаном, Франциск I с
Дюпра, Карл IX со своей матерью, Ришелье с Людовиком XIII, там и Лувуа, и
Летелье, Гебер и Майяр, - все они стараются соскоблить с камней пятна и
уничтожить улики своих преступлений. Вы слышите под сводами шум метлы этих
призраков. Вы вдыхаете неописуемое зловоние социальных катастроф. Вы видите
багровые отблески по углам. Там течет та ужасная вода, в которой омывали
окровавленные руки.
Это часть его лаборатории. Философия - микроскоп мысли. Все стремится
избежать ее внимания, но ничто от нее не ускользает. Всякие уловки
бесполезны. Что вы обнаруживаете, увертываясь от нее? Собственный позор.
Философия своим неподкупным взглядом преследует зло и не позволяет ему
исчезнуть бесследно. По вещам, обезличенным из-за распада или как бы
истаявшим от разрушения, она угадывает все. Она восстанавливает пурпурное
одеяние по обрывку лохмотьев и женщину по ее тряпкам. По клоаке она судит о
городе, по грязи судит о нравах. По черепку она воспроизводит амфору или
кувшин. По отпечатку ногтя на пергаменте она устанавливает разницу между
евреями Юденгассе и евреями гетто. По тому, что осталось, она определяет то,
что было- добро, зло, ложь, истину, кровавое пятно во дворце, чернильную
кляксу в притоне, каплю свечного сала в лупанарии, преодоленные испытания,
призываемые искушения, блевотину оргии, пороки опустившегося человека,
печать бесчестия на душах, склонных к грубой чувственности, и на одежде
римского носильщика она узнает след от локтя Мессалины.
Глава третья. БРЮНЗО
II предпринял их исследование, но оно ни к чему не привело. Всего сто лет
назад, по свидетельству Мерсье, клоака еще была предоставлена самой себе и
растекалась, как хотела.
Долгое время он вел себя довольно глупо. Позднее 89-й год показал, как город
может вдруг взяться за ум. Но в доброе старое время столице не хватало
рассудка, она не умела вести дела как в материальном, так и в моральном
отношении и выметала мусор нисколько не лучше, чем злоупотребления. Все
служило препятствием, все представлялось неразрешимой задачей. Клоака,
например, не подчинялась никаким путеводителям. Установить направление в
этой свалке отбросов было так же трудно, как разобраться в переулках самого
города; на земле - непостижимое, под землей - непроходимое; вверху -
смешение языков, внизу - путаница подземелий; под Вавилонским
столпотворением лабиринт Дедала.
как будто этот непризнанный Нил вдруг приходил в ярость. Тогда происходило
нечто омерзительное - наводнение города нечистотами. Время от времени
желудок цивилизации начинал плохо переваривать, содержимое клоаки подступало
к горлу Парижа, город мучился отрыжкой своих отбросов. Тут ощущалось
сходство с угрызениями совести, что было небесполезно; это были
предостережения, встречаемые, впрочем, с большим недовольством. Город
возмущался наглостью своих помойных ям и не верил, что грязь снова вылезет
наружу. Гнать ее беспощадно!
парижан, достигших восьмидесятилетнего возраста. Грязь разлилась
крест-накрест по площади Победы, где возвышается статуя Людовика XIV; она
затопила улицу Сент-Оноре из двух водосточных воронок на Елисейских полях,
улицу Сен-Флорантен из воронки на Сен-Флорантен; улицу Пьер-а-Пуассон из
стока на улице Колокольного звона, улицу Попенкур из отверстия под мостиком
Зеленой дороги, Горчичную улицу из клоаки на улице Лапп; она заполнила
сточный желоб Елисейских полей до уровня тридцати пяти сантиметров. В южных