Чтение 219–й страницы книги ~Вокруг Иосифа Бродского~

ближе к истине, чем многим кажется. Что до воспоминаний Берлина, то они
тоже чрезвычайно красноречивы, но вы не можете писать по-английски,
расплескивая эмоции по столу. Хотя, конечно, вы правы, что он не
придавал встрече с Ахматовой столь уж глобального значения.

[Волков:]

В своих воспоминаниях Берлин настаивает, что шпионом -- в чем
обвинил его Сталин -- он никогда не был. Но его рапорты из британского
посольства в Москве -- а ранее из британского посольства в Вашингтоне
-- вполне соответствуют советским представлениям о шпионской
деятельности.

[Бродский:]

Советским, но не ахматовским. Хотя общение с дипломатом всегда
опасно, и Ахматова, думаю, догадывалась о служебных обязанностях
Берлина. Я думаю, его несколько скептическая оценка ахматовской версии
вот еще на чем основана: как дипломат на службе Британской империи
Берлин имел дело с людьми, чья государственная деятельность не
подвержена капризам. В то время как поведение Иосифа Виссарионовича
диктовалось иногда совершенно посторонними соображениями.

[Волков:]

Тот взрыв бешенства, с которым Сталин встретил известие о встрече
Ахматовой и Берлина, кажется сейчас совершенно иррациональным. По
сведениям Ахматовой, он ругался последними словами. Впечатление такое,
что она задела нечто очень личное в нем. Похоже, что Сталин ревновал
Ахматову!

[Бродский:]

Почему бы и нет? Но не столько к Берлину, сколько, думаю, к
Рандольфу Черчиллю -- сыну Уинстона и журналисту, сопутствовавшему
Берлину в этой поездке. Вполне возможно, что Сталин считал, что
Рандольф должен видеться с ним и только с ним, что в России -- он
главное шоу.

[Волков:]

Вся эта история чрезвычайно напоминает романы Дюма-отца. В которых
империи начинают трещать из-за неосторожного взгляда, брошенного
королевой. Или из-за уроненной перчатки.

[Бродский:]

Совершенно верно, так это и должно быть, так это и должно быть.
Ведь что такое была Россия в 1945 году? Классическая империя. Да и
вообще ситуация "поэт и царь" -- это имперская ситуация. Сегодня все
это понемногу меняется даже и в России. И все-таки там имперские
замашки все еще сильны.

[Волков:]

Ахматова описывала развитие событий примерно так. Ее встреча с
Берлином, затянувшаяся до утра, взбесила Сталина. Сталин отомстил ей
особым постановлением ЦК ВКП(б), которое, по твердому убеждению Анны
Андреевны, самим же Сталиным было и написано (как замечает Лидия
Чуковская, "из каждого абзаца торчат августейшие усы"). Это
постановление, когда оно было опубликовано в 1946 году, произвело
шоковое впечатление на интеллектуалов Запада. До этого вполне
благодушно взиравших на Советский Союз. Атмосфера была испорчена -- и
надолго. Стартовала "холодная война". Вы согласны с такой
интерпретацией событий?

[Бродский:]

Очень похоже. Конечно, я не думаю, что "холодная война" возникла
только из-за встречи Ахматовой с Берлиным. Но что гонения на Ахматову и
Зощенко сильно отравили атмосферу -- на этот счет у меня никакого
сомнения нет.

[Волков:]

Уже здесь, на Западе, я выяснил, что по крайней мере в одном
отношении Анна Андреевна была абсолютно права: постановление 1946 года
ошарашило интеллигенцию Запада, точно гром с ясного неба. Всем им
хотелось дружить с Советским Союзом, а тут -- нате... Кстати, вам цикл
Ахматовой "Шиповник цветет", посвященный Берлину, нравится?

[Бродский:]

Это замечательные стихи. В них тоже есть это -- Ромео и Джульетта в
исполнении особ царствующего дома. Хотя, конечно, это скорее "Дидона и
Эней", чем "Ромео и Джульетта". По своему трагизму цикл этот в русской
поэзии равных не имеет. Разве что "денисьевский" цикл Тютчева. Но в
"Шиповнике" вы слышите нечто новое по своей чудовищности: вы слышите
голос истории.

[Волков:]

Существует любопытная история о том, как Анна Андреевна узнала о
направленном против нее и Зощенко постановлении 1946 года. Она в тот
день газет не читала, но встретила на улице Зощенко, который спросил
ее: "Что же теперь делать, Анна Андреевна?" Ахматова, не понимая, что
Зощенко имеет в виду конкретно, но полагая, что он задает
метафизический вопрос, отвечала: "Терпеть". С тем они и разошлись. Это
маленький город -- Петербург.

[Бродский:]

Она очень его любила, Зощенко. Довольно много о нем рассказывала.
Он в последние годы не мог есть -- боялся, что его отравят. Анна
Андреевна считала, что Зощенко потерял рассудок. И объясняла гибель
Зощенко его собственной, если угодно, неосторожностью. Им обоим
устроили встречу с группой английских студентов, приехавших в
Ленинград. И кто-то из студентов задал весьма нелепый вопрос о том, как
Ахматова и Зощенко относятся к постановлению 1946 года. Ахматова встала
и коротко ответила, что с этим постановлением согласна, и все тут.
Зощенко же начал объясняться: "Сначала я постановления не понял, потом
с чем-то согласился, а с чем-то нет". В итоге Ахматовой дали
возможность существовать литературным трудом -- переводами и так далее.
А у Зощенко все отобрали окончательно.

[Волков:]

Ахматова любила повторять, что она к постановлению 1946 года была
готова хотя бы уж потому, что это была не первая касающаяся ее
партийная резолюция: первая была в 1935 году. И это действительно так,
только об этом все забыли. Еще она говорила, что Сталин обиделся на ее
стихотворение "Клевета", не заметив даты -- 1921 год. Он воспринял его
как личное оскорбление. Лишнее свидетельство того, насколько Сталин
"персонально" воспринимал свои отношения с поэтами. Они разочаровывали
Сталина в его лучших ожиданиях.

[Бродский:]

Да, я думаю, что Мандельштам, например, тоже сильно его разочаровал
своей одой. Говорите что хотите, но я повторяю и настаиваю: его
стихотворение о Сталине гениально. Быть может, эта ода Иосифу
Виссарионовичу -- самые потрясающие стихи, которые Мандельштамом
написаны. Я думаю, что Сталин сообразил, в чем дело. Сталин вдруг
сообразил, что это не Мандельштам -- его тезка, а он, Сталин,-- тезка
Мандельштама.

[Волков:]

Понял, кто чей современник.

[Бродский:]

Да, думаю, именно это вдруг до Сталина дошло. И послужило причиной
гибели Мандельштама. Иосиф Виссарионович, видимо, почувствовал, что
кто-то подошел к нему слишком близко.

[Волков:]

Четверостишие Ахматовой "О своем я уже не заплачу..." посвящено
вам?

[Бродский:]

Не знаю. Говорят, но я никогда не интересовался.

[Волков:]

К стихотворению Ахматовой "Последняя роза" эпиграфом поставлена
ваша строка, обращенная к Ахматовой: "Вы напишете о нас наискосок". Вы
помните историю появления "Последней розы"?

[Бродский:]

Ахматова очень любила розы. И всякий раз, когда я шел или ехал к
ней, я покупал цветы -- почти всегда розы. В городе это было или не в
городе. Когда деньги были, конечно; хотя это были не такие уж большие
деньги.

[Волков:]

А как вы узнали, что Ахматова выбрала эпиграфом вашу строку?