Чтение 23–й страницы книги ~Формула Контакта~

сыновья.

В толпе уже никто не жевал - все восторженно вопили, хлопали, громыхали
и звенели неомоченными, неразмягченными ладонями. Кто-то начал самозабвенно
бить поклоны, и в периодически открывающемся просвете Инебел увидел самый
нижний уступ, на черном шероховатом камне которого белела скорбная фигурка
светловолосой девушки. Шесть желтокрылых жриц в безглазых масках на ощупь
снимали с нее одежды и бросали вниз, столпившемуся у подножия пирамиды
семейству ткачей. Два жреца, здоровенные верзилы ростом чуть не с Инебела,
притащили с галереи узкогорлый кувшин и облили девушку маслянистой
жидкостью, от которой волосы и тело сразу почернели и засветились
серебристо-голубым мерцающим светом, - толпа завопила еще восторженнее.
Теперь стало заметно, что дневное солнце село, а вечернее набирало силу
слабовато, подернутое влажной дымкой. На зловещих Уступах Молений вспыхнули
чаши с черной горючей водой, хотя к ним никто не подносил факела. Инебел
скривился - не иначе как незаметно для зрителей порхали от чаши к чаше
крошечные раскаленные угольки, движимые нерукоизъявленной силой мысленного
приказа. За такое подлому люду полагалось отрубание рук (хотя по смыслу-то
надо было головы), а вот Неусыпным, выходит, можно было все. На то и
Неусыпные...

Толпа на площади раздалась, освобождая пространство возле Уступов, так
что пришлось попятиться еще ниже по спуску меж арыками - начинались
священные пляски. Уже на черных матовых платформах, взгроможденных одна на
другую, появились шесты с масками спящих зверей и гадов. Тупые концы шестов
дробно застучали по камню, отбивая ритм, и гнусаво зазвучали натянутые
змеиные жилы. Самый тучный из жрецов, скинув наплечники, пошел семенящими
шажками, выворачивая наружу ступни и подрагивая складками жира на животе. На
площади затоптались, затряслись, вверх прянула неостывшая пыль. Особенно
усердствовало семейство ткача - под самыми Уступами Молений мелькали не
только воздетые ввысь трепещущие руки, но и ступни ног. Рыжие, как дольки
утреннего солнца, мечущиеся огни уже не освещали, а только вносили большую
путаницу в пестрое круговерчение танцующих на черных плитах жрецов; площадь
же, пристуженная ровным голубовато-серебристым светом, неистовствовала
только возле самих Уступов. Подалее, к началу улиц, уже не вертелись волчком
и не ходили на голове, а лишь подпрыгивали, конвульсивно вздергивая острые
коленки к подбородку и звонко хлопая сухими безмясыми ладонями под ногой.

На спусках улиц усердствовали и того менее - переминались и воздевали
руки. Сиар переваливался с боку на бок, очевидно передразнивая толстомясого
жреца; мотал головой. Толпившиеся вокруг него таскуны, змеепасы и
травостриги, привычно впавшие в усердие, внезапно оглядывались на него и,
подавив смешок, сучили ногами уже далеко не так проворно. Шагах в тридцати,
правее, у самой ограды, степенно перебирал ногами сам Арун - не придерешься,
стар, но усерден, и веки богобоязненно опущены. Но кольцо лесоломов и
рыбаков вокруг него нет-нет да и принималось жевать и хрумкать, и рвения в
священных танцах отнюдь не проявляло.

И главное - всюду монотонно двигались челюсти.

Инебел всегда танцевал с увлечением. Его гибкое, туго перехваченное
передником тело требовало подвижности, но ежедневная маята перед небольшим
отрезком забора не утоляла, а только разжигала эту жажду. Поэтому он
радовался этим редким часам ритуальных танцев, и только сегодня, усталый и
раздраженный, танцевал вяло и без души, косо поглядывая на Аруна с Сиаром.

А ведь сами они не жуют, вдруг отметил маляр. Они не жуют, зато все,
кто это делает, - вокруг них. Почему?

И потом, действительно, что за тупые рожи! Почему Арун, из-под чьих рук
являются на свет стройные, изящные кувшины и чаши, подобные чуть
приоткрывшимся тюльпанам, и глиняные коробочки, звонкие, как головки мака,
почему он окружает себя этими скотоподобными таскунами, этими увертливыми
рыбаками, этими непристойно подрагивающими собирателями дурманных трав?
Неужели в нем не вызывают брезгливости их косноязычие, кретинизм и
извращенность? Почему? Ну почему?

А может, только потому, что другие не подчиняются, не глядят
заискивающе в рот, не ловят легчайшего намека, чтобы ринуться исполнять?
Может, потому сам Арун и не тешит Нечестивого, не жует прилюдно, что совсем
не сладко ему нарушать закон - ему любо то, что по одному движению его
круглых глазок это бросаются делать другие?

Инебел опустил ресницы, пытаясь представить себе, что бы он сам
почувствовал, если бы его каприз послушно выполнила толпа. Скажем, не руками
малярничать, а ногами - ногой ведь тоже мазать заборы можно... Что-то не
получилось у него с такой картиной. Стыдно стало и смешно, потому как
почудилась ему вокруг стая синеухих обезьянок. Он передернул спиной - да что
же это, в наваждении нечестивом забыл, что кругом танцуют, так недолго и
семью без прокорма оставить!

Сбоку возник ядовитый шепоток: "Не умайся, плясками прислуживаясь!"
Сиар. Щелочки зеленых, совсем не отцовских глаз и шепот с присвистом, и
тупые рожи толсторуких лесоломов, осклабившихся как по команде. Инебел так и
вскинулся, словно глумливые насмешки стегнули его по спине ядовитыми
щупальцами озерной медузы-стрекишницы.

Но тотчас же Арун обратил к сыну недоуменно-укоризненное лицо,
округлой, как каравай, спиной учуяв происходящее. Во взгляде была непонятная
Инебелу многозначительность.

Усмешки как водой смыло. Инебел двинулся к Аруну, не очень-то
соображая, что сейчас произойдет, но дымные огни разом угасли, жрецы с
масками на шестах попадали ниц, стремительно отрастающими ногтями вцепляясь
в кромку Уступов, чтобы не сверзиться с высоты, а справа и слева от
Неусыпнейшего Восгиспа забили фонтаны искрящихся белых огней.

- Смерть богоотступнику! - завопил он что было мочи, поднимая
старческие костяные кулачки, и это было единственное, что услышала замершая
площадь.

Дальше действие снова пошло по отработанному ритуалу: Восгисп
шепелявил, не утомляя святейшую глотку, зато стоявшие рядом дружно ревели во
всю мощь натренированных легких, так что утробным гулом отзывались
"нечестивцы" в близлежащих домах.

Теперь каждая фраза, отделенная от предыдущей бесшумным бормотанием
Восгиспа, четко врезалась в слух каждого внимающего, распростертого перед
Закрытым Домом:

- Да погибнет сокрывший тайну!.. Тот, кто уже лишен имени, познал
сокрытое и промолчал!..

Если он промолчал, то откуда же известно, что он эту тайну
действительно узнал? Можно было пройти мимо и просто не заметить.
Неприметных тайн кругом - что сверчков в траве.

- Но справедливые Боги открыли эту тайну тому, чье имя - Воспевающий
Гимны Спящим!..

Инебел осторожно приподнял голову, зорко вгляделся в лица гласящих. Так
и есть, ему не показалось - младшие жрецы забегают вперед, громко выкрикивая
слова, еще не произнесенные старейшим. Но ведь им-то Боги не являли своей
милости...

- А тайна сокрыта в том, что Обиталище Нездешних - не есть явь, а есть
только сон!.. Неприкасаемый, бесшумный и непахучий, этот сон истинных Богов
дарован нам за послушание и усердие!.. От непонятия дивились мы светлому
Обиталищу, но чудо сна в том и состоит, что в сновидении все допущено, все
разрешается, и смотреть его надобно не поучаясь и без вожделения!.. Вот в
чем тайна, и укрывший ее да умрет без погребения!

Глухо застучали пятки, и снизу, перепрыгивая через лежащие ничком тела,
заторопились храмовые скоки, тащившие на плечах глиняную "хоронушку"
осужденного. Добежали до нижней ступени и с размаху брякнули о нее то, что
было когда-то колыбелью, потом всю жизнь служило забавой, а после смерти
должно было стать прикрытием от влажной, липкой земли. Инебел не удержался,
глянул зорким оком - в белом брызжущем пламени виднелась груда сухой глины с
убогими травинками, когда-то вмазанными в нее. Не хитер был сокрывший тайну,
не изощрен разумом. Да вот и он. Вытащили его откуда-то из-под нижней плиты,
шмякнули мордой в разбитую "хоронушку" - вместо приговора. Поволокли наверх,
по маленьким ступенькам, почти не видным снизу на черных громадах каменных
шершавых плит. Восгисп шарахнулся от него, как от нечестивого, воздел руки -
скоки замерли, застыла толпа.

- Приходит жизнь и уходит жизнь, как приходит сон и уходит сон! -
высочайшим, срывающимся голосом завопил старейший, и крик этот был слышен
далеко по спуску улиц.

Приходит сон и уходит сон...

На Инебела накатил холод, словно его кинули в ледяную пещеру. Почему
раньше ему никогда не приходило в голову, что сон, который начался,
обязательно должен и кончиться? И пусть Светлое Обиталище - явь, но ведь и
явь, возникшая однажды, не бесконечна. Придет и уйдет.

Чувствуя, как липнет наплечник к холодной взмокшей спине, он повернулся
и с затаенным ужасом посмотрел назад, где ровная полоска улицы тихо катилась
вниз, в поля. Студенистый колпак мерцал неизменным ровным светом, но что-то
уже сдвинулось, переместилось или исчезло. Только вот - что? Отсюда не
видно. И огонь... рыжий, живой костер, так непохожий на светящихся гусениц,
приклеившихся по потолку Открытого Дома Нездешних Богов. Что-то определенно
переменилось. И не есть ли это началом исчезновения?..

Сиар протянул руку, ткнул небольно в бок - гляди, мол, куда положено. А
положено было глядеть на черную пирамиду, по которой взбирались вверх скоки,
обремененные обвисшим телом приговоренного. Один ослепительный белый факел
освещал им дорогу, другой подымался чуть погодя, сопровождая стройную жрицу,
несшую над головой полную чашу упокойного питья. Тех, кто держал факелы,
видно не было - закутанные с ног до головы в черное, они сливались с
чернотой камня, и казалось, что брызжущие светом трескучие шары возносятся
вверх сами собой. На верхней площадке пленник обернулся, и стало отчетливо
видно его круглое безбровое лицо. С тупой тоской осужденный раскачивал
головой, и казалось, он вот-вот взвоет, обернувшись к голубому вечернему
солнцу. Но хранительница чаши поднесла питье, и скоки толкнули пленника - ну
же, так-то будет лучше. Он взялся за чашу, прильнул к краю и начал пить -