Чтение 23–й страницы книги ~Парадокс Великого Пта~

развернула газету. Лагутин пробежал взглядом по заголовкам.

- Ого! - сказал он удивленно. - Они отказались от нашей помощи.

Маша подняла голову.

- Уж не рассчитывал ли ты?.. - начала она, но Лагутин перебил:

- Не вижу в этом ничего странного. Я бы перестал уважать себя...

- И все за моей спиной, - обиженно сказала Маша. - И это называется
любовь...

- Но мы же с тобой на эту тему не говорили.

- Все, - сказала Маша. - Меняю двухкомнатную со всеми удобствами.

- Сперва ее надо получить.

- Я думаю, это несложно. Будущему спасителю человечества от "фиолетовой
чумы" квартиру предоставят вне очереди. Из пяти комнат. С
кабинетом-музеем, у входа в который будет стоять чучело лиловой обезьяны.
В руках она будет держать поднос с визитными карточками. Ученые мира
приедут на симпозиум. И знаменитый психофизиолог Иван Прокофьевич Лагутин
расскажет им о своем величайшем открытии и о победе над марсианской
обезьяной.

- Ты злишься?

- Шучу, - сказала Маша. - Но мне страшно. Я поняла сейчас, что я
большая эгоистка. Потому что думала не о тебе, а о себе. Мне жалко себя.
Ты бы уехал и, конечно, погиб... Да, да... Оттуда еще никто не
возвращался... В исключения из правил я не верю.

Маша подняла прутик и принялась чертить им треугольники на песке.
Лагутин вздохнул. Он не любил душещипательных объяснений. Да, он собирался
в экспедицию. Но теперь этот вопрос отпал. Он не задумывался о том, что
встретит его в сельве. Над такими вещами нельзя задумываться. В сельве
творились странные дела. И он считал, что поступает правильно, попросив
включить его в экспедицию. Да, он не сказал Маше об этом. Но в подобных
ситуациях женщины плохие советчицы.

- Перестанем щипать нервы. У нас будет памятрон, - перевел разговор
Лагутин. - Как-то все это будет выглядеть?

- В институте только и слышишь об этом памятроне, - сказала Маша. - Уж
скорей бы...

- Теперь скоро. Монтаж закончен. Через пару дней начнем первые опыты.

- Ох, страшно, - поежилась Маша. - Вдруг с этим полем ничего не
получится?

- Будем надеяться, получится, - сказал Лагутин.

Маша бросила прутик и выпрямилась. Серые деревья стояли нахохленные и
жалкие. Холод проник под легкое пальто. Она зябко повела плечами. Уже
конец сентября. А когда все только начиналось, был апрель. Они пришли на
концерт электронной музыки. Сейчас уже забыты и название инструмента и
фамилия исполнителя. Не забыта только музыка. Музыка, с которой,
собственно, все и началось.

...Первые же аккорды, обрушившись откуда-то сверху, заставили Машу
вздрогнуть. Она закрыла глаза, вслушиваясь в волну звуков. И вот уже нет
зала. Широкие пространства полыхают всплесками света и тепла. И что-то
неведомое увлекает Машу, зовет вперед, туда, где искрится и переливается
звездами бездонная глубина. Потом свет сменяется чернотой. И Маша мчится
сквозь густой мрак навстречу малюсенькому красному пятнышку. И снова море
света заливает ее. И все время тревожит какое-то неясное воспоминание.
Кажется, вот сейчас, сию минуту она вспомнит давно забытое, узнает что-то
важное. Но музыка обрывается. С просцениума смотрит на Машу человек в
черном костюме. Он кланяется аплодирующему залу...

Да, тот концерт нельзя забыть...

Тогда же родилась идея памятрона...

- Памятрон - это возможность серии опытов. Это не слюна в пробирке и не
энцефалограф, - говорил тогда Лагутин. - Не мутное зеркало, в котором
отражается малая толика процессов, протекающих в нервных клетках, а
открытая дверь в эти самые клетки. Под звуки вальсов вьюнок растет
быстрее. Вывод - музыка пробуждает в клетке какие-то силы, природу которых
мы еще не в состоянии понять. Но только ли музыка? Облучение тоже
действует на клетку. Я уверен, что памятрон даст нам поле, в котором
наследственная память как бы заговорит. Он явится инструментом, которым
можно воздействовать на наследственную память...

Потом появилась статья Тужилина, в которой он камня на камне не оставил
от лагутинских идей. Маша опасалась, что после этой статьи им запретят
даже думать о приборе. Но ошиблась. Все обошлось. А Тужилин уехал в
отпуск.

Маша поежилась. Замерзла спина. Сходить бы в кино. Там, по крайней
мере, тепло. Только дура вроде нее могла забыть ключ от дома. Теперь сиди
и жди, пока отец возвратится.

- Ты совсем посинела, - сказал Лагутин, заглянув ей в лицо. - Может,
пройдемся? Нам еще целый час ждать.

- Ага, - сказала Маша. - Это верно. У меня спина уже ничего не
чувствует. Кроме того, я думаю о Тужилине.

- Стоит ли? - спросил Лагутин. - Вот если мы с тобой провалим опыты...

- Тогда, - подхватила Маша, вставая, - Тужилин спляшет чечетку на наших
поверженных телах.

Лагутин усмехнулся. Маленький лысый Тужилин, пляшущий чечетку, выглядел
бы забавно. Но стоит ли об этом говорить?

- Да, - сказала Маша. - Да, я, кажется, совсем замерзла. Мы будем пить
чай. И немножко вина. Ладно?

- Ага. И ты познакомишь меня наконец со своим папой.

- Он сердитый. Но ты не обращай внимания. А я правда ужасно замерзла.

Они торопятся. Обгоняют прохожих. Маша сует газету в подвернувшуюся на
пути урну. Газета мешает - холодно руке.

- Зря, - сказал Лагутин. - Ты же так и не прочла про обезьян.

- Дома, - отмахнулась Маша. - Папа выписывает уйму газет. А я читаю их.
С карандашом. Отмечаю наиболее любопытное и складываю на стол к папе. Он
полагает, что таким способом сберегает час в сутки.

- Ну что ж, - заметил Лагутин. - Пойдем к папе. Сегодня мы отнимем у
него этот час.

К вечеру на город опустился туман. Электрические фонари, одетые в
молочную дымку, стали похожи на привидения. Если бы академик Кривоколенов
был поэтом, он, быть может, придумал бы сравнение и получше. Но он не был
поэтом. Он не был им ни в восемнадцать, ни в тридцать пять, ни сейчас,
когда ему перевалило за семьдесят. Поэтому появление тумана в сентябрьский
вечер не вызвало у него особенных эмоций. В своей жизни он не раз
встречался с туманами. Он видел туман в камере Вильсона, и туман в горах,
и самый обыкновенный городской туман, который предвещал боль в суставах.

Академик шел домой. Рядом с ним шагал Диомидов. Полковник, не застав
Кривоколенова в институте, догнал его на улице.

Академик Кривоколенов был физиком-теоретиком. Практика сводилась к
наблюдениям за траекториями полета частиц в туманной камере, а также к
изучению фотопластинок, на которых эти частицы оставляли следы своего
кратковременного существования. Частицы делали свое дело, а академик свое.
На полке в его кабинете стояло уже несколько томов отнюдь не поэтического
содержания. Для непосвященного это была абракадабра, а для посвященного -
целый мир. В этом мире жили, рождались и умирали. В этом мире происходили
столкновения и катастрофы. Были здесь свои загадки и тайны. Законы и
правила. И исключения из правил.

В этом мире все было не так. Жизнь здесь измерялась даже не секундами,
а ничтожными долями секунд. Здесь начисто исчезали привычные представления
о покое и движении, о массе и энергии, о времени и пространстве. И ум
академика, проникая в этот мир, открывал в нем новые закономерности и
новые загадки.

Но недавно академик Кривоколенов столкнулся с загадкой, которая, как
чертик из табакерки, выскочила в другом мире, в том самом, в котором
находилось тело академика, в котором он обедал, разговаривал, гулял. И он
увидел это не в камере Вильсона, не на мишени, вынутой из ускорителя, а на
зеленой лесной лужайке.

Об этом трудно было говорить серьезно. Но и уйти от факта было
невозможно. И волей-неволей академик мысленно возвращался к событию,
которое требовало объяснения. Эта странная яма поражала воображение.
Происшествие в лесу ломало привычные представления о веществе. Академик
вспомнил чекиста с ножиком. И вдруг увидел Диомидова во плоти. Тот обогнал
его и сказал:

- Здравствуйте.

- Здравствуйте, - ответил академик. - Вы что же, пешочком ходите?

- Иногда, - сказал Диомидов.

- Это вы ведь проделывали... э... некоторые рискованные опыты с
ножичком? - спросил Кривоколенов. - Я, часом, не ошибаюсь?

- Было дело, - усмехнулся Диомидов. - А я вот ходил в институт, вас
хотел найти.

- Да, да, - пробормотал академик. - А что, собственно, побудило вас
столь настойчиво искать... э... встречи с вашим покорным слугой?

- Мы хотели бы уточнить, - сказал Диомидов, - насколько все это
серьезно...

Кривоколенов не дал ему договорить.

- Я бы тоже, молодой человек, хотел. Но увы. Одним хотением даже блоху
не поймаешь. Извините за неподобающее выражение. Обтекаемой формулировочки
на этот счет я не придумал. Ножичек ваш... э... взят на исследование. Вот
пока и все, чем могу порадовать.

- Неужели ничего? - огорчился Диомидов.

Академик рассердился. Не рассказывать же этому любопытному чекисту о
чепухе, которая посыпалась как из рога изобилия. Предположения и догадки
юнцов, начитавшихся фантастических романов и задумчиво пяливших глаза на
небо, академик не принимал во внимание. Привлекать в качестве объяснения