Бен открыл боковое окошко так, чтобы холодный ветер выплескивался по дороге домой прямо на Проныру, и к тому времени, как они заехали на двор Евы Миллер, Проныра отчасти пришел в себя, но словно бы плавал в густом тумане.
То и дело спотыкаясь, Бен отвел его по ступеням черного крыльца на кухню, тускло освещенную флюоресцентной лампочкой плиты. Проныра застонал, потом низким горловым голосом пробормотал:
— Она дивная девка, Джек, а замужние бабы — они знают… знают…
Из холла выделилась тень — Ева. Из-за старого стеганого халата она казалась огромной, закрученные на бигуди волосы покрывал тонкий сетчатый шарфик. Ночной крем делал ее лицо бледным и призрачным.
— Эд, — сказала она. — Ох, Эд. Ты опять за свое, да?
При звуке ее голоса Проныра чуть приоткрыл глаза и слабо улыбнулся.
— Опять, опять, опять, — квакнул он. — Уж кому знать, как не тебе.
— Сможете отвести его наверх, в комнату? — спросила Ева Бена.
— Да уж не надорвусь.
Он покрепче обхватил Проныру и исхитрился протащить его наверх по лестнице и по коридору до комнаты, уложив там на постель. В тот же миг признаки сознания исчезли, и Крейг провалился в глубокий сон.
Бен минуту помедлил, оглядываясь. Комната была чистой, почти стерильной, вещи убраны с казарменной аккуратностью. Взявшись трудиться над башмаками Проныры, он услышал за спиной голос Евы Миллер:
— Не беспокойтесь, мистер Мирс. Если хотите, идите наверх.
— Но его надо…
— Я раздену. — Ее лицо было серьезным и полным степенной, сдержанной печали. — Раздену, разотру спиртом и утром помогу с похмельем. Было время, мне частенько приходилось это делать.
— Ладно, — сказал Бен и, не оглядываясь, отправился наверх. У себя он медленно разделся, подумал, что надо бы принять душ и отказался от этой идеи. Он забрался в постель и долго лежал без сна, разглядывая потолок.
6. УДЕЛ (2)
Осень и весна приходили в Иерусалимов Удел с одинаковой внезапностью тропических восходов и закатов. Демаркационная линия могла оказаться шириной в один день. Но весна — не самое прекрасное время года в Новой Англии: она слишком короткая и робкая, ей слишком мало нужно, чтобы обернуться лютой и свирепой. Но даже и тогда в апреле выпадают дни, которые хранятся в памяти после того, как забудешь прикосновения жены или ощущение беззубого младенческого ротика у соска. Зато к середине мая солнце поднимается из утренней дымки властным и могущественным, так что, остановившись в семь утра на верхней ступеньке своего крыльца с пакетиком, в котором твой обед, понимаешь: к восьми часам роса на траве высохнет, а если по проселочной дороге проедет машина, в воздухе на добрых пять минут повиснет неподвижная пыль. К часу дня третий этаж фабрики разогреется до 95 градусов и с плеч маслом покатится пот, приклеивая рубаху к спине все разрастающимся пятном — прямо как в июле.
Но вот приходит осень, выкинув пинком под зад коварное лето (что случается всякий раз, как сентябрь перевалит за середину) и поначалу гостит, как хороший приятель, без которого ты скучал. Устраивается она надолго — так старинный друг, примостившись в твоем любимом кресле, достал бы трубку, раскурил ее и заполнил послеобеденный час рассказами, где побывал и что делал со времени вашей последней встречи.
Осень остается на весь октябрь, а в редкие годы — до ноября. Над головой изо дня в день видна ясная, строгая синева небес, по которой (всегда с запада на восток) плывут спокойные белые корабли облаков с серыми килями. Днем поднимается неуемный ветер, он подгоняет вас, когда вы шагаете по дороге и под ногами хрустят невообразимо пестрые холмики опавших листьев. От этого ветра возникает ноющая боль, но не в костях, а где-то гораздо глубже. Возможно, он затрагивает в человеческой душе что-то древнее, некую струнку памяти о кочевьях и переселениях, и та твердит: в путь — или погибнешь… в путь — или погибнешь… Ветер бьется в дерево и стекло непроницаемых стен вашего дома, передавая по стрехам свое бесплотное волнение, так что рано или поздно приходится оставить дела и выйти посмотреть. А после обеда, ближе к вечеру, можно выйти на крыльцо или спуститься во двор и смотреть, как через пастбище Гриффена вверх на Школьный холм мчатся тени от облаков — свет, тьма, свет, тьма, словно боги открывают и закрывают ставни. Можно увидеть, как золотарник, самое живучее, вредное и прекрасное растение новоанглийской флоры, клонится под ветром подобно большому, погруженному в молчание, молитвенному собранию. И, если нет ни машин, ни самолетов, если по лесам к западу от города не бродит какой-нибудь дядюшка Джо, который бабахает из ружья, стоит завопить фазану, если тишину нарушает лишь медленное биение вашего собственного сердца, вы можете услышать и другой звук — голос жизни, движущейся к финалу очередного витка и ожидающей первого снега, чтобы завершить ритуал.
В тот год первый день осени (настоящей осени, в противоположность календарной) пришелся на двадцать восьмое сентября — день, когда на кладбище Хармони-Хилл хоронили Дэнни Глика.
В церкви служили только для близких, но кладбищенская служба была открытой для горожан, так что народу собралось немало — одноклассники, любопытные, а еще — старики, которые по мере того, как старость опутывает их своим саваном, испытывают почти непреодолимую тягу к похоронам.
По Бернс-роуд, которая вилась вверх по склону и терялась из вида за следующим холмом, ехала длинная вереница машин. Несмотря на сияние дня, у всех были включены фары. Впереди катил катафалк Карла Формена, полный цветов, видневшихся в задних окошках. За ним — Тони Глик в «меркурии» шестьдесят пятого года, сломанный глушитель ревел и портил воздух. Следом ехали четыре машины родственников с обеих сторон, среди них оказалась даже группа оклахомцев из самой Таласы. Еще в этом растянувшемся по дороге, светящем фарами кортеже двигались: Марк Питри (мальчик, к которому Ральфи с Дэнни держали путь в тот вечер, когда Ральфи исчез) с отцом и матерью, Ричи Боддин с семьей, Мэйбл Уэртс в одном автомобиле с мистером и миссис Уильям Нортон (устроившись на заднем сиденье, она поставила между опухших ног трость и пустилась без умолку рассказывать обо всех похоронах, на которых ей случилось побывать с самого 193О года), Лестер Дорхэм с женой Хэрриет, Пол Мэйберри с женой Глинис, Пэт Миддлер, Джо Крейн, Винни Апшо и Клайд Корлесс — эта четверка ехала в машине, за рулем которой сидел Милт Кроссен (перед отъездом Милт открыл холодильник и, усевшись возле обогревателя, они поделили между собой шестибаночную упаковку). В следующей машине — Ева Миллер с двумя близкими подругами, которые так и не побывали замужем, Лореттой Старчер и Родой Корлесс, а за ними — Паркинс Джиллеспи с помощником, Нолли Гарднером, в здешней полицейской машине («форде» Паркинса с пришпиленным к приборному щитку болванчиком). Лоренс Крокетт ехал со своей слабой здоровьем женой, дальше — Чарльз Роудс, злющий шофер автобуса, который из принципа ходил на все похороны, а за ним
— семейство Чарльза Гриффена: жена и двое сыновей, Хэл с Джеком (последние из отпрысков, еще живущие дома).
В этот день рано утром Майк Райерсон с Ройялом Сноу выкопали могилу, а выброшенную наверх сырую почву закрыли полосками поддельной травы. По особому заказу Гликов Майк зажег Вечный Огонь и припомнил, что пришло ему в голову нынче утром: Ройял сам не свой. Обычно шуточки и песенки насчет предстоящей работы так и сыпались из Сноу (надтреснутый фальшивящий тенорок: «завернут тебя в простынку целиком, как есть, а потом под землю спустят футов так на шесть»), но нынче утром Ройял казался исключительно тихим. «С похмелья, что ли, — подумал Майк. — Точно, вчера он с этим качком, своим приятелем Питерсом, весь вечер кирял у Делла.»
Углядев пять минут назад, что примерно милей ниже по дороге через холм переваливает катафалк Карла Формена, Майк распахнул широкие кованые ворота, глянув наверх, на высокие железные острия — эту привычку он приобрел с тех пор, как нашел на них Дока. Оставив ворота открытыми, он вернулся к свежевырытой могиле, где ждал отец Дональд Каллахэн, пастор прихода Иерусалимов Удел. На плечах пастора была стола, а в руках — библия, открытая на службе по усопшему ребенку. Майк знал: это называют «третьей остановкой». Первая — дом умершего, вторая — крохотный католический храм Святого Андрея. Конечная остановка — Хармони-Хилл. Все выходят.
Майка пробрала легкая дрожь, и он опустил взгляд к яркой пластиковой траве, недоумевая, отчего такая трава — непременная принадлежность каждых похорон. Она выглядела именно тем, чем была: дешевой имитацией жизни, тактично скрывающей тяжелые коричневые комья земли последнего пристанища.
— Едут, святой отец, — сказал Майк.
Каллахэн был высоким румяным мужчиной с пронзительными голубыми глазами и седовато-стальными волосами. Райерсону, который не бывал в церкви с тех пор, как ему стукнуло шестнадцать, он нравился больше прочих местных шаманов. Джон Гроггинс, глава методистской церкви, был старым лицемерным болваном, а Паттерсон из церкви Святых Последнего Дня и Последователей Креста — дурным, как забравшийся в улей медведь. Два или три года назад, на похоронах одного из дьяконов, Паттерсон, расстроившись, принялся кататься по земле. Но приверженцам Папы Каллахэн казался достаточно приятным — у него похороны приносили утешение и проходили спокойно и всегда быстро. Райерсон сомневался, что все эти красные лопнувшие жилки на щеках и носу Каллахэна происходят от молений, но если тот и прикладывался потихоньку к бутылке — кто его упрекнет? Мир устроен так, что диву даешься, отчего все эти проповедники не оканчивают свои дни в психушке.
— Спасибо, Майк, — сказал Каллахэн и посмотрел на ясное небо. — Трудненько придется.
— Наверное. Долго?
— Десять минут, не больше. Я не собираюсь затягивать муки родителей. У них впереди еще довольно страданий.
— Ладно, — сказал Майк и пошел в дальнюю часть кладбища. Он перепрыгнет каменную стенку, пойдет в лес и съест поздний обед. Из долгого опыта Майк знал: последнее, что хотели бы видеть скорбящие родные и близкие на третьей остановке — отдыхающего могильщика в измазанной землей одежонке. Это вроде как портило сияющие картины бессмертия и жемчужных врат, которые рисовал пастор.
У стены, огораживающей кладбище с тыла, Майк остановился и нагнулся обследовать упавшее вперед сланцевое надгробие. Он поднял плиту и, когда смахнул землю с надписи на ней, опять ощутил легкий озноб:
ХЬЮБЕРТ БАРКЛИ МАРСТЕН 6 октября 1889 — 12 августа 1939 Тебя во тьму угрюмых Вод забрал тот Ангел Смерти, что Светильник держит, из бронзы сделанный, за дверью золотой.
А под этим, почти стертое тридцатью шестью сменами морозов и оттепелей: Дай Бог, чтоб он лежал спокойно Майк Райерсон отправился в лес посидеть у ручья и перекусить, но его так и не оставила смутная тревога, причин которой он никак не мог понять.
Когда отец Каллахэн только начинал учиться в семинарии, приятель подарил ему вышивку гарусом. В те дни эта вышивка заставила Каллахэна разразиться испуганным смехом, но с годами казалась все более верной и менее богохульной: «Господь, даруй мне СТОЙКОСТЬ принимать то, что я не в силах изменить, УПОРСТВО менять то, что могу и ВЕЗЕНИЕ не на…ться слишком часто». Все это — староанглийскими буквами на фоне восходящего солнца.
Сейчас, стоя перед теми, кто оплакивал Дэнни Глика, он снова вспомнил это давнее кредо.
Двое дядюшек и двое двоюродных братьев мальчика вынесли гроб и опустили в землю. Марджори Глик, в черном пальто и черной шляпке с вуалью, сквозь дырочки которой виднелось похожее на творог лицо, стояла, покачиваясь и вцепившись в сумочку, как в спасательный круг. Отец заботливо обнимал ее за плечи. Тони Глик стоял отдельно от жены, потрясенное лицо выражало полный разброд мыслей. Во время отпевания в церкви он несколько раз принимался озираться по сторонам, словно желая удостовериться, что и впрямь присутствует среди этих людей. Лицо Тони было лицом человека, убежденного, что видит сон.
«Церкви не оборвать этот сон, — подумал Каллахэн. — Так же, как никакому спокойствию, упорству и везению на свете. А на..ться Глик уже на…лся.»
Он окропил гроб и могилу святой водой, освящая их на веки вечные.
— Помолимся же, — сказал он. Слова из горла выкатывались мелодично, как всегда — в блеске или тени, у трезвого и у пьяного. Скорбящие склонили головы.
— Господи, Владыка! Твоей милостью в вере прожившие вечный покой обретают. Благослови могилу сию и пошли ангела Своего хранить ее. Когда предадим мы тело Дэниела Глика земле, прими его в свет лица Своего и со святыми Своими дай ему возрадоваться в Тебе навечно. Ради Христа, Господа нашего, аминь.
— Аминь, — пробормотали собравшиеся, и ветер унес обрывки слов. Тони Глик оглядывался широко раскрытыми загнанными глазами. Его жена зажимала рот платком.
— С верою в Иисуса Христа мы благоговейно приносим тело этого ребенка в его человеческом несовершенстве на погребение. Помолимся же с верою в Господа, дающего жизнь всему живому — да возвысит он это бренное тело к совершенству и да прикажет святым ангелам принять душу его и ввести в райскую обитель.
Он перевернул страницу требника. В третьем ряду толпы, имеющей форму широкой подковы, принялась хрипло всхлипывать какая-то женщина. Где-то в лесах за кладбищем чирикнула птица.
— Помолимся же за брата нашего Дэниела Глика Господу нашему Иисусу Христу, — сказал отец Каллахэн, — который рек: «Я — воскресение и жизнь. Кто верует в меня — и после смерти жив будет, и всяк живущий, кто уверует в меня, никогда не претерпит страданий вечной смерти». Господи, Ты оплакал смерть Лазаря, друга Своего: облегчи же наше горе. С верою молим.
— Господи, услышь молитву нашу, — отозвались католики.
— Ты воскресил мертвого, дай же брату нашему Дэниелу жизнь вечную. С верою молим.
— Господи, услышь молитву нашу, — откликнулись они. В глазах Тони Глика словно бы забрезжило что-то — может быть, откровение.
— Брат наш Дэниел очищен крещением, дай ему общество всех святых Твоих. С верою молим.
— Господи, услышь молитву нашу.
— Он вкусил от плоти и крови Твоей, даруй же ему место за столом в Своем царствии небесном. С верою молим.
— Господи, услышь молитву нашу.
Марджори Глик со стонами закачалась из стороны в сторону.
— Утешь нас в горе от смерти брата нашего, пусть вера наша будет нам опорой, а вечная жизнь — надеждой нашей. С верою молим.
— Господи, услышь молитву нашу.
Пастор закрыл требник.
— Помолимся же, как учил нас Господь, — спокойно сказал он. — Отче наш, который на небесах…
— Нет! — пронзительно крикнул Тони Глик и стал проталкиваться вперед.
— Не дам забросать моего мальчика землей!
Потянувшиеся остановить его руки опоздали. Тони секунду качался на краю могилы, потом фальшивая трава смялась, подалась, он упал в яму и со страшным тяжелым стуком приземлился на гроб.
— Дэнни, вылезай! — взревел Тони.
— Батюшки! — сказала Мэйбл Уэртс и прижала к губам черный шелковый траурный платок. Светлые глаза жадно впитывали увиденное — так белка запасает на зиму орехи.
— Дэнни, черт побери, а ну перестань выкаблучивать, мать твою!
Отец Каллахэн кивнул двум мужчинам из тех, что выносили гроб, и те шагнули вперед. Однако лягающегося, заходящегося криком и подвывающего Глика удалось извлечь из могилы только после того, как вмешались еще трое, в том числе Паркинс Джиллеспи и Нолли Гарднер.
— Дэнни, прекрати сейчас же! Ты напугал маму! Ну, ты у меня получишь березовой каши! Пустите! Пустите… к моему мальчику… пустите, раздолбаи… аххх, Господи…
— Отче наш, который на небесах… — снова начал Каллахэн, и другие голоса подхватили, вознося слова к равнодушному щиту неба.
— …да святится имя Твое, да наступит царствие Твое, да будет воля Твоя…
— Давай, Дэнни, иди ко мне, слышишь? Ты меня слышишь?
— …как на небе, так и на земле. Хлеб наш ежедневный дай нам сегодня и прости нам…
— Дэнннниии…
— …долги наши, как и мы прощаем должникам нашим…
— Он не мертвый, не мертвый, пустите меня, засранцы несчастные…
— … и не введи нас во искушение, но избавь от зла. Во имя Господа нашего Иисуса Христа, аминь.
— Он не мертвый, — всхлипывал Тони Глик. — Не может этого быть. Ему, мать вашу, всего двенадцать.
Прозоров Александр
Курылев Олег
Соломатина Татьяна
Орлов Алекс
Прозоров Александр
Конан-Дойль Артур