— Так вы обвиняете ее в том, что она преследует только свои интересы? А что в этом плохого? Я всегда защищал ее, да, не заботясь нимало о том, благородны ее побуждения или низменны, ибо я полюбил ее не за какие-то свойства характера. Ее ум, ее тонкая чувственность — вот что меня восхитило. Мне кажется, каждая ночь, проведенная с нею, принесет новые, неожиданные откровения. — У меня было такое чувство, словно в теле моем должно поселиться некое новое, удивительное существо. Женское существо… тогда как в ней проявиться должно существо мужское. И единение наше призвано воплотить в себе божество, высшее проявление человеческой страсти и мудрости, в котором сольются неразделимо мужское и женское естество. Как в том моем сне. Она говорила о Единении. Семейство мое научило меня ставить гармонию превыше всего. Тебе исполнить работу за дьявола — вот родовой наш девиз. И теперь я понимаю, что это значит!
— Она — ведьма. — Сент-Одран был угрюм и серьезен. — Она вас околдовала.
— Да, я попался в ловушку, Сент-Одран, — я произнес это быстро, словно бы опасаясь, что истина ускользнет от меня и я никогда уже не смогу отыскать ее вновь. — Угодил в западню обаяния ее, ее чар. Но я чувствую: с нею я открываю себя.
— Это, сударь, слова обезумевшего от любви послушника в монастыре!
— Поверьте мне, друг мой, все это искренне. Даже если сие и окажется пагубным для меня, я должен дойти до конца. Я — раб ее.
Покосившись на меня с подозрением, как на умалишенного, Сент-Одран тряхнул головой.
— Мой бедный фон Бек! Когда все это кончится, уж я постараюсь вас вылечить, но дальше вас поощрять я не намерен. — Он замолчал, глубоко задумавшись, потом добавил:
— Не позволяйте им только забрать от вас больше, чем вы сами хотите отдать. И не забывайте, у вас есть нечто такое, что представляет для них величайшую ценность. То, как вы себя поведете, на какие условия договоритесь, может потом очень существенно повлиять на разрешение вопроса о вашей жизни и смерти…
Я еще размышлял над мрачным заявлением шевалье, когда в гостиную вернулись хозяин наш с герцогинею и Клостергеймом, оживленно беседуя между собой на жаргоне алхимиков. Лицо Либуссы пылало восторгом. Клостергейм же, склонив острый свой подбородок так, что он буквально вонзался в шею, сосредоточен был на раздумьях об увиденном.
— К астральному соответствию все будет готово, — заверил его князь Мирослав. — Вы слишком дорого просите, — голос Клостергейма был едва ли не гневным.
— Для меня это вовсе не дорого, — спокойно заметила герцогиня Критская. Клостергейм так и застыл на месте, но сияющая моя Либусса, схватив под руку Коромко, решительным шагом вошла в гостиную, лучезарно мне улыбнулась, сощурила глаза, признавая присутствие Сент-Одрана. Он, может быть, представлялся ей соперником. Впрочем, с его стороны ей нечего было бояться. Он был мне другом и другом хорошим.
— Сегодня последний день, когда будет солнце, — объявил князь Мирослав. — Завтра, когда начнется долгое правление звезд, вам надлежит явиться к Себастократору, ибо завтра восстанет он ото сна, дабы царить в грядущем Периоде. При нем и случится ожидаемое астральное соответствие. Либусса взяла мою руку, так естественно и проникновенно, как мог бы сделать невинный ребенок. Все тело мое вновь преисполнилось жизни. Когда ее не было рядом, все мои чувства словно застывали, но теперь они развернулись вновь.
Разум мой стал вдруг чист; я как будто утратил способность мыслить. Клостергейм бросил на герцогиню мою быстрый взгляд, выражающий явный испуг. Она улыбнулась ему.
— Вы не должны… — он тут же умолк, кажется, сожалея о сказанном, а потом неожиданно шагнул к Сент-Одрану. — А что вы?
— Я, сударь? — не понял тот.
Клостергейм нахмурился, словно пытаясь припомнить смысл своего вопроса. — Да. Что вы, сударь?
Сент-Одран настороженно уставился прямо в лицо Клостергейму, потом обвел всех присутствующих своим обезоруживающим, словно бы сонным взглядом.
— В настоящее время у меня нет никаких спешных дел.
— Хорошо, — кивнул Клостергейм. — Я еще с вами поговорю. Я… — он снова умолк и уставился в пол. У меня сложилось даже впечатление, что ему трудно подбирать слова. — Вы позволите мне показать вам город? — Его мрачные натянутые черты выражали теперь некое странное простодушие.
— Буду весьма вам обязан, сударь. Спасибо. — Тон шевалье был небрежен и легок, но взгляд насторожен. Все внимание Сент-Одрана сосредоточилось вдруг на мне. — Вы составите нам компанию, да, фон Бек?
— Ну как? — спросила меня Либусса, легонько сжав мою руку.
— С удовольствием, — ответил я Сент-Одрану. — Только попозже. — Она повелевала мною, точно хороший наездник своим конем, одним только тоном и прикосновением. У меня уже не было выбора: только мчаться галопом туда, куда направляла меня ее прихоть. — я должен сначала поговорить с ее милостью. Взгляд Сент-Одрана выражал теперь явное отвращение. Повернувшись спиною к нам, он направился к двери и, встав на пороге, поклонился князю Мирославу.
— Сударь. Весьма вам признателен. К вашим услугам.
— Надеюсь, вы отобедаете с нами, сударь?
— В котором часу у вас подают обед? В семь? с большим удовольствием, сударь. — Сент-Одран с Клостергеймом не питавшие явно ни малейшего дружеского расположения друг к другу — вышли из дома на улицу. Князь Мирослав вернулся к своим ретортам и плавильным тиглям. Госпожа моя провела меня вверх по лестнице, и мы оказались с нею в длинном коридоре, который проходил, похоже, по всей длине второго этажа. Она повела меня к двери, расположенной примерно на середине прохода по правую руку. Мы вошли в комнату, залитую горячим сиянием солнца и уставленную цветами и живой зеленью в горшках и корзинах. Я мог бы поклясться, что слышал жужжание пчел. То был словно маленький садик, посредине которого возвышалась громадных размеров кровать, устланная бельем золотистого шелка — точно беседка, окруженная розами, плющом и жимолостью. Она увлекла меня на роскошное это ложе безо всяких подготовительных шагов. Она повелела мне раздеться.
Стоя в изголовье кровати, я снял сапоги свои и чулки, рейтузы и нижние кальсоны. Я сбросил сюртук и жилет, белье и рубаху. На рубашке заметил я пятно крови и только теперь увидел, что я где-то порезал палец. Она улыбнулась. Я стоял перед ней, обнаженный. Она разглядывала меня, восхваляя достоинства моего тела, легонько поглаживала его, но даже эти едва ощутимые прикосновения разожгли во мне жаркое пламя, так что я задохнулся. И продолжал задыхаться.
А когда она стала касаться плоти моей губами… то там, то здесь… я был уже близок к обмороку. Она сбросила свой корсаж и кринолин, сорочку свою и белье и тоже предстала предо мной обнаженной. Я жадно разглядывал мягкий изгиб бедер ее и грудей. Я упал на колени, утопая губами в ее естестве, как она того пожелала. Когда я поднял потом глаза, слова мои были бессвязны и неуместны. В мире, который исчез теперь для меня, больше уже не осталось слов. Я — твой. Я возлюбленный твой, твоя женщина, твой мужчина. Я принадлежу тебе целиком, как никто еще никогда тебе не принадлежал. Ты лишь прикажи мне. Все, что угодно. И, клянусь, я исполню твое повеление. То были слова из моих прежних снов. Она вцепилась руками мне в волосы. Лицо ее запылало огнем, неистовым, жарким. Она застонала, — по телу ее прошла дрожь, — и опустила глаза. Значит, все, что твое — мое тоже? безмолвно спросила она. Все, ответил я ей в исступленном восторге. Она удовлетворенно вздохнула. Пора. Время пришло.
Она достигает пика своего наслаждения и дает свершиться моему.
Прошел час. Мы лежали, сплетясь телами, на огромном ложе в окружении ароматных цветов, и я рассказывал ей, как я люблю ее, какой жалкою и неполной стала жизнь моя с той поры, как Либусса- моя Либусса — отбыла в Майренбург без меня. Тело ее, нежное и податливое, казалось, поглощает и излучает настойчивый жар, но жар сухой, не увлажняющий ее плоти, словно бы то была ее нормальная температура… словно внутри существа ее пылала негасимым огнем громадная топка. Быть может, она в самом деле — прислужница Сатаны. Я был уже наполовину уверен в том, что она бессмертна.
— Мы должны отыскать Грааль. И отыскать его быстро, — сказала она. — Не для Клостергейма. Для меня. — Она перевернулась, и теперь все ее тело купалось в ослепительных лучах солнца. — Клостергейм не питает к тебе ни малейшего расположения, Манфред. Если бы это дало ему хоть какое-то преимущество, он бы убил тебя не задумываясь. Он бессовестный человек, низкий, злобный. Он преисполнен лишь жаждою власти, которая слишком долго уже оставалась неутоленной.
— Я думал, вы с ним союзники?
— Ни в коем случае. Я в долгу перед ним, вот и все.
— Он ссудил тебя деньгами?
Она улыбнулась и перевернулась на спину.
— Мы богаты, Картагена и Мендоса-Шелперики. Очень богаты. Наше богатство копилось веками. Даже те из нас, которых казнила Церковь, оставляли немалые средства для остальных.
— Стало быть, долг сей морального свойства. Откажись от него.
— Я связана с ним алхимической клятвой. То был единственный путь к тому, чтобы заполучить его знания… ту их часть, что могла пригодиться для осуществления наших целей. — Когда она говорила «мы», «наши», сердце мое ликовало. — Чтобы собрать все то, что было мне необходимо, потребовался не один год.
Владея только Граалем, я еще не добьюсь желаемого. То, что я помещу в него, — вот что решит судьбу нашу. И еще существуют особые ритуалы. Все годы учения моего ведут к тому… — В первый раз говорила она со мной откровенно, не следя осмотрительно за своими речами, что, разумеется, мне польстило, хотя едва ли я понимал смысл того, что она открывала мне. — А Клостергейм… он все это извратит, я знаю. Он призовет заклинания и свершит ритуалы, настолько несоответствующие друг другу, что сие будет грозить разрушением самой структуры материи. И все это ради бесплодных его, пустых целей. У него нет других устремлений, лишь воссоздать себя по образу и подобию Сатаны, дабы прежний его хозяин признал его наконец и принял обратно в объятия Ада.
— И ты все время об этом знала?
— Я как раз направлялась во Францию, чтобы там разыскать тебя, когда мы встретились в этой гостинице. Видишь теперь, как судьба направляет нас всех по неминуемым путям своим? Я знала и о семействе твоем, и о тебе. Но мой собственный путь был сокрыт еще от меня и открылся мне только в Праге. Слишком долго пришлось мне играть роль мужчины. Только так я могла бы достигнуть всего, что было мне необходимо. Но теперь все это можно отбросить, забыть… и я буду делать то, что должна, больше не прибегая к уловкам и не скрываясь уже под чужою личиной. — Ее словно бы охватило тихое уныние.
Глядя куда-то вверх, в дивной своей наготе купалась она в мягком солнечном свете, льющемся сквозь сплетение ароматных цветов, и продолжала свои откровения:
— Итак, мы с тобою, Грааль и тинктура моя почти готовы уже соединиться. Когда настанет Астральное Соответствие, произойдут грандиозные сдвиги, и я… ты и я… сольемся в радостном торжестве, дабы утвердить свершение наших судеб!
В моем бурном революционном прошлом мне ни раз уже доводилось слышать подобные апокалипсические предречения, хотя и без примеси мистики. Хваленый мой скептицизм теперь боролся со страстным моим устремлением поверить ей. Я с трудом овладел своим голосом.
— Это логика Робеспьера, Либусса!
Она повернулась ко мне, — зеленые глаза ее вспыхнули яростью, — и вдруг навалилась на меня всем телом.
— Разница, маленький мой, все-таки есть. — Слова ее, казалось, дрожат под напором гневного неистовства ее чувств. — Одно только различие, но существенное. Ибо я не Робеспьер, который есть только громкие словеса, ненасытная алчность и несбыточные надежды. То, о чем я сейчас говорю… это бесспорная истина. Бесспорная истина! Ты должен поверить мне. Просто поверить и все. Мир, который ты знаешь, будет преобразован. Он станет другим… таким совершенным в своей гармонии, что ты бы расплакался, если бы только узрел его прямо сейчас. И это судьба твоя… наша судьба… сотворить совершенный сей мир! — Теперь она села верхом на меня и, обхватив мою голову обеими руками, прижалась грудью к губам моим. Ее жаркое тело едва ли не жгло меня. — Ты должен понять это, Манфред. То, что сейчас происходит с нами… нам неподвластно. Мы просто беспомощны перед великим сим предназначением, что связало нас вместе. Соединенные силою большей, чем просто Грааль, мы должны следовать предначертанной нам судьбе, иначе нам снова придется ждать, пока не свершится еще один полный круг и мы не сможем опять начать нашу работу, но уже в новой смертной плоти! Момент, которого мы ожидали так долго, настал, и упустить его мы не в праве. Мы возродились и встретились вновь. Мы были одним существом и любили вдруг друга с начала Времени!
Я задыхался. Она сжимала голову мою с такой силой, что, казалось, она сейчас лопнет. Я слабо вскрикнул.
— В чем же оно — мое предназначение? Скажи мне, Либусса, в чем?
Она отпустила меня. Взгляд ее стал озадаченным, алые губы слегка приоткрылись. Потом она принялась гладить меня по щеке. Теперь в глазах ее стояли слезы. Она прильнула ко мне.
— Ты узнаешь об этом, но в свое время. Пока же я ничего тебе не скажу, ибо сие запрещают писания Книги Обряда. Мне было явлено все и открыто. Все то же самое, что и в конце.
То же, что и в конце.
— Тогда почему не могу я об этом узнать теперь?
Она рассмеялась, и в смехе этом горечь мешалась с гордыней.
— Потому что я — сила Активная, ты же — Пассивная. Как и должно быть, чтобы алхимический опыт удался. Больше не спрашивай ни о чем! Просто делай, что я скажу тебе, и ты испытаешь такой небывалый восторг, такое предельное осуществление своего естества… только тогда ты узнаешь, как это: быть живым — чувственным, восприимчивым, ощущающим мир и себя! Мы подступаем теперь к последнему пределу, за котором не будет уже никаких границ! Мы подступаем теперь к Величайшей Гармонии! Ты увидишь! Увидишь! — И, продолжая смеяться, она вновь схватила меня и принялась тормошить, так что мне уже стало казаться, будто меня кружит в вихре чувственности и значимости. — Эликсир и Грааль, — вполголоса пела она, утопая в волне наслаждения, забирая у меня все, что я только мог дать без остатка. — О мой милый, мой маленький… ты стал избранником. Дар, врученный тебе, он превыше любых даров. Доверяй мне, фон Бек. Доверяй, и любое желание твое исполнится. Ты получишь тогда все, чего хочешь, станешь всем, о чем грезил в самых своих сокровенных мечтаниях.
— Только тебя я хочу, Либусса. Ничего больше. Только тебя.
— Ты никогда меня не оставишь. Мы будем вместе. Вечно будем мы вместе. Мы с тобой. Ты и я. Клянусь, я тебя не обману.
Никогда. Но ты должен всецело довериться мне… и помочь мне сразить наших врагов. — Я люблю тебя, Либусса.
— Правильно. Так и должно быть. — Она прильнула губами к телу моему, как львица, томимая жаждой. — Эликсир и Грааль, мой хороший. И еще ты и я. Древний ритуал смерти и возрождения. Конец всем битвам. Конец всякой ненависти и дисгармонии. Он знаменует собой разрушение небес и распад Ада! — Она полной грудью вдохнула воздух и запрокинула голову. Я же — тот самый зверь, которого она подчинила себе, одолев в смертной схватке. Зверь, несущий ее на своей спине.
Я слышу рев, доносящийся из Лабиринта. Вдыхаю зловоние Минотавра. А Ариадна смеется. Она держит в руках меч и щит.
Ариадна выходит на битву против всяческий Тайн. Она кричит, и голос ее — ни человеческий, ни демонический, ни звериный.
Крик пронзает пространство и рассыпается стоном рыданий.
Словно капли расплавленной ртути упали со лба ее мне на лицо, струясь по груди ее, по сильным бедрам ее и чреслам, рассыпаясь по гибким ногам. Зубы, стиснутые в упоении, блестели безупречную белизною; лицо ее — больше уже не застывшая маска, больше уже не способное обмануть — было точно пылающий бронзовый лик! Живой монумент чувственной власти, к которой стремится алхимия и которой достигнет когда-нибудь!
— Фон Бек! — прокричала она, и зубы ее наконец разжались, когда все исчезло, содрогнувшись в экстазе: гордыня, надменность, все обиды, негодование и неестественный смиренный стыд. Это ли не искушение, побудившее Еву к соблазнению Адама? — Фон Бек! — Могло ли служение Небу соперничать с этим восторгом? Бог тоже не знал… не мог знать… когда создавал нас такими, полузверями, полу — ангелами, иначе бы Он никогда не поставил такие бессмысленные условия, исполнение которых открывает пред нами врата в Его Царствие. Но и Сатане сфера сия неподвластна. Ибо случайно ли, нет ли принадлежит она человеку и только ему! И человек теперь призван установить свои принципы в мире, свои законы, дабы достичь своего Спасения! За окнами день медленно растворялся в долгих сумерках цвета цветочной пыльцы. Тени стали громадными, мутно-прозрачными, словно текстура материи мира развернулась вовне, потертая и изношенная, легкая и иллюзорная, точно дым на ветру. Краски цветов и листвы стали гуще, темнее; белые стены комнаты как будто подернулись розовым маревом. Никогда в жизни не наблюдал я такого заката. Ни один закат в моей жизни не длился так долго. Я едва ли был в силах передвигаться, но все же поднялся с роскошного нашего ложа и подошел к окну.
Сам свет, казалось, заключал в себе качества древних пергаментов, пламени сальных свечей — свет устойчивый и рассеянный одновременно. А когда я подставил руку под этот свет, он как будто осел на коже золотой пылью, которая окружила меня обволакивающей оберегающей позолотой. Я слышал усталое эхо лошадиных копыт, громыхающих по мостовой.
Мускусный запах ударил мне в ноздри. Плоть моя дышала жизнью и излучала, казалось, свое собственное сияние. С улицы доносилось пение птиц, обрывки бесед горожан, расходящихся по домам, — вежливые пожелания доброй ночи. Несколько вялых пчел тяжело поднялись из полуприкрытых бутонов роз и направили неуверенный путь свой обратно в улья.
— Какой замечательный вечер, мечтательный, сонный, — сказал я Либуссе, но она все еще погружена была в раздумья о вышнем предназначении и судьбоносных замыслах. — Сколько таких вечеров может быть в одной жизни, даже здесь, в Майренбурге?
По некоей непостижимой причине, вопрос мой, кажется, позабавил ее настолько, что она позабыла даже о мечтаниях своих и улыбнулась мне, непосредственно, искренне. Она попросила подать ей воды и, — пусть даже вскользь, — проявила все-таки некоторый интерес к бледнеющему свету дня.
— Наслаждайся, маленький мой фон Бек. Наслаждайся, ведь это — единственный из майренбургских закатов, который тебе доведется узреть!
— Что?! — я улыбался ей простодушно, хотя мне и было совсем не до смеха. — Стало быть, мне суждено умереть? Уж не в том ли мое высочайшее предназначение-пасть жертвою на алхимическом алтаре?
Тело ее купалось в последних теплых лучах.
— В поиске, что подобен нашему, жизнь человека всегда подвергается риску. Но я улыбаюсь не потому. Это же город в Осенних Звездах. И он будет таким — городом в Звездах — не важно, что происходит при этом в другом нашем мире. Времена года его и сезоны предсказаны могут быть с точностью до минуты. То, что ты наблюдаешь, Манфред, не конец дивного летнего дня. Это кончается целое лето. Смотри.
Листва, еще час назад — изумрудно зеленая, буквально на глазах становилась красновато-коричневой.
— Себастократор уже шевелится во сне, — продолжала она. — Через восемь часов он проснется, готовый возобновить свое царствование. Он правит ночью, только ночью. Он уже скоро воссядет на троне и будет царить до окончания года. У этих Осенних Звезд есть особое свойство: они затеняют друг друга в чередующихся затмениях, что и создает сей феномен, долгую ночь Майренбурга. Если отъехать от города миль, скажем, на пятьдесят, даже меньше, то там опять будет день и ночь, утро, полдень и вечер… все, как мы привыкли. Но это — Миттельмарх, где происходит много чего необычного, и всю долгую осень и зиму Майренбург освещен только сиянием умирающих этих звезд, изливающих свет свой сквозь миллионы миль пространства.
— Но это же не согласуется ни с какой логикой.
— Тогда радуйся, — проговорила Либусса, — ибо неповиновение Природе, по крайней мере, ее превращениям и есть то, к чему мы стремимся: и ты, и я. Золотой свет побледнел и теперь стал серебряным. Либусса встала и зажгла лампы. Все ее тело блестело капельками пота.
Белов Вольф
Сертаков Виталий
Перумов Ник
Каменистый Артем
Володихин Дмитрий
Прозоров Александр