- Шутить изволите, - отвечает Роберт, - а я... не рвусь я грудью в капитаны и не ползу в профессора. Клянусь. Я хочу делать то, что лучше всего умею. Сапожник шьет сапоги.
Этого сапожника, который шьет сапоги, у нас часто вспоминают.
- Так едем! Наша фирма расширяется. Дело для тебя найдется.
- Куда я поеду! - Роберт машет рукой с безнадежным видом. - А ведь я говорил директору и в обкоме говорил: до двенадцати я в лаборатории, потом - ваш. Берите меня. Рвите. Рвите на части.
Все смеются.
- Никто меня не понимает, - вздыхает Роберт.
- Бедненький, - говорю я несочувственно.
- Робик сказал, значит, все, - вступает Белла.
- Только Беллочка меня понимает, - бормочет Роберт, - вот возьму, все брошу, подам заявление, завтра подам.
- Правильно сделаешь, - говорю я, - подавай. Завтра уже наступило.
- Нет, неправильно, - смеется Белла, - я хочу иметь мужа-деятеля. У меня есть свое честолюбие.
- Господи, - говорю я, - неужели это тебя так волнует, Роберт? Я имею в виду добровольный и своевременный отказ от должности. Что, честолюбие? Гордость? Понравилось представительствовать и руководить? По-моему, ты этим не особенно увлекался. Сидеть в президиуме? Но и так там будешь сидеть. Тебе идут засученные рукава! Для тебя будет лучше, если ты уйдешь с поста, и для института тоже.
Становится тихо. Сердце начинает у меня стучать где-то в горле.
Один из москвичей говорит:
- Крепко сказано.
Я и сама знаю, что крепко; Но я так и хотела.
Белла отходит в сторону, разглядывает фотографии артистов кино. В раскрытом окне гостиницы покачивается на плечиках белая мужская рубашка. В другом окне стоит человек, курит.
Но я на самом деле думаю, что для Роберта будет лучше, если он уйдет с поста, он не может на два фронта. Не получается, надо иметь мужество признаться. Я могу судить по себе, мы друзья, а как он вел себя в моем деле - совершенно равнодушно. Не может он, не для этого создан. Пусть каждый делает то, что он лучше всего умеет. Сапожник шьет сапоги.
Я решаю пошутить:
- Робик, ведь я твой друг. Я за тебя. Хочешь быть замдиром, на здоровье, будь им. Ты изумительный замдир.
Московские товарищи немного удивлены и смотрят на меня с живым интересом. Белла в стороне изучает фотографии.
А шутки тут вообще ни при чем. Я добавляю громким, каким-то простуженным голосом:
- Но тогда брось лабораторию. Лабораторию брось к шуту!
=21=
А мы были настроены на рабочую волну. Хотя над нами висела комиссия, работали. Никто из нас не подумал ни разу: надоело, хватит, буду работать на успех. Конец был где-то далеко, и далеко впереди были еще последние проценты, самые трудные, как у бегунов и прыгунов.
Мы знаем, что комиссия заканчивает у Тережа, но наша жизнь идет своим чередом.
Аля, тихая лаборантка, выполняющая обязанности секретаря, старательно печатает бумажку, в которой я призываю работников десятой лаборатории соблюдать технику безопасности. Аля перестала меня стесняться и время от времени произносит что-нибудь доверчивое и неожиданное.
- Мечтаю поехать в международный лагерь "Спутник".
Или:
- В будущий понедельник знаете у кого день рождения?
Я не знаю.
- У Регины. Купим торт.
В лаборатории, когда у кого-нибудь день рождения, покупают торт с кремовыми розами и пьют чай.
Алина голова повязана платком, под платком накручены бигуди. Она готовится пойти вечером на танцы.
- Повесь на видном месте, - прошу я, подписывая бумажку.
Аля напоминает о премиальных. Надо делить премиальные. Да, правильно. Задача такая: работали три человека. Их работа завершилась успешно. Как разделить заработанные ими премиальные на всех, кто не работал? Я этого никогда не знаю.
- Что вы сказали? У меня насморк, - говорит Аля.
Я отвечаю:
- Распишу.
Беру палку и бью что есть силы по трубе отопления, вызываю Петю-Математика. В ответ раздается страшный стук, раз-два-три, это означает: занят.
Петя-Математик, в синем халате с продранными локтями, в кармане логарифмическая линейка, действительно занят. У него сидят приезжие товарищи, которые хотят заключить с нашей лабораторией хоздоговор по Петиной работе. А Веткина нет, он занят в комиссии.
Математик говорит приезжим товарищам:
- Я знаю, вас это пугает.
Товарищи торопливо отвечают:
- Нет.
- Пугает, - настаивает Математик, - и правильно, что пугает. Процесс не готов, материал не отработан. А что, если он окажется токсичным? Что тогда?
- Не окажется, - уверяют товарищи, - нам очень надо.
- Всем надо, - отвечает Математик, пощелкивая ногтем по линейке.
Я тактично отзываю Петю в коридор.
- Что ты делаешь, Петенька?
- Не извольте беспокоиться. Это есть реклама. Они теперь мечтают о хоздоговоре. Мы не навязываемся.
- Это верно.
- Хотите посмотреть, какая у нас там красота на промывке? Пузыри не лопаются, не пробулькиваются. Очень красиво. Я сейчас освобожусь, говорит он и уходит, чуть кренясь набок, в застегнутом на черные пуговицы халате и в спортивных тапочках на шнурках.
- Петя, кончишь, приходи ко мне, - прошу я.
Он оборачивается и смеется.
- Не понимаю, чего вы так переживаете? Чего тут переживать! Правда все равно наша. Подумаешь, комиссия!
Математика комиссия не волнует, и вообще Математик правильно смотрит на жизнь.
В лаборатории Тережа комиссия работала два дня. Больше не понадобилось. В своих выводах обследования работы лаборатории номер такой-то комиссия не написала слово "липа", но написала много других слов, более научно и технически грамотно обозначивших то же самое.
Никто не предполагал, что картина окажется такой неприглядной. У сотрудников лаборатории не было даже журналов. Тережу было нечего показывать, он мог только говорить.
Он и говорил, рисовал перед комиссией перспективы. И все было липой. Вначале он еще смеялся своим полновесным смехом человека, уверенного, что, если он засмеялся, другие обязательно засмеются. Смех Тережа был как бы не смехом, а сигналом к смеху.
Потом он перестал смеяться и звать к смеху.
Вначале у него, видимо, еще была надежда, что комиссия сможет написать: "Наряду с указанными недостатками следует отметить..."
Потом, сославшись на нездоровье, он ушел, и комиссия заканчивала работу без него.
Комиссия встала перед необходимостью покрыть или разоблачить Тережа. Покрыть было невозможно. А разоблачать кого-либо - это довольно трудная штука.
Леонид Петрович был членом комиссии. Я из гордости не хотела обращаться к нему и идти к нему, но к кому еще я могла пойти?
Я ждала, может быть, он сам мне позвонит, ведь он понимал, что я волновалась. Но он не позвонил, и я позвонила ему сама. Он сухо сказал, что, кончив опыт, зайдет ко мне в лабораторию.
Я сидела среди по-прежнему чистых стен своего кабинета, и волновалась, и уже не понимала, почему волнуюсь, все перепуталось. Комиссия это или я хочу его видеть.
Леонид Петрович вошел непривычно подтянутый, чужой, поздоровался, не глядя в глаза. И сел на стул, как человек, который скоро встанет и уйдет.
Но все-таки он пришел, и я обрадовалась. Я спросила его мнение о комиссии.
- Не знаю... - ответил он скучно. - У старика сейчас трудная ситуация. Мне его жаль, стихийно жаль.
- Значит ли это, - спросила я, - что, если понадобится выбирать, бороться или не бороться, вы выбираете...
- Работать, - ответил он почти с бешенством. Таким я его еще не видела.
- Это честно?
- Да, понимаете. Да, да! Это единственное, что я умею и хочу. А все время давит что-то еще и что-то еще. Однако у меня сложилось мнение. Я буду его защищать. Но, видит бог, на душе у меня гнусно.
Наступает молчание. И это молчание как осуждение мне. А за что?
Шилова Юлия
Якубенко Николай
Куликов Роман
Роллинс Джеймс
Трубников Александр
Шилова Юлия