ее открыть глаза. Он стоял на коленях, на полу, крепко прижав к себе сына.
Джоффри было искажено, как показалось Руфи, чрезмерным горем. Он попытался
подняться с колен, держа на руках сынишку, как младенца. Взвыв от боли,
глубоко оскорбленный, Джоффри вырвался и уткнулся Руфи в колени - слезы
закапали на ее голую ногу. На ней был старый черный купальный костюм от
Блюмингдейла - она давно вынула проволоку из лифчика, считая, что у нее
слишком торчат в нем груди.
оставил одну в доме, где единственным звуком был шум льющегося дождя.
пространством, ибо мебель продолжала плавать по широким сосновым доскам
пола, растекшееся пятно на столике у стены безмолвно поддерживало пустую
вазу для цветов, а книги на книжных полках - в противоположность ее
собственному шаткому существованию - сохраняли в неприкосновенности свою
крепость, свою компактную незыблемость, более тошнотворную, чем компактная
незыблемость города, хотя каждая книга, если ее открыть, и есть город.
Джоффри, которого уложили на обтянутый парусиной диван, рядом с грудой
скользких детских книжек, сердился, сыпал вопросами и, наконец, весь
извертевшись, заснул. Он лежал обмякнув, свернувшись клубком, в этой своей
жалостной повязке; пухлая, почти квадратная ручонка его перевернулась
ладонью вверх - казалось, она состояла из одних больших пальцев, как руки на
картинах Пикассо. Руфь положила его ровнее. - он поморщился, но не
проснулся. А потом с ней заговорил дождь - голосом металлическим,
барабанящим, когда она стояла у окон; голосом более тихим, когда она
передвинулась на середину комнаты, и почти беззвучным, когда она закрыла
лицо руками. Мимо по дороге проносились машины с шипением и свистом кометы.
Окна в ванной наверху запотели, и водосточные трубы, забитые у карниза
кленовыми листьями и семенами, издевались над ней - вода булькала в них,
передразнивая звук, с каким моча падала в овал воды в унитазе. Руфь
двигалась по комнатам, заправляя постели, а дождь шуршал, раскрывая
чердачные тайны, - так шуршат мыши, черепица, сухая оберточная бумага,
стружка для упаковки елочных игрушек. Руфь вспомнила родительский дом в
Вермонте, сосновый бор, рыхлую дорогу, а вернее - две грязные колеи между
кустами черной смородины, сами эти царапающие кусты, невидимые острые
камешки, которые, бывало, вдруг кольнут голую ногу, мешковатые штаны,
которые отец носил изо дня в день все лето напролет, кладовку, где мать
хранила продукты, столь экономно и продуманно заготовленные, что они с
сестрой никогда не голодали, но и не переедали тоже никогда. Руфь подумала
было о том, чтобы обратиться к родителям, и тотчас вычеркнула их из мыслей.
Смотри на вещи реально. Когда она жила с родителями, они пренебрегали ею -
сейчас пришлось бы слишком многое объяснять, чтобы они ее поняли. Она
спустилась вниз, налила себе рюмочку вермута и пошла с нею к пианино. Не
имея времени рисовать, она снова стала искать удовлетворения в неуклюжих
попытках совладать с Бахом. Легкое вино и ее побежавшие по клавишам пальцы
как бы развернули зеленый ковер, с которого ввысь поплыли аккорды; сердце ее
взмывало в арабесках, лодыжки болели от усиленной работы педалями. К тому
времени, когда Джерри и дети шумной ватагой вернулись из кегельбана, она,
пропустив все пьесы, где было больше четырех диезов или бемолей, уже
добралась до середины ?Хорошо темперированного клавира?. Она поднялась было
навстречу детям и тотчас почувствовала, как ее качнуло назад, к табурету,
словно музыка еще звучала и комната, подчиняясь мелодии, толкнула ее
замершее тело. Бутылка вермута была наполовину пуста. Джерри подошел с
самодовольным и одновременно удивленным видом и коснулся ее щек - они были
влажные.
которые она вызвала к жизни, чтобы не чувствовать одиночества. Джоффри
проснулся от боли; старшие дети толкались вокруг нее. Руфь приготовила им
ужин и вызвала на вечер их любимую приходящую няню - миссис О., что означало
О'Брайен, дородную вдову с бюстом, как диванный валик, и безмятежным
треугольным личиком послушного ребенка. Она жила через несколько домов от
них со своей древней, не желавшей умирать матерью. Руфь приняла ванну и
оделась для выхода. Забраковала платья спокойных тонов, висевшие в ее шкафу,
и выбрала желтое, которое купила летом после рождения Джоффри, чтобы
отметить возврат к нормальному состоянию. Потом это платье стало казаться ей
слишком юным, слишком декольтированным. Но не сейчас - сейчас ей нечего было
терять. Она даже надушилась. Отвернувшись от туалетного столика, она увидела
Джерри, застывшего в одних трусах перед своим гардеробом - одна рука на
бедре, другая почесывает голову: должно быть, он тоже раздумывал, что бы
надеть по столь непонятному поводу. Он показался ей в эту редкую минуту
красивым, как недосягаемая статуя - не разгневанно-прекрасным ренессансным
Давидом, а средневековым Адамом, который стоит обнаженный в тимпаде, склонив
голову, дабы она вписалась в пресловутый треугольник, всем костяком своего
тела выражая невинность и тревогу. Неуклюжее и чистое - таким, наверно, и
должно быть тело христианина, подумала она.
центре города, близ замшелых доков, - это был перестроенный капитанский дом,
где в каждой из маленьких зал имелся камин; в это время года пепел из
каминов был удален, и между железными решетками стояли пионы. На столиках
лежали красные клетчатые скатерти, и низкие лампы-подсвечники освещали лица
обедающих, совсем как у де Ла Тура .
Потягивая джин с тоником, Джерри уходил от прямого разговора и злословил, -
ну и пусть. Им подали суп из моллюсков - тембр голоса у Джерри изменился,
стал ниже, мягче.
широковато в талии.
сестрой. Ну как, собрался с духом все мне рассказать?
ложек супа из моллюсков. Конечно же, это просто так, не серьезно.
представила себе, какой видит ее муха: живая гора, вулкан, изрыгающий запах
моллюсков.
откликнулась она, стремясь проявить деликатность, разделить с Джерри все
оправдывающую убежденность в том, что этой женщиной могла быть только и
именно Салли.
настолько осмелел, что даже улыбнулся ей.
здесь, то там. На пляжах. У нее дома. Время от времени в Нью-Йорке. А весной
она ездила со мною в Вашингтон.
я дольше от тебя таиться.
аэродроме Ла-Гардиа, она тоже была с тобой? Летела тем же самолетом? Значит,
летела.
Салли Матиас. Вот я произношу ее имя и уже чувствую себя счастливым.
и поцеловал, и, казалось, был так рад меня видеть, ты только это расстался с
ней. Только что поцеловал ее на прощание в самолете.
видеть тебя - как ни странно.
Зыков Виталий
Флинт Эрик
Махров Алексей
Шилова Юлия
Лукин Евгений
Ильин Андрей