Чтение 23–й страницы книги ~Свобода~

Постановили так: не откладывая, прямо завтра, он забирает мои доллары и
везет в Люберцы. Там сочиняет легенду по поводу своего исчезновения: не
успел сообщить, потому что потерял телефон однокашника, а отослали буквально
в один день, правительственное задание, военная дисциплина (вряд ли кто из
люберецкой шпаны сподобился поработать в геологической партии и уловит
заключенный здесь абсурдистский юмор), никаких отказов, никаких
проволочек... -- короче, в этом не мне его наставлять. Признается, что
отдать в состоянии лишь половину долга, но все, доверенное ему, готов
вернуть в целости и сохранности. Под горячую руку скорее всего получает в
зубы. Но вопрос об окончательной расплате старается перевести из плана
физических воздействий в плоскость финансовых отношений. Положеньице у него
не ахти, но кое-какие козыри все же имеются. Во-первых, он должен
настаивать, что свертков не открывал. Во-вторых -- если они сами упомянут
золото, -- что кольца и цепочки -- еще не чистые деньги и штрафные санкции
за просрочку сюда не распространяются. Ну и в-третьих: раз ничего не пропало
-- значит, он все-таки исполнил, что от него хотели. Не без накладок, да, --
так он и талдычил им с самого начала, что накладки очень даже возможны.
Другими словами, успех зависит от того, сумеет ли он талантливо изобразить
дурака. Следует сыграть полное, слегка дебильное простодушие и тем подать
Андрюхино явление озлобленному на него народу в комическом ключе. Буде они
окажутся способны рассмотреть смешное в ситуации -- волей-неволей перейдут
на человеческий уровень, где уже есть место диалогу, пускай и с позиций
силы. Андрюха, со своей стороны, принимает любые условия, если они не носят
откровенно издевательского характера. А дальше уединяется и размышляет,
покуда дым из ушей не повалит, как станет добывать необходимые суммы --
причем путем надежным и безопасным.

-- Хорошо бы, -- сказал я, -- до тебя дошла одна несложная мысль. Эти
деньги -- все, чем я располагаю. И они мне нужны. Лафа с квартирой -- не
навсегда. Скоро закончится.

Он ответил, что долго думать ему ни к чему. На подходе многообещающие
гешефты. Потом, его сослуживец -- бывший прапорщик -- предложил симпатичную
идею. У Андрюхиных родителей есть видеомагнитофон. У прапорщика -- машина и
масса армейских связей. Можно разъезжать по частям московского гарнизона,
окормляя воинов фильмами про ковбоев, а офицеров -- датской порнографией.
Так что мне нечего волноваться. Даже если Андрюхе завтра выставят процентов
двести, через пару месяцев он всех ублаготворит -- и там, и тут. Протянем
ведь пару месяцев? Я прекрасно знал цену Андрюхиным прогнозам и для верности
помножил этот срок на два. Выходило критично. Но на полтора -- в самый раз,
к прибытию хозяина.

И когда я вспомнил, что моя прекрасная дама так и не получила от меня
добро на завтрашнее свидание, стояла уже глубокая ночь -- куда там звонить в
такой час! Муж, конечно, давным-давно дома, ворочается подле нее на
супружеском одре или шаркает в кухню хлебнуть кипяченой водички. А она
теперь в гордых обидах и будет хранить молчание, дожидаясь, пока я первым
сделаю шаг к примирению...

Лежа лицом к стене, я дрых безмятежно и вдохновенно, но стоило
повернуться на спину -- и что-то острое уперлось мне в бок. Я нащупал
предмет между пуфами, но не смог распознать на ощупь. Открыл глаза. Утро.
Шелест бумаги. Та, с мыслями о которой, то ли выискивая обоснования
грядущему разрыву, то ли пытаясь их опровергнуть, я засыпал, сидела на
стуле, оставленном Андрюхой посреди комнаты, и листала газету. Волосы ее,
густые и светлые -- почему-то при всякой нашей ссоре она грозилась
непременно их состричь, -- переходили без границы в белый фон незашторенного
окна. И обращенная ко мне газетная полоса белела, вызывающе пустовала --
должно быть, заманивала рекламу. И белая вязаная кофта. Все вместе -- словно
фотография в высоком ключе.

Красивая женщина. С редким даром -- смотреться в профиль не хуже, чем в
три четверти. Другой такой мне, пожалуй, не видать.

-- Привет, -- удивился я. -- Как ты здесь очутилась?

Она объяснила: час назад набрала номер -- ответил твой приятель.
Сказал, ты еще не проснулся. А он уходит. Я попросила не запирать дверь.

-- Отлично вы распорядились! Квартира, значит, нараспашку, меня тут
могли похитить...

-- Да уж! -- засмеялась и показала руками, как охотник на привале. --
Ба-а-альшая драгоценность!

Я поднялся, влез в халат. По полу тянуло холодом, и хотелось обратно
под одеяло. Но пока я ставил чайник, она успела занять кровать, устроилась с
газетой, подобрав ноги и укрыв их своей длинной шерстяной юбкой.

-- Тут написано, что латиноамериканские террористы кормят мышей
взрывчаткой, чтобы она откладывалась у них вместо подкожного жира. Потом
надевают им ошейнички с маленькими приемниками и отпускают в канализацию.
Одну кнопку нажать -- весь город без связи и воды.

-- И тонет в дерьме, -- добавил я.

-- По-твоему, чушь?

Чайник вскипел. Она вынула из пакета завернутую в полотенце треть
яблочного пирога. Всем поровну: мужу, мне и ребенку. Сама мучного не ест. Я
попробовал, похвалил.

-- Ну что? -- спросила она.

-- Что?

-- Так и будем чаевничать?

Я предвидел такой оборот. Я прокручивал в памяти особенно волнующие
моменты прошлых, более пылких, встреч. Никакого эффекта. То есть
представлялось легко и красочно -- но без нужного результата. Еще можно было
перехватить инициативу. Вот сейчас и произнести слова резкие и окончательные
-- если я действительно на что-то решился... Однако все заделы начисто
вылетели из головы.

-- Слушай, я тебя тысячу раз предупреждал: я по утрам не в себе...

Она смотрела с вызовом, и я отвел глаза. Хорошо, хорошо -- победила!
Неоспоримо твое ролевое превосходство. Ты претерпеваешь в незаслуженном
небрежении, а я -- ничтожество, бамбук, несостоятельный мужчина. Мне самое
время взглянуть, что там уязвляло во сне мои телеса.

Оказалось, затвор. Андрюха бросил его на кровати, а я не заметил и
застелил простыней.

Я достал карабин и с трех попыток приладил затвор на место.

-- Ух ты! -- оживилась она. -- Какие новшества! Сам докатился или твой
друг тебе помог?

-- Ты стреляла когда-нибудь?

-- Я что, кавалерист-девица? Нет, конечно.

-- Докатился... Почему -- докатился?

Она взяла двустволку из ящика и, неловко прижав приклад локтем к ребрам
и склонив голову на плечо, прицелилась в задумчивую галку на дереве за
окном.

-- Ну, с такими штуками ничего ведь уже не надо, верно? Мужское начало
и так налицо...

-- Когда изобретают сложные построения, чтобы не признаваться в простых
вещах, -- сказал я, -- это идеология. Лучшие умы двадцатого века борятся с
подобным положением дел.

-- А простая вещь -- это что я тебя больше не интересую? Почему, я
признаю. Я знаю, что не очень молода, не очень умна... Только у меня было
одно странное свойство: я тебя любила. И помяни мое слово -- ты еще
затоскуешь...

Я забрал у нее ружье, отыскал замок и переломил, открыв затылочные
срезы стволов. Не заряжено. Вернул, но она никуда больше не стала целиться.
Я начал было говорить: мол, не настолько все однозначно, как она
представила, -- но скис. Будто оправдываешься. И, оправдываясь, унижаешь
другого.

-- Дома-то что у тебя теперь? Полегче? -- спросил я, лишь бы не
молчать.

-- Это подсказка? Пора и честь знать?

Я взвыл:

-- Ну что ты все заводишь сама себя?!

Но через пять минут уже подавал ей пальто. А потом следил, стоя у окна
кухни, как она удаляется, в незастегнутой дубленке; как снова и снова
промахивается мимо кармана рукой, зажавшей скомканную полиэтиленовую сумку,
в которой приехал пирог. Она знала, что я смотрю. И даже спиной старалась
обозначить свое королевское презрение. Только плечи выдавали. И я думал:
может быть, нам повезет? Может, удастся избежать разрыва затянутого, словно
процесс выдворения пьяного из прихожей -- с долгим пунктиром безрадостных,
бессмысленных возвращений... Но все равно жаль, что получилось так грубо. Не
фонтан получилось. Я, разумеется, хотел бы как-то иначе. Благороднее, что
ли... Но я бы, известно, уйму чего хотел.

Впору было тихо грустить, а меня посетили подзабытые сестры --строгая,
аскетическая собранность и воля к действию. Я затеял большую уборку. Я
протер полы, применив в особо грязных местах щетку и мыло; отдраил плиту,
ванну, раковины и унитаз, а в довершение вымыл с обеих сторон оконные
стекла, напрочь выстудив квартиру. Долларовый сосед, шагая по дорожке к
подъезду, застал меня балансирующим на подоконнике, поприветствовал,
удивился: что это я -- не в сезон? (Прежде за всю зиму я не встречал его ни
разу: если с кем и сталкивался в нашем коридоре на четыре квартиры -- то с
бабками или с детьми; дети глядели исподлобья и шугались к стене.) Когда я
замачивал в белоснежной ванне серые, как очень пасмурный день, простыни и
пододеяльник, позвонил Андрюха с докладом: бабушка счастлива его лицезреть,
назад сегодня не отпустит и ночевать ему предстоит здесь, у родителей. Я
ответил, что доставить бабушке удовольствие -- несомненная честь для меня.
Однако сильнее волнует расклад во тьме внешней, куда не достигает свет
семейного очага. Все на мази, успокоил Андрюха. Увидимся -- он изложит
детали. Но не удержался и стал рассказывать глухим шепотом, что сложилось
еще удачнее, чем мы надеялись, и платить больше ничего не придется, ибо в
счет остатка долга, неустоек и компенсации за потрепанные нервы он сдал им
на год тот самый отцовский гараж, где прятал в землю сокровища -- под склад