Чтение 23–й страницы книги ~Москва и москвичи~

игры проигрывают все, что есть: и деньги, и награбленные вещи, и пальто, еще
тепленькое, только что снятое с кого-нибудь на Цветном бульваре. Около играющих
ходят барышники-портяночники, которые скупают тут же всякую мелочь, все же
ценное и крупное поступает к самому "Сатане" -- так зовут нашего хозяина, хотя
его никогда никто в лицо не видел. Всем делом орудуют буфетчик и два здоровенных
вышибалы --они же и скупщики краденого. Они выплывают во время уж очень крупных
скандалов и бьют направо и налево, а в помощь им всегда становятся
завсегдатаи--"болдохи", которые дружат с ними, как с нужными людьми, с которыми
"дело делают" по сбыту краденого и пользуются у них приютом, когда опасно
ночевать в ночлежках или в своих "хазах". Сюда же никакая полиция никогда не
заглядывала, разве только городовые из соседней будки, да и то с самыми благими
намерениями--получить бутылку водки. И притом дальше общего зала не ходили, а
зал только парадная половина "Ада". Другую половину звали "Треисподняя", и в нее
имели доступ только известные буфетчику и вышибалам, так сказать, заслуженные
"болдохи", на манер того, как вельможи, "имеющие приезд ко двору". Вот эти-то
"имеющие приезд ко двору" заслуженные "болдохи" или "иваны" из "Шиповской
крепости" и "волгой" из "Сухого оврага" с Хитровки имели два входа--один общий с
бульвара, а другой с Грачевки, где также исчезали незримо с тротуара, особенно
когда приходилось тащить узлы, что через зал все-таки как-то неудобно.
"Треисподняя" занимала такую же по величине половину подземелья и состояла из
коридоров, по обеим сторонам которых были большие каморки, известные под
названием: маленькие--"адских кузниц", а две большие--"чертовых мельниц". Здесь
грачевские шулера метали банк--единственная игра, признаваемая "Иванами" и
"болдохами", в которую они проигрывали свою добычу, иногда исчисляемую тысячами.
В этой половине было всегда тихо--пьянства не допускали вышибалы, одного слова
или молчаливого жеста их все боялись. "Чертовы мельницы" молотили круглые сутки,
когда составлялась стоящая дела игра, Круглые сутки в маленьких каморках
делалось дело: то "тырбанка сламу", то есть дележ награбленного участниками и
продажа его, то исполнение заказов по фальшивым паспортам или другим подложным
документам особыми спецами. Несколько каморок были обставлены как спальни
(двухспальная кровать с соломенным матрасом)--опять-таки только для почетных
гостей и их "марух"... Заходили сюда иногда косматые студенты, пели "Дубинушку"
в зале, шумели, пользуясь уважением бродяг и даже вышибал, отводивших им
каморки, когда не находилось мест в зале. Так было в шестидесятых годах, так
было и в семидесятых годах в "Аду", только прежде было проще: в "Треисподнюю" и
в "адские кузницы" пускались пары с улицы, и в каморки ходили из зала запросто
всякие гости, кому надо было уединиться. Иногда в семидесятых годах в "Ад"
заходили почетные гости -- актеры Народного театра и Артистического кружка для
изучения типов. Бывали Киреев, Полтавцев, Вася Васильев. Тогда полиция не
заглядывала сюда, да и после, когда уже существовала сыскная полиция, обходов
никаких не было, да они ни к чему бы и не повели -- под домом были подземные
ходы, оставшиеся от водопровода, устроенного еще в екатерининские времена. В
конце прошлого столетия при канализационных работах наткнулись на один из таких
ходов под воротами этого дома, когда уже "Ада" не было, а существовали лишь
подвальные помещения (в одном из них помещалась спальня служащих трактира,
освещавшаяся и днем керосиновыми лампами). С трактиром "Ад" связана история
первого покушения на Александра II 4 апреля 1866 года. Здесь происходили
заседания, на которых и разрабатывался план нападения на царя. В 1863 году в
Москве образовался кружок молодежи, постановившей бороться активно с
правительством. Это были студенты университета и Сельскохозяйственной академии.
В 1865 году, когда число участников увеличилось, кружок получил название
"Организация". Организатором и душой кружка .был студент Ишутин, стоявший во
главе группы, квартировавшей в доме мещанки Ипатовой по Большому Спасскому
переулку, в Каретном ряду. По имени дома эта группа называлась ипатовцами. Здесь
и зародилась мысль о цареубийстве, неизвестная другим членам "Организации".
Ипатовцы для своих конспиративных заседаний избрали самое удобное место--трактир
"Ад", где никто не мешал им собираться в сокровенных "адских кузницах". Вот по
имени этого притона группа ишутинцев и назвала себя "Ад". Кроме трактира "Ад",
они собирались еще на Большой Бронной, в развалившемся доме Чебышева, где Ишутин
оборудовал небольшую переплетную мастерскую, тоже под названием "Ад", где тоже
квартировали некоторые "адовцы", называвшие себя "смертниками", то есть
обреченными на смерть. В числе их был и Каракозов, неудачно стрелявший в царя.
Последовавшая затем масса арестов терроризировала Москву, девять "адовцев" были
посланы на каторгу (Каракозов был повешен). В Москве все были так перепуганы,
что никто и заикнуться не смел о каракозовском покушении. Так все и забылось.
Еще в прошлом столетии упоминалось о связи "Ада" с каракозовским процессом, но
писать об этом, конечно, было нельзя. Только в очень дружеских беседах старые
писатели Н. Н. Златовратский, Н. В. Успенский, А. М. Дмитриев, Ф. Д. Нефедов и
Петр Кичеев вспоминали "Ад" и "Чебыши", да знали подробности некоторые из старых
сотрудников "Русских ведомостей", среди которых был один из главных участников
"Адской группы", бывавший на заседаниях смертников в "Аду" и "Чебышах". Это Н.
Ф. Николаев, осужденный по каракозовскому процессу в первой группе на двенадцать
лет каторжных работ. Уже в конце восьмидесятых годов он появился в Москве и
сделался постоянным сотрудником "Русских ведомостей" как переводчик, кроме того,
писал в "Русской мысли". В Москве ему жить было рискованно, и он ютился по
маленьким ближайшим городкам, но часто наезжал в Москву, останавливаясь у
друзей. В редакции, кроме самых близких людей, мало кто знал его прошлое, но с
друзьями он делился своими воспоминаниями. Этому последнему каракозовцу немного
не удалось дожить до каракозовской выставки в Музее Революции в 1926 году.
Первая половина шестидесятых годов была началом буйного расцвета Москвы, в
которую устремились из глухих углов помещики проживать выкупные платежи после
"освободительной" реформы. Владельцы магазинов "роскоши и моды" и лучшие
трактиры обогащались; но последние все-таки не удовлетворяли изысканных вкусов
господ, побывавших уже за границей,--живых стерлядей и парной икры им было мало.
Знатные вельможи задавали пиры в своих особняках, выписывая для обедов
страсбургские паштеты, устриц, лангустов, омаров и вина из-за границы за бешеные
деньги. Считалось особым шиком, когда обеды готовил повар-француз Оливье, еще
тогда прославившийся изобретенным им "салатом Оливье", без которого обед не в
обед и тайну которого не открывал. Как ни старались гурманы, не выходило: то, да
не то. На Трубе у бутаря часто встречались два любителя его бергамотного
табаку--Оливье и один из братьев Пеговых, ежедневно ходивший из своего богатого
дома в Гнездниковском переулке за своим любимым бергамотным, и покупал он его
всегда на копейку, чтобы свеженький был. Там-то они и сговорились с Оливье, и
Пегов купил у Попова весь его громадный пустырь почти в полторы десятины. На
месте будок и "Афонькина кабака" вырос на земле Пегова "Эрмитаж Оливье", а
непроездная площадь и улицы были замощены. Там, где в болоте по ночам
раздавалось кваканье ля-гушек и неслись вопли ограбленных завсегдатаями
трактира, засверкали огнями окна дворца обжорства, перед которым стояли день и
ночь дорогие дворянские запряжки, иногда еще с выездными лакеями в ливреях. Все
на французский манер в угоду требовательным клиентам сделал Оливье -- только
одно русское оставил: в ресторане не было фрачных лакеев, а служили московские
половые, сверкавшие рубашками голландского полотна и шелковыми поясами. И сразу
успех неслыханный. Дворянство так и хлынуло в новый французский ресторан, где,
кроме общих зал и кабинетов, был белый колонный зал, в котором можно было
заказывать такие же обеды, какие делал Оливье в особняках у вельмож. На эти
обеды также выписывались деликатесы из-за границы и лучшие вина с
удостоверением, что этот коньяк из подвалов дворца Людовика XVI, и с надписью
"Трианон". Набросились на лакомство не знавшие куда девать деньги избалованные
баре... Три француза вели все дело. Общий надзор -- Оливье. К избранным
гостям--Мариус и в кухне парижская знаменитость -- повар Дюге. Это был первый,
барский период "Эрмитажа". Так было до начала девяностых годов. Тогда еще
столбовое барство чуралось выскочек из чиновного и купеческого мира. Те пировали
в отдельных кабинетах. Затем стало сходить на нет проевшееся барство. Первыми
появились в большой зале московские иностранцы-коммерсанты -- Кнопы, Вогау,
Гопперы, Марки. Они являлись прямо с биржи, чопорные и строгие, и занимали
каждая компания свой стол. А там поперло за ними и русское купечество, только
что сменившее родительские сибирки и сапоги бураками на щегольские смокинги, и
перемешалось в залах "Эрмитажа" с представителями иностранных фирм. Оливье не
стало. Мариус, который благоговел перед сиятельными гурманами, служил и купцам,
но разговаривал с ними развязно и даже покровительственно, а повар Дюге уже не
придумывал для купцов новых блюд и, наконец, уехал на родину. Дело шло и так
блестяще. На площади перед "Эрмитажем" барские запряжки сменились лихачами в
неудобных санках, запряженных тысячными, призовыми рысаками. Лихачи стояли также
и на Страстной площади и у гостиниц "Дрезден", "Славянский базар", "Большая
Московская" и "Прага". Но лучшие были у "Эрмитажа", платившие городу за право
стоять на бирже до пятисот рублей в год. На других биржах -- по четыреста.
Сытые, в своих нелепых воланах дорогого сукна, подпоясанные шитыми шелковыми
поясами, лихачи смотрят гордо на проходящую публику и разговаривают только с
выходящими из подъезда ресторана "сиятельными особами". -- Вась-сиясь!.. --
Вась-сиясь!.. Чтобы москвичу получить этот княжеский титул, надо только подойти
к лихачу, гордо сесть в пролетку на дутых шинах и грозно крикнуть: -- К "Яру"! И
сейчас же москвич обращается в "вась-сиясь". Воланы явились в те давно забытые
времена, когда сердитый барин бил кулаком и пинал ногами в спину своего
крепостного кучера. Тогда волан, до уродства набитый ватой, спасал кучера от
увечья и уцелел теперь, как и забытое слово "барин" у извозчиков без волана и
"вась-сиясь" у лихачей... Каждому приятно быть "вась-сиясем"! Особенно много их
появилось в Москве после японской войны. Это были поставщики на армию и их
благодетели -- интенданты. Их постепенный рост наблюдали приказчики магазина
Елисеева, а в "Эрмитаж" они явились уже "вась-сиясями". Был такой перед японской
войной толстый штабс-капитан, произведенный лихачами от Страстного сперва в
полковника, а потом лихачами от "Эрмитажа" в "вась-сиясь", хотя на погонах
имелись все те же штабс-капитанские четыре звездочки и одна полоска. А до этого
штабс-капитан ходил только пешком или таскался с ипподрома за пятак на конке.
Потом он попал в какую-то комиссию и стал освобождать богатых людей от дальних
путешествий на войну, а то и совсем от солдатской шинели, а его писарь,
полуграмотный солдат, снимал дачу под Москвой для своей любовницы. --
Вась-сиясь! С Иваном! Вась-сиясь, с Федором! -- встречали его лихачи у подъезда
"Эрмитажа". Худенькие офицерики в немодных шинельках бегали на скачки и бега,
играли в складчину, понтировали пешедралом с ипподромов, проиграв последнюю
красненькую, торговались в Охотном при покупке фруктов, колбасы, и вдруг...