Чтение 23–й страницы книги ~Картежник и бретер, игрок и дуэльянт~

И вот в день, обозначенный выше, батюшка мой, с Фридрихом Карловичем
наедине потолковав, утром объявляет мне, что во Псков едем, но - в коляске.

- Пора тебе, Александр, командиру полка представиться.

Наверняка на него мой новый мундир подействовал: Савка этот мундир от
портного вчера в Опенки доставил. Здесь местные женские ручки его на меня
подогнали (а куда как лучше бы было меня под него подогнать, хоть и отощал я
слегка в бездельной своей болезни) и предъявили на высочайший родительский
смотр. И родителю мой бравый пехотный вид настолько по душе почему-то
пришелся, что утром и прозвучал приказ.

Едем, в рессорах покачиваясь. Жаворонки в небе, васильки во ржи, щебет
птичий - со всех сторон.

- В каждой неприятности необходимо всегда приятность сыскать, потому как
одно без другого не обходится, - говорит батюшка. - Офицер, в пехоте не
послуживший, не есть офицер, безукоризненный во всех отношениях. Только
серая пехота, столь несправедливо нами третируемая, способна оттачивать
ремесло командирское, подобно точильному камню, придавая ему блеск и
надежность.

"Пилюлю подслащивает, - лениво этак думаю я, разомлев. - А как
относительно неоспоримых аргументов?"

- В пехоте солдату труднее всего службу нести, - продолжает мой
многоопытный командир. - Почему, спросишь? Потому, мол, что тело свое,
амуницией перегруженное, таскать на ногах приходится? Ан нет, не поэтому.

- А почему? - с ленцой спрашиваю, зевота вконец одолевать начинает.

- А потому, что нигде солдат себя одиноким столь сильно не ощущает, как
единственно только в пехоте. В кавалерии у него вроде как бы семья имеется:
конь. И почистить его надо, и напоить, и выгулять вовремя - чем не семейная
забота? В артиллерии - орудие, которое тоже любви и заботы твоей требует:
чистить, смазывать, драить, чтоб сверкало парадно и устрашительно. Стало
быть, и там - вроде бы как семья. А в пехоте ты один как перст. Себя призван
обихаживать, а это - скучно.

- А ведь и вправду, - говорю я, начиная соображать, что зазря болтать
старик мой не любит.

- Истинно что так, Александр, - торжественно изрекает батюшка. - Из чего
следует одинокость пехотной солдатской единицы. Стало быть, пехота от
офицера куда большей заботы требует, чем кавалерия. Не оставлять пехотинца
надолго один на один с его осиротевшей душой. Это - пункт первый.

- Запомнил, батюшка. А второй?

- Второй в том состоит, что тебе, ротному командиру, в атаку их водить
доведется. Думаешь, впереди да на лихом коне? А то уже от обстоятельств
сражения зависит. Под Бородином из-под меня лошадь в первой же схватке
выбили, и в шесть последующих я солдатиков своих уже со штыком наперевес
водил. Стало быть, и штыковой бой ты лучше всех в роте своей освоить обязан.
Лучше всех, потому как первым на противника идешь, пример показывая и брешь
во вражеской цепи прорубая. Вот этим и займись, времени не щадя.

(На полях - приписка: Ах, с какой же великой и искренней благодарностью я
батюшкины слова впоследствии вспоминал! Потом, потом... Будто предчувствовал
он судьбу мою и старался облегчить ее, как только мог. Земно кланяюсь тебе,
отец мой земной, и вы низко поклонитесь всем дедам своим, прадедам и
пращурам заодно. Кабы не они, не отвага их, не стойкость несокрушимая, не
забота о детях - и вас бы на свете не было...)

В полку я командиру представился, но он особо разговаривать со мною не
стал. Он ведь когда-то, еще юнцом безусым, под батюшкиной рукой службу свою
нелегкую начинал, а потому быстренько и спровадил меня, задав
приличествующие вопросы и выслушав вполуха ответы. Вызвал какого-то
капитана, то ли помощника, то ли адъютанта, и велел меня в роту отвести да и
оставить там наедине с солдатами.

Что капитан тот в точности и исполнил. И остался я один на один со своею
ротой. С теми, которых вести мне во все баталии предполагалось, впереди
шагая с ружьем наперевес, как батюшка разумно предостерег. И сто пар глаз
тотчас же в меня уперлись, то же самое думая и то же самое представляя. И
все молчат, слова моего командирского ожидая. Молчат настороженно, и я молчу
настороженно, в глаза им глядя.

И, видит Бог, будто читаю вопросы их. "Каков ты, командир наш, нам покуда
что неизвестный? Будешь ли терпеливо учить, как в бою выстоять, или все
унтерам передоверишь, которым мы уже до смерти надоели? Постараешься ли
беспокойства наши понять и сиротство наше постичь или по плацу гонять
станешь, парадный шаг отрабатывая да розгами грозя?.."

И я, помнится, одно тогда сказал:

- Служить всем трудно. Вам - ваши двадцать годов, мне - всю мою жизнь.
Давайте же взаимно постараемся облегчить трудности сии друг другу. Вопросы
есть?

- Обзовитесь, ваше благородие.

Унтер спрашивает. Седоусый, кряжистый, глаза умные и - сабельный шрам на
щеке.

- Верно, прощения прошу. Поручик Олексин Александр Ильич. В строю с
восьми лет. В офицерском чине - с семнадцати. В бою быть ровно один раз
случилось, но под пулями стоял больше.

Заулыбались солдаты. Видно, чем-то ответ мой им понравился. Может,
откровенностью своей.

- Слава Богу, повезло нам, значит, - вздохнул унтер. - Трое до вас было,
да каждый - по три месяца. Отметится, что служил, день на плацу покрутится -
да и поминай, как звали. Прощения прошу за то, что прямо вам все выложил, но
пополнения к нам много пришло. А пополнение не столько учить, сколько
приучать к солдатской жизни пока еще требуется.

- Как командир полка мне скажет, так оно и будет. А о себе одно могу
сказать: коли за гуж взялся, то воз вы-тащу.

Засмеялись мои солдаты. Я же на голову выше любого из них. Бывший
гвардеец как-никак.

Но начало занятий моих с ними отложилось надолго, хотя я, честно скажу,
намеревался к новой службе своей приступить прямо с завтрашней побудки.
Но...

Но командир мне трехмесячный отпуск предписал для поправки здоровья.
Будто жалобу унтера того, седоусого, подслушал и службу мою поелику возможно
решил осложнить. И уже на следующее утро отбыли мы с батюшкой восвояси...

1-е июля

В тот день переезд мой состоялся в дарованную мне Антоновку. Не по моему
желанию, что уж скрывать. Я под матушкиным крылышком еще долго бы с
удовольствием выздоравливал, лишь бы подальше от графских угодий. Не тянуло
меня к ним, воспоминаний боялся, если напрямоту говорить. Но батюшка сказал
как-то за ужином, вскоре после возвращения из Пскова:

- Поместье твое без призора, помещик. А потом - служба. Займись ты
хозяйством своим, пока люди твои окончательно в разор не вошли.

И поехал я хозяйством, лично мне принадлежащим, заниматься. Вместе с
Савкой и Карамзиным.

Архип добрым заместителем моим оказался - да и знал я о том, что умный он
мужик, - но батюшку огорчать не хотелось. Отчитался Архип передо мною, как
водится, ничего в делах его я предосудительного не нашел, и все пошло, как
шло и без меня.

А я - силы копил, хотя уже и ощущал их (впервые, если уж признаваться,
еще тогда, когда меня женские руки вертели, новый мундир по фигуре
подгоняя). Но, поверите ли, держал себя в строгости. Пассий не заводил,
гостей не приглашал, к соседям не ездил и вином не увлекался по совету
Фридриха Карловича. Монах монахом жил.

И терпеливо прожил этакой святой жизнью недели две. Земли свои объезжал,
хозяйство осматривал, читал. Много читал, кстати... И чем спокойнее и
привычнее жизнь моя помещичья становилась, тем труднее мне было с нею
мириться. Ну не землевладелец я по натуре, нет во мне ни грана от Адама
Смита, и деньги я считать только на зеленом сукне умею, что уж тут
поделаешь.

И - затосковал. А затосковав, начал круги своих ежедневных прогулок
расширять. То ли вольно, то ли невольно. И Лулу, умница моя, однажды вывезла
меня к графскому особняку.

Долго я из кустов на него смотрел тогда...

Заброшенным особняк выглядел. Окна на первом этаже досками забиты, парк
замусорен, дорожки зарастать стали. Все правильно: стареет дом без хозяев...

А вот крыло второго этажа мне живым показалось. И хоть и не увидел я
жизни той в яви, но решил проверить, а не живет ли там какая-либо дальняя
родственница, оставленная графом, чтобы хоть как-то за родным гнездом
приглядывать.

На обратном пути я об Аничке думал. Но - как о покойнице, что ли, прости
ты меня, Господи. Точнее, конечно, как о погибшей любви, но любовь тогда
любовь и есть, когда она не понятие, а - реальность. С теплом, улыбкой,
смехом, тебе одному предназначенными. Для нас, мужчин, любовь - всегда живая
женщина, а не мертвый схоластический постулат. А в Антоновку вернувшись,
Савку позвал и велел ему осторожно навести справки, кто ныне проживает в том
доме, где я впервые востребованным к жизни себя ощутил.

Через сутки докладывает. Парень исполнительный.

- Месяц назад приехал господин с доверительным письмом самого графа. Кто
- никому не известно. Живет покойно, в хозяйство не вникает, но за домом
следит.

День я голову ломал, кто же этот господин, а наутро решил идти в атаку.
Предлог был: сосед, мол. Надо бы друг другу представиться, что ли. Для
порядка.

А представляться-то и не пришлось.

- Оексин?.. Гьязам не вегью!..

Засядский. Хлыщ картавый. Графский прихвостень. Вот уж этого пшюта никак
увидеть не ожидал. Но - обрадовался он, со скуки, что ли? Велел стол
накрыть, как для гостя дорогого.