кисейную барышню, и я не мог тебе врать, когда ты спросил. Когда-нибудь ты
должен был узнать. Но что бы ты хотел, брат, - суд над ним, тюрьму?
Совершилось бы, как говорят, возмездие - и что? И все были бы
удовлетворены? Знаешь, крови и мщения жажду - это уже опять возвращение
черт те к чему, и пошла писать губерния. И пошли страсти-мордасти.
слышал уже похожее. И что же?
сказал Алексей, тяжело откидываясь на спинку сиденья. - Я говорю, с отцом
особый случай. Знаю, что сама жизнь наказала его, когда он лежал со своим
инфарктом.
поеду к нему. Я хочу поговорить с ним о письме Веры Лаврентьевны. Но прошу
тебя без меня ничего не делать. Тебе остыть надо, братишка, обдумать все.
Иначе наделаешь глупостей, понял? Ты меня понял?
что обо мне идет речь.
10
сеточкой на плоско придавленных волосах, припухшими от сна глазами, с
радостным изумлением заглянула в самые зрачки Никиты, вскрикнула:
переднюю, придерживая одной рукой халат на торчащей груди, а он в ответ
лишь сухо кивнул, как чужой, и, не задерживаясь, перешагнул через узлы,
через какие-то приготовленные чемоданы в передней, а когда увидел длинный,
пахнущий свежей мастикой темный коридор и в конце его двери кабинета,
сумел выговорить только два слова:
собрались, думали: где же вы? Куда вы исчезли? Куда уезжаете, зачем? Где
вы были два дня?
мотавшимся над ее полными икрами, постучала в дверь кабинета, крикнула
преувеличенно-обрадованно:
обнажающе резко и четко освещало толстый, с красными разводами цветов
ковер на полу, застекленные шкафы, темные гравюры на стенах, глубокие в
белых чехлах кресла, широкий в глубине кабинета полукруглый письменный
стол, заваленный грудами книг, папок, за которым, выпрямившись, глядя на
Никиту, сидел Греков, и Никита сначала не увидел, не различил его лица -
прозрачный венчик седых волос светился под солнцем на его голове, словно
легко покачиваясь, как шар одуванчика.
этого солнечного света, из этого слепящего сияния свежий тенорок Грекова,
в голосе его была жизнь, приветливость, бодрость даже, и этот свежий звук
голоса особенно резанул слух Никиты. - А мы с Ольгой Сергеевной уже готовы
были обидеться на вас! Загуляли! А мы уж решили, что вам не понравилось
ночевать здесь! Или мы не понравились? Ну садитесь, голубчик, садитесь.
Отлично, отлично! Садитесь в кресло, чтобы я мог вас, так сказать,
лицезреть. На полчаса - рукопись в сторону. Прочь ее!
видимо, работал.
отыскивая в памяти заготовленные по дороге слова о своем отъезде, о том,
что он ни минуты не может находиться в этом доме по многим причинам,
чувствуя, как эти слова толкались в нем гневом и отвращением и он должен
был сказать их в ответ на этот свежий, бодрый тенорок, своей будничностью
поразивший его на пороге кабинета. - Отдайте мне письмо матери.
выговорив ее как бы отдаленным голосом, ужасаясь его нетвердой интонации,
повторил громче:
мало тронутое морщинами, чистое, точно утром было тщательно вымыто детским
мылом. Под косматыми, выгнутыми легким удивлением бровями голубели, наивно
моргали глаза; округлые плечи поднялись так, что темная рабочая курточка с
кармашками сморщилась на груди.
молитвенно сложил перед собой руки. - Вы меня ставите в неловкое
положение. Письмо вашей покойной матери адресовано мне. И не только на
конверте мое имя... Но и содержание. По каким мотивам я должен вам вернуть
его? Я предполагаю, дорогой, что я не так вас понял... Может быть, вы
поясните, голубчик?
стали туманными, были неопределенно устремлены в угол кабинета вроде бы в
задумчивой рассеянности, а пальцы его начали отстукивать по краю стола
такты барабанного марша, и почудилось Никите: он, не разжимая губ, мычал в
такт этого отстукивания.
Никита. - Отдайте мне письмо. Вы положили его в сейф. Я не хочу, чтобы
письмо моей матери было у вас!
Позвольте, милый, голубчик, вы меня ставите в глупейшее положение
человека, присвоившего чужое! - сказал Греков, все не возвращая свой
нездешний взгляд из пространства, и повторил: - Письмо? Я присвоил чужое
письмо? Фантастический рассказ какой-то, Жюль Верн... Позвольте,
позвольте... Сейчас отлично все выясним. Да, уточним, выясним,
затвердим... как там в резолюциях? И все станет на свои места. Эт-то
какое-то недоразумение. Садитесь, Никита.
замычав невнятный мотивчик марша, затем несколько рассеянно, вспоминающими
жестами похлопал себя по всем карманам курточки, и этот затуманенный его
взор, и нелепые жесты, весь его как бы отсутствующий вид и чудаковатый,
растрепанный венчик седых волос на голове, говоривший о том, что профессор
не от мира сего, - все это показалось Никите фальшивым, неестественным,
как и наигранно-ласковые слова его: "милый", "голубчик" - и это
раздумчивое его мычание в паузах разговора.
Догадывается или нет?" - возбужденно спрашивал себя Никита, не садясь и
ожидая с напряжением.
сознании, и, пытаясь сопоставить все, что он знал о Грекове, с этим его
реальным обликом - седыми, разлохмаченными волосами на голове, его
рассеянным взглядом в пространство, с тем, что именно он родной брат
матери, Никита слышал это странное напевное мычание Грекова и в то же
время думал, что он каждый день, много лет живет, двигается в этом своем
заполненном книгами кабинете, разговаривает по телефону, работает над
рукописями своих книг, открывает и закрывает сейф, делает какие-то
несуразные жесты руками; но это было настолько будничным по сравнению с
иным Грековым, которого он хотел увидеть сейчас, что это будничное уже не
могло быть реальностью. И он подумал, что не понимает чего-то
необходимого, важного, беспощадного, что должен был понять.
студентом, а я знаю, кто он. Да, теперь я все знаю о нем. Но почему он так
долго достает письмо?"
это сейчас на собраниях говорят: разберемся, обсудим. Еще есть такое слово
- "уважить". Вы не состоите... не коммунист? Ах да... рановато. А я
тридцать лет.
Греков опустил его в карман курточки и, держа в одной руке письмо, теперь
не бодро, а как-то боком двинулся к столу расслабленной походкой, шаркая
шлепанцами, выговаривая не очень внятно:
атома в двадцатом веке. Бесконечные радиоактивные осадки. И в то же время
человечество убьет себя без войны. Вы задумывались над этим? В ваши годы,
конечно, никто об этом не думает. Вы знаете, отчего умерла ваша мать? Вы
знаете диагноз? Рак? Инфаркт?
презрительно наблюдая за Грековым, видя, как он вяло, будто минуты
протягивая, усаживался в кресло перед столом, разглаживал на стопке своей
рукописи письмо и потом, наклонив лоб, стал шарить рукой очки среди
шуршащих бумаг. - И может быть, вы скажете, что любили мою мать? - опять
неожиданно для себя произнес Никита и почувствовал, как сердце,
поднявшись, застучало в висках. - Вы это скажете? Да? - проговорил он
осекающимся голосом.
как под лупой, подробно увеличились, не моргали, смотрели из-под чуть
наклоненного, мраморно-белого лба, изучающе и остро ощупывали лицо Никиты.
- Да, я любил ее... Мы были разные люди, но я любил вашу мать, свою
Каменистый Артем
Шилова Юлия
Лондон Джек
Шилова Юлия
Афанасьев Роман
Сертаков Виталий