Чтение 23–й страницы книги ~Конец одного романа~

могу услышать, какой у тебя будет голос, когда я скажу, что не уйду к тебе.
Я ведь не уйду, Морис, дорогой, дорогой. Я тебя люблю, но не смогу опять
увидеть. Не знаю, как я буду жить в такой тоске и в горе, и молю Бога, чтобы
он меня пожалел, забрал отсюда. Морис, я хочу и невинность соблюсти, и
капитал приобрести, как все люди. За два дня до того, как ты позвонил, я
пошла к священнику и сказала, что я обратилась. Я рассказала ему про тебя и
про обет. Я сказала, мы ведь с Генри больше не женаты -- я с ним не сплю с
тех пор, как мы с тобой, и вообще это не брак, мы же не венчались в церкви.
Я спросила, нельзя ли мне стать католичкой и выйти за тебя замуж. Я знала,
что ты на это согласишься. Каждый раз, как я спрашивала, я надеялась, будто
открываешь ставни в новом доме и ждешь, что пейзаж красивый, а за окном --
глухая стена. Он говорил:

"Нет", "нет", "нет", я не могу выйти замуж, я не могу с тобой видеться,
если стану католичкой. Я подумала: "Ну их к черту!" -- и ушла, и хлопнула
дверью, чтобы он знал, как я отношусь к священникам. "Они стоят между нами и
Богом,-- подумала я,-- Бог милостивей их",-- и тут я увидела распятие и
подумала: "Конечно, Он-то милостив, только странная это милость, иногда
кажется -- Он скорее наказывает..." Морис, дорогой,, у меня страшно
разболелась голова, я просто мертвая. Ах, если бы я не была такая сильная,
как лошадь! Я не хочу без тебя жить, и, конечно, я тебя встречу как-нибудь
между твоим домом и моим и плюну на Генри, на Бога, на все. Но что толку? Я
верю, что Бог есть,-- теперь я верю в кучу разных вещей, я во что хочешь
верю, пусть делят Троицу на двенадцать частей, я поверю. Пусть найдут
доказательства, что Христа выдумал Пилат, чтобы выслужиться, я все равно
верю. Я заболела, подхватила веру, как подхватывают заразу. Вот про любовь
говорят -- "влюбилась", а про веру? Я никого не любила до тебя и ни во что
не верила до сих пор. Когда ты вошел, на лице у тебя была кровь, я и
поверила, раз и навсегда, хотя тогда сама о том не знала. Я боролась с верой
дольше, чем с любовью, теперь бороться не могу.

Морис, дорогой, не сердись. Пожалей меня, только не сердись. Я ломака,
я врунья, но тут я не ломаюсь и не обманываю.

Раньше я думала, что я знаю себя, различаю добро и зло, а ты научил
меня не быть такой уверенной. Ты забрал всю мою ложь, весь самообман, чтобы
они не мешали подойти ко мне, вот Он и пришел, ты же сам расчистил дорогу.
Когда ты пишешь, ты стараешься писать правду, и меня научил искать ее. Ты
говорил мне, если я лгала. Ты спрашивал: "Ты в самом деле так думаешь или
тебе это кажется?" Вот видишь, это все ты, Морис, ты и виноват. Я молю Бога,
чтобы Он не оставил меня жить так, как сейчас".

Больше ничего не было. Видно, на ее молитвы отвечали раньше, чем она
помолится, ведь она стала умирать, когда вышла в дождь, а потом застала меня
с Генри. Если бы я писал роман, я бы его здесь кончил -- я всегда думал, что
роман можно кончать где угодно, но теперь мне кажется, что я никаким
реалистом не был, ведь в жизни ничто не кончается. Химики говорят, что
материя не исчезает, математики -- что если делить шаги надвое, мы не дойдем
до другой стены; каким же я был бы оптимистом, если бы решил, что роман тут
и кончится! Сара жалела, что она сильная, как лошадь,-- вот и я тоже.

На похороны я опоздал. Я поехал в город, чтобы повидаться с неким
Уотербери, который думал написать обо мне статью для небольшого журнала. Я
все прикидывал, встречаться с ним или нет -- я и так знал, какие пышные
фразы он напишет, какой откроет подтекст, неведомый мне самому, какие
ошибки, от которых я сам устал. Под конец он снисходительно отведет мне
место -- ну, чуть повыше Моэма, ведь Моэм популярен, а я еще до этого не
унизился.

Почему я, собственно, прикидывал? Я не хотел встречаться с ним и уж
точно не хотел, чтоб обо мне писали. Дело в том, что я больше не интересуюсь
своим делом и никто не может угодить мне хвалой, повредить хулой. Когда я
начинал тот роман про чиновника -- интересовался, когда Сара меня бросила,
понял, что работа моя -- чепуховый наркотик, вроде сигареты, который
помогает влачить дни и годы. Если смерть уничтожит нас (я еще стараюсь в это
верить), велика ли разница, оставили мы несколько книг или флакончики,
платья, безделушки? Если же права Сара, как не важно все это важное
искусство! Наверное, я гадал -- идти или нет -- просто от одиночества. Мне
нечего было делать до похорон, я хотел выпить -- можно забыть о работе, но
не об условностях, нельзя же сорваться на людях.

Уотербери ждал в баре на Тоттнем-Корт-роуд. Он носил черные вельветовые
брюки, курил дешевые сигареты и привел какую-то слишком красивую, высокую
девицу. Девица эта, очень молодая, звалась Сильвией. Сразу было видно, что
она проходит долгий курс, начавшийся с Уотербери, и пока что во всем
подражает учителю. Глаза у нее были живые, добрые, волосы -- золотые, как на
старинных картинках, и я думал: докуда же она дойдет? Вспомнит ли она через
десять лет Уотербери и этот бар? Я пожалел его. Он так важничал, так
покровительственно смотрел на нас, а ведь слабый-то он. "Да что там,--
подумал я, когда он разглагольствовал о потоке сознания,-- вот она глядит на
меня, я бы и сейчас мог ее увести". Его статьи печатались в дешевых
журнальчиках, мои книги выходили отдельными томиками. Она знала, что от меня
научится более важным вещам. А он, бедняга, еще одергивал ее, когда она
вставляла какую-нибудь простую человеческую фразу! Я хотел его предупредить,
но вместо этого выпил еще хересу и сказал:

-- Я спешу. Надо на похороны, на Голдерз-Грин.

-- Голдерз-Грин! -- восхитился Уотербери.-- Совсем в вашем духе! Ведь
вы бы выбрали это кладбище, верно?

-- Не я его выбрал.

-- Жизнь подражает искусству!

-- Это ваш друг? -- участливо спросила Сильвия, и Уотербери с упреком
взглянул на нее.

-- Да.

Я видел, что она гадает, кто это, друг или подруга, и был тронут.
Значит, я для нее -- человек, а не писатель. Человек, у которого умирают
друзья, он их хоронит, страдает, радуется, даже нуждается в утешении, а не
умелый мастер, получше Моэма, "но все же мы не вправе ставить его так
высоко, как...".

-- Какого вы мнения о Форстере? ---спросил Уотербери.

-- О Форстере? Простите, пожалуйста. Я думал, долго ли ехать до
кладбища.

-- Минут сорок,-- сказала Сильвия.-- Поезда редко ходят.

-- Форстер...-- сердито повторил Уотербери.

-- От станции идет автобус,-- сказала Сильвия.

-- Сильвия, мистер Бендрикс пришел не для того, чтоб говорить об
автобусах.

-- Прости, Питер. Я думала...

-- Прежде, чем думать, сосчитай до шести. Так вот, Форстер...

-- Да Бог с ним,-- сказал я.

-- Нет, это важно, ведь вы принадлежите к разным школам...

-- Он принадлежит к школе? А про себя и не знал... Вы что, учебник
пишете?

Сильвия улыбнулась, и он это заметил. Теперь он меня не пощадит, понял
я, но мне было все равно. Гордость и равнодушие похожи, и он, наверное,
подумал, что я горд. Я сказал:

-- Мне действительно пора.

Да вы просидели здесь пять минут,-- сказал он.-- Очень важно, чтобы в
статье все было правильно.

Очень важно не опоздать на похороны.

-- Не понимаю почему. Сильвия сказала:

-- Мне самой надо в Хампстед. Я покажу вам, как ехать.

-- В Хампстед? -- ревниво спросил Уотербери.-- Не знал.

-- Я же всегда езжу к маме по средам.

-- Сегодня вторник.

-- Значит, завтра не поеду.

-- Спасибо,-- сказал я.-- Очень рад.

-- Вы использовали поток сознания,-- отчаянно заспешил Уотербери.--
Почему вы бросили этот прием?

-- Понятия не имею. Почему мы меняем квартиру?

-- Вы разочаровались в нем?

-- Я во всех своих книгах разочаровался. Ну, до свиданья.

-- Статью я вам пришлю,-- угрожающе сказал он.

-- Спасибо.

-- Не задерживайся, Сильвия. В полседьмого мы идем на Бартока. Мы
углубились в улочки Тоттнем-Корт-роуд. Я сказал:

-- Спасибо, что увели.

-- Да, я видела, что вы хотите уйти.

-- Как ваша фамилия?

-- Блейк.

-- Сильвия Блейк. Хорошо. Даже слишком.

-- Это близкий друг?

-- Да.

-- Женщина?

-- Да.

-- Какая жалость,-- сказала она, и мне показалось, что ей вправду жаль.
Многому надо ей учиться -- литературе, музыке, беседе, но не доброте. Она
влезла вместе со мной в переполненное метро, и мы ухватились за поручни. Ее
прижало ко мне, и я вспомнил, что такое желание. Неужели теперь всегда так
будет? Не желание, только память о нем. Она пропустила человека, вошедшего
на "Гудж-стрит", и я ощутил, что ее нога прижимается к моей,-- ощутил так,
словно это было очень давно.

-- Я никогда не бывал на похоронах,-- сказал я, чтобы завязать
разговор.

-- Значит, ваши родители живы?

-- Отец жив. Мать умерла, когда я был в школе, не в городе. Я думал,
меня отпустят, но отец решил, что это слишком тяжелое зрелище. Так что
ничего и не было. Только разрешили не готовить уроки в тот день.