таможенников - неизвестно, но Доню пленяло безотказно.
вот он теперь и пристроился кормилой к подселенцевским рабам. Гендер сам
стряпал для них неслыханное, страшно пахнущее варево, сам что-то в их еду
добавлял, сам дважды в день вниз топал по лестнице в подпол. Первые
три-четыре дня рабы чего-то там ревели и жрать не хотели, но Пол только
добавлял в старую еду немного накрошенной ежатины и еще темно-красной
жидкости из банки - и с той же кастрюлей опять лез в подпол. Со второго
раза, с третьего - рабы оставляли кастрюлю пустой. Раньше туда ходила Нинель
с Варфоломеем, теперь Пол брал с собою паренька-богаты-ря, а Нинель вовсе
посещать рабов перестала, пообещав, что "скоро много разного будет, будет
им..." Доня не расслышала - то ли "дедушка", то ли "девушка". Доня ожидала -
ну, чего-нибудь. Она с самых первых сознательных мгновений жизни знала, что
Нинель слов на ветер не бросает.
он отскоблил крупным песком и наждаком. Выделенный ему старый стол постоянно
застилал свежей газетой; за неимением скатерти, взять хозяйскую он почему-то
отказался, - впрочем, посуду он тоже держал собственную, а именно - графин с
кипяченой водой. Возле двери, изнутри, укрепил он в своем катухе карманное
зеркальце - смотрелся в него по утрам, прежде чем выйти к прочим обитателям
подселенцевских хором. Узкая койка, которую он выбрал из числа предложенных,
всегда была застелена с солдатской точностью - сто двадцать восемь
квадратиков одеяла налицо, прочие подвернуты. Что было в его комнате
странно, так это то, что среди пожитков почти не оказалось ни одной книги;
Гендер признался Доне, что читать никогда не любил, потому что дело это
долгое и только отнимает время, - но, несмотря на это, стихи он любил.
микроскоп, спиртовки и несколько рядов пробирок на проволоке - тут была его
лаборатория. Гендер всерьез изучал организмы подопечных шести бывших
таможенников рабов: некогда кособородого, нынче бритого экс-капитана
Овосина, двоюродных братьев экс-рядовых Листвяжных, а также экс-рядовых
Запятого, Сырцова и Забралова.
подпол к Роману Подселенцеву, не могли ждать досрочного освобождения ни при
каких обстоятельствах, включая возможное прощение со стороны Романа, - тогда
предстояла бы отправка в Римедиум, где, по слухам, никто столько не живет,
вредное это место для жизни. Даже умри Роман (что в его возрасте никто не
расценил бы как неожиданное событие) - рабы просто перешли бы по наследству
к его старшему сыну Дидиму, а у того только и власти было, что отказаться от
них в пользу младшего брата своего Захара, притом у каждого из братьев
имелось по четверке взрослых сыновей плюс множество внуков мужеска пола.
Каждый мог делать с рабами что хочет (даже убить, хотя за это Минойский
кодекс грозил огромным штрафом), кроме одного - дать свободу. Приговор
архонта не мог отменить даже сам архонт, его не мог отменить архонтов
преемник, - теоретически его мог отменить российский император, предкам
которого Киммерия присягнула как вассальная волость. Но что-то никогда не
доходили руки у российских императоров до киммерийских прошений. Да и слать
куда? Консулу Киммерии в Арясине для вручения лично... При мысли о таком
прошении даже в потемках подвала на Саксонской набережной помысливший
смеялся. Иногда - громко, если со стола посылали что-нибудь минимально
хмельное. Чаще - тихо. Еще чаще - молча, про себя.
желудки приспособились к поганой жратве, которую стряпали на кухне
Подселенцева рабам не иначе как из мороженой соболятины с моченой ягодой,
хозяин приказал обычное: "Рабам - работать". Работу камнерез подобрал для
них именно что рабскую: бить баклуши. Притом из железного кедра их бить,
чисто бить, чтоб резчик потом из каждой мог цельную фигурку вырезать, -
замахивающегося на брата молотом безлицего Кавеля, или вставшего на дыбы
моржа, или задравшую две угрожающих лапы медведицу. А резать дерево
железного кедра, вытачивать железную баклушу, было невозможно даже стальным
тесаком. Требовался тесак деревянный, из того же кедра, и так сложились в
подполе обязанности, что на то, чтобы вырезать одну баклушу на сдачу хозяину
в счет урока, требовался целый деревянный нож - а его точить приходилось
самим, стоимость этой (пошедшей на изготовление ножа) баклуши целиком
погашалось тем, что другую баклушу удавалось хозяину все-таки сдать,
получалось так на так, план по баклушезаготовкам неизменно стоял на месте.
Но все-таки кормили, следили за чистотой в подполе, а другой раз можно было
- издали, правда - и под юбку ненароком глянуть кому-нибудь из спускавшихся
в подпол женщин. Хоть и темень, нарушаемая лампочками над рабочими
верстаками (пятнадцать ватт, перегорит - сдашь две баклуши сверх плана), а
все равно какое-то развлечение. Впрочем, телевизор у рабов тоже был, но
черно-белый, в напоминание о рабском состоянии на все ближайшие годы. Его
смотрели. Но на время передач про Святую Варвару телевизор по приказу Романа
рабам отключали. В напоминание о том же. Про подписание двусторонних
соглашений, про визит президента к императору - это пожалуйста. Даже про
подвиги комиссара Мыгрового, подпольная кликуха - "Жюв" - если угодно, там
все время кого-нибудь сажают, так что вреда нет. Но никакой Варвары.
зарекаться ни от тюрьмы, ни от сумы, ни от чумы, ни от кумы, ни от хурмы -
не очень-то и роптали, зная свою вину. Конечно, наказание казалось им
жестоким до нелепости, рабский труд - жестоким надругательством над их
высочайшей таможенной квалификацией. И все время вспоминались проклятые семь
люф, из-за которых их преступление чуть ли не удвоилось, согласно минойскому
кодексу. Всего же было жальче то, что навевали эти люфы - семь куцых люф на
шестерых здоровых мужиков - воспоминания о термах на Земле Святого Витта, до
которых было рукой подать, да только вот - рука-то, нога-то, она, вишь, в
кандалах, да еще прикованная.
- новость. Сказывали (Доня позволяла себе перекинуться с рабами парой слов,
когда Гендеру помогала), что царь ударил над Москвой в Царь-Колокол, и это,
только это, ничто как именно это, вдруг умножило Хрустальный Звон. Звон тут
же переместился и завис над Москвой, но сразу пришли сообщения, что такие
же, хоть и поменьше, возникли над Екатеринбургом, Челябинском, Красноярском,
Иркутском, Магаданом, Владивостоком, Хабаровском, Якутском - а чуть позже и
в Европе, над Архангельском, Нижним Новгородом, Астраханью, - и, наконец,
над Петербургом. Все Звоны были подобны Великому, зависшему над Москвой и,
сказывали, рассеялась яко дым перед лицем Творца чья-то неведомая
киммерийцам грозная дума, - отчего дума может иметь такое значение - рабы в
толк взять не могли. В Киммерионе то ли с нетерпением, то ли с боязнью
ждали, что и над ним - несмотря на ограждение Великого Змея - тоже зависнет
Хрустальный Звон. Но тот все никак не зависал, да еще пустил кто-то слух,
что Киммерион сам по себе как раз Хрустальный Звон и есть.
могучие кучки и сам по себе на помойку выметается, дым от огня не уходит, а
рассасывается, дурные мысли как-то превращаются в благостные, и даже головы
дурные из всероссийской столицы куда-то улетают, ушами помахивая, - впрочем,
в Киммерии все это отозвалось лишь неким волшебным эхом. Звон присутствовал
тоже, но до слуха рабов не доносился: это звенели московские золотые монеты
в шесть империалов, - девяносто рублей по-русски, - офени стали приносить в
Киммерию и покупать на них самые дорогие молясины, даже такие, которые
простой человек в одиночку от пола не оторвет. Купив три-четыре двухпудовых
чуда киммерийской работы (яшмовая подставка, серебряные молоты Кавелей, вся
отделка - мамонтовая кость), офеня уходил во Внешнюю Русь, очень быстро
возвращался налегке - всей-то поклажи мешок муки в четыре-пять пудов (это -
святое!) да империалы в кошеле на поясе - и все опять по новой.
свещелеев. Офени считали, что деньги - грех вынужденный, и потому каждую
осьмушку обола, каждую русскую полкопейку вкладывали в свечи, иногда
пудовые, которые ставили в киммерийских церквях Святой Лукерье Киммерийской,
Святому Ионе Чердынскому, Святому Давиду Рифейскому, а если кто хворал или
силами слабел, то и просто Святому Пантелеймону. Русскому золоту в Киммерии
всегда оказывалось большое уважение: чего только не извлекала из берегов
Рифея многоумелая киммерийская братия, а вот золота здесь своего не было.
Потому как запретил государь Петр Алексеевич в Киммерии быть своему золоту.
И все тут.
писал - из окна, и гляжу - над самым моим домом тоже висит Хрустальный Звон.
А живу я на последнем этаже. Так что хоть Звон, может, по всемирным
масштабам и небольшой, но точно, что Хрустальный, а главное - близко висит
и... не простой Звон, а... Здоровенный. Здоровенный Хрустальный Звон. И точь
в точь такой, как его по телевизору показывают, хотя, каюсь, я телевизора
вот уж лет тридцать как не смотрю. Но глянул - понял - не ошибешься.
Вылитый, словом. И не одна это хрустальная сфера вовсе, а девять. Одна в
другой. Вращаются и, разъедрить их в разные части мест, хрустально звонят. И
понял я тут - это Музыка Сфер. А когда ее слышишь - значит, покой всюду. И
полная гармония. Протер я виски одеколоном "Любимый аромат императрицы",
бывшая "Красная Москва", и понял - не нужно мне ни о чем тревожиться, а пора
делом заниматься, пора дальше писать про Киммерию, про детство царя Павла
Третьего, про полное отсутствие на Руси законной императрицы и про возможное
покушение на похищение... Тьфу, я, кажется, уже вперед слишком забегаю).
совсем немного, две-три сотни, и в широкое обращение монета, на которую - на
одну! - можно было купить на рынке для прохарчения рабов никак не меньше,
чем тридцать шесть пудов соболятины, по-новорусски - больше, чем полтонны, а
набьют ли охотники всей гильдией столько поганого мяса за зиму? - в широкое,
словом, обращение эта монета едва ли могла попасть. И если какой звон и
доносился из Верхнего Мира до бывших таможенников, то никак не звон
московского золота. Хотя звон Царь-Колокола в Кремле по телевизору
показывали. Гликерия тогда телевизор на полную мощность врубила, Федор
Кузьмич прослезился, Нинель забормотала что-то обычное, но словно бы эдак с
Ильин Андрей
Шилова Юлия
Андреев Николай
Андреев Николай
Доценко Виктор
Андреев Николай