преподнесу наряд! Как? Да сию минуту будешь у меня мыть полы!
луной, двигается между койками. На нем противогаз и шашка. Луц
останавливается возле кровати Гребнина и угрожающе таращит глаза.
тишина.
осторожное перезванивание шпор, и около тумбочки, облитой луной,
появляется тень дежурного по батарее. - Где вы, дневальный? Почему не на
месте? Спите, что ли?
не могу стоять на ногах неподвижно... Я не аист, товарищ дежурный.
дежурного, ему вторит певучий тенорок Луца. Где-то в глубине коридора,
должно быть возле лестницы, отчетливо шаркает метла второго дневального -
готовятся мыть полы.
лунные полосы. В окно видны насквозь пронизанные теплым ночным воздухом
верхушки тополей. Ярко-багровая луна сидит в ветвях, заглядывая в кубрик,
и весь училищный двор наполнен прозрачной синью. Звеняще трещат сверчки. И
где-то далеко-далеко, за тридевять земель, играет радио. Откуда это?
хочется. Чего вообще хочется, неизвестно. Может быть, вспоминается
далекое, полузабытое? А может быть, каждый сейчас думает о том, что тебя
ждут где-то? Ничего, ничего не известно. Ночь - и все.
одеялом. Он неподвижно глядит перед собой, закинув за голову руки. Рядом,
на соседней койке, ворочается Алексей, то и дело подминает под щеку
жесткую подушку. Потом откидывает одеяло. В лунном свете его лицо кажется
рассеянным.
сверчки? Очень люблю крик сверчков ночью.
этом есть такое - не передать. И грустно становится почему-то...
выгибается, он глубоко вздыхает.
угрюмый такой, неразговорчивый парень лет тридцати. Стрелял великолепно.
Но слова от него никогда не добьешься. У него погибла невеста в Минске.
Так однажды после боя, страшного боя, остановились на берегу реки Псел.
Лето на Украине. Я устроил ребят в хате и вышел проверить часового у
орудия. Ночь чудесная. Роса. Звезды. Река блестит. Лягушки квакают на
берегу. Как будто и войны нет. Подхожу к орудию и вижу: Зеньков сидит на
станинах, смотрит на реку, и спина у него трясется. Плачет, что ли? Не
понял я сразу. "Что с тобой?" - спрашиваю. Молчит, а сам рукавом лицо
вытирает. Сел рядом на станину. Молчу. Долго сидели так. А вокруг лягушки
да соловьи - взапуски. Потом спрашиваю: "Зеньков, что же ты?" А он и
говорит: "Сержант, вы молодой еще, может, и не понять вам. Кабы в такую
вот ночь не знать, что никто тебя не ждет". Понимаешь, Алеша? А мне иногда
вот в такие ночи кажется, что меня ждут, - уже другим голосом говорит
Дроздов и добавляет задумчиво: - Мне часто кажется, что где-то, в каком-то
городе, живет девушка, на какой-то тихой улице, в домике с окном во двор,
и что мы обязательно встретимся... У тебя не бывает такого?
темнеют на его лице.
пол падает сложенная гимнастерка, звякают ордена. - А, черт, нет, курить
не буду, - говорит Дроздов, укладывая гимнастерку на тумбочку, и вдруг
садится на кровати, охватив руками колено, подставив лицо застрявшей в
тополях луне. У него сильные плечи гимнаста, юношески стройная, круглая
шея.
ждет меня где-то счастье. Может быть, это девушка с тихой улицы. А может
быть, еще что. Ведь я до войны думал быть геологом. Понимаешь, ведь многое
зависит от того - по правильному ли пути идешь? Ты думал об этом? (Алексей
по-прежнему молча кивает.) Ведь что такое офицер? Ведь не красивый мундир,
не танцы, не балы, не белые перчатки - помнишь, у Куприна в "Юнкерах"? Все
гораздо сложней. За четыре года войны я немного узнал людей, полюбил
армию. Но ведь, в сущности, как это мало... Вот у Бориса есть какая-то
военная струнка. Он точно родился офицером. А мне, Алеша, хочется вот в
такую ночь где-нибудь в горах под крик сверчков расставлять палатку на
ночлег, рубить сучья для костра... Сидеть у огня после какого-нибудь
тяжелого перехода и знать, что где-то в заросшем липами переулке, за
тысячи километров, тебе светят окна.
тополей, потом проводит ладонью по лбу.
ожидании после войны. И вот когда за тысячи километров от тебя, где-то в
тихом переулке, заросшем липами, тебе светят окна - понимаешь, в этом есть
большой смысл! Понимаешь... без них человеку тяжелее в тысячу раз...
получилось в детстве. Хочешь, расскажу?
дьяволят", "Как закалялась сталь", "Юнармию". Мать запрещала, ночью гасила
свет, читал под одеялом, светил фонариком с сухой батарейкой. А потом
организовал я во дворе и свою "армию" из ребят и девчат. Деревянные
пулеметы, тачанки из салазок, пистолеты с пробками, и свой устав, и
клятва. Заставил всех подписаться на бумажке кровью. Девчата повизгивали,
но тоже подписались, укололи пальцы иголкой и выдавили по капельке крови.
Не помню точно, в чем был смысл этой клятвы, но кажется, в верности друг
другу. Клятву торжественно закопали в землю и дали залп из пугачей. У нас
был свой пароль, свой сигнал: три свистка под окном в четыре пальца. Это
означало: "Выходи на улицу, тревога". И если свистели вечером, каждый
должен был два раза поднять занавеску: мол, выхожу. И начинались сражения,
наступления, разведки и атаки на "беляков". Потом забирались в пещеру -
штаб. Зажигали свечу, и я вынимал список отряда и, как полагается
командующему, насупив брови, просматривал его с комиссаром, выбирал, кого
отметить и наградить. Были свои ордена - из жестянки сделанная звездочка.
дворе. Девчонка смелая очень была, называла себя "Таинственная стрела".
Огромные глазищи. Все мальчишки из моего отряда были влюблены в нее, а я
ничем не показывал, что она мне нравится: задирал нос и делал вид, что
питаю чувства к другой девчонке, к ее подруге Клаве, а Веру прорабатывал
за то, что у нее нет настоящей дисциплины и все такое. Помню, когда играли
в прятки, я старался спрятаться так, чтобы не нашли никакими силами. А она
- со мной. И вот когда рядом раздавались шаги водящего, она вдруг хватала
меня за руку: "Ой, Толька, сюда!" Я ужасно возмущался, отдергивал руку.
"Что за глупости, опять "Толька"? "Товарищ командир", а не "Толька"!
Понятно?"
Остановились на пороге и переглядываются. А у Веры такое лицо, точно она
сейчас плакала. Что-то кольнуло меня, но я спрашиваю с командирскими
интонациями: "В чем дело, товарищи бойцы?" - "Толя, мне нужно что-то
сказать тебе", - шепотом говорит Вера. "Да, Толя, она должна тебе что-то
сказать, - и Клава тоже смотрит на меня. - Это тайна". Тогда Вера тряхнула
головой и обращается ко мне; "Я не могу, я напишу. Дай мне листок и
карандаш". Она взяла бумагу, быстро написала и, знаешь, как-то улыбнулась
виновато: "Вот, Толя".
Бекки Тэчер к Тому Сойеру". Прочитал я и так растерялся, что сразу уши
свои почувствовал. Но тут я, конечно, сделал суровый вид и начал всякую
глупость молоть о том, что сейчас некогда ерундой заниматься - и все
такое.
ее. Наверно, это и была первая любовь... А вообще первая любовь приносит
больше страдания, чем счастья. В этом убежден.
переехала в другой дом. Редко приходила во двор, со мной была официальна.
"Здравствуй", "до свидания" - и больше ни слова. А когда учился в девятом
классе, однажды летом увидел ее в парке культуры. Сидела возле пруда в
качалке, в панаме, и читала. Увидела меня, встала. А я... В общем, ребята,
с которыми я шел, стали спрашивать меня: кто это? Я сказал, что одна
знакомая. И какая-то сила, непонятная совсем, как тогда, в детстве,
дернула меня ничего не сказать ей, не подойти. Только кивнул - и все. Как
ты это назовешь? Идиотство!.. А потом, когда уезжал на фронт, записку ей
Корнев Павел
Круз Андрей
Круз Андрей
Шилова Юлия
Херберт Фрэнк
Плотников Александр