Чтение 23–й страницы книги ~Самоубийство~

она. -- За что же? Давайте выпьем как запорожцы: "щоб нашим ворогам було
тяжко"!

-- За это не могу. Я не запорожец -- и не революционер. У меня нет
врагов.

-- Это скорее печально: значит, у вас мало темперамента.

-- Выпьем "щоб нам було хорошо".

-- Что-ж, можно и так.

Квартира у Тонышева была небольшая, всего в три комнаты, действительно
очень хорошая. "Ему никак нельзя сказать, что я люблю всЈ красивое. Мебель,
разумеется, стильная, но лучше об этом не говорить: можно и напутать".
Свойственное ей чутье подсказывало ей, как приблизительно надо с ним
говорить. В кабинете у среднего из трех окон стоял большой письменный стол с
покатой крышкой.

-- Вы верно видели в Лувре похожее бюро, принадлежавшее Людовику XV, --
сказал он, -- Разумеется, то неизмеримо лучше, но и мое недурное, мне
посчастливилось купить на редкость дешево! Я был просто счастлив в тот день!

Люда поддерживала разговор осторожно. Подходя к картинам, старалась
незаметно прочесть подписи и очень хвалила, особенно картины новых
художников. Это видимо доставляло ему удовольствие, хотя он сразу огорченно
заметил, что его гостья мало смыслит в искусстве. У длинной стены были шкапы
с книгами. На столах лежали разные издания в дорогих переплетах. "Верно,
если капнуть чаем, он сойдет с ума от горя"... На шкапах стояли бюсты
Пушкина, Тургенева, Чайковского. "А этот кто? Кажется, поэт Алексей Толстой?
Он-то почему"?

-- Сколько у вас книг! Завидую, -- сказала она. Тонышев улыбнулся.

-- Помните у Гоголя обжору Петра Петровича Петуха. Каждый из нас на
что-нибудь Петух, если можно так выразиться. Он на еду, я на книги. А вы на
что Петух?

-- Ни на что, -- подумав, ответила Люда с 116 досадой. -- У вас на
шкапу Пушкин и Чайковский. Я очень люблю их сочетание. "Евгений Онегин" моя
любимая опера.

-- Хоть тут мы с вами вполне сходимся.

-- Не удивляйтесь, в искусстве я люблю не только революционное.

-- И слава Богу!

-- А вы играете на рояле?

-- В молодости учился.

-- "В молодости"! Значит, теперь вы "стары"?

-- Мне тридцать три года, Людмила Ивановна. ВсЈ главное уже позади. На
что новое может надеяться тридцатитрехлетний человек? Ведь это уже почти
старость, а? Играть же я перестал, когда впервые услышал Падеревского.
Сделалось совестно, что я смею играть на рояле. Тогда начал интересоваться
живописью.

-- Почему кстати у вас эта вещь над диваном в двух экземплярах?

-- Это мой трюк! -- сказал Тонышев. -- Та, что слева, это моей работы:
подделка под сангину восемнадцатого века. А рядом оригинал. Не удивляйтесь,
подделывать не трудно. Я нашел в лавке старьевщика очень старую бумагу,
подверг ее действию дыма, чуть обжег где-то концы, намалевал и ввожу в
заблуждение знакомых. Кажется, похоже?

-- Очень похоже! Так вы умеете и "малевать"? Вы, я вижу, эстет?

-- Знаю, что так называются не одаренные творческими способностями люди
и что быть "эстетом" очень гадко.

-- Я этого и в мыслях не имела!

-- Будто?.. В эту трущобу ехать еще рановато. Посидим немного у меня. Я
вас ничем не угощаю?

-- Помилуйте, после такого обеда!

"Никаких мопассановских намерений у него, очевидно, и не было. Просто
хотел мне показать свои сокровища. Ну, и слава Богу! Да я, конечно, и не
допустила бы", -- подумала Люда.

Она действительно никогда никаких похождений не имела, и порою сама
этому удивлялась: "ВсЈ-таки 117 несколько "страстных слов" мог бы из себя
выдавить. Джамбул был предприимчивее, хотя и с ним не было ничего. Там
просто помешал Съезд! Очень он добивался, но уехал из Лондона без большого
сожаленья. Правда, на прощанье поцеловались. Он сказал, как будто даже с
угрозой: "Мы скоро встретимся", но, должно быть, думал: "Не хочешь -- не
надо, найду другую". Где же мы встретимся? "Писал он из Женевы довольно
мило", -- вспоминала Люда с улыбкой. Думала о Джамбуле и поддерживала
разговор с Тонышевым. "Этот царский дипломат по своему тоже мил, но он
чужого мира, и какое же сравнение с Джамбулом"!

-- ...А вы скоро переезжаете в Вену?

-- Сначала должен еще съездить в Россию. Побываю на Певческом мосту,
увижу начальство, сослуживцев. Надо людей посмотреть...

-- И себя показать? -- спросила Люда. "На Певческом мосту"! Конечно,
чужой мир"!

-- И себя показать, совершенно верно.

-- Вы в Москве не будете?

-- Только несколько дней, проездом в имение. Я в Москве почти не имею
знакомых. А вы в России будете скоро?

-- Очень скоро! В Москве остановлюсь у родных, у Ласточкиных, --
ответила Люда, не уточняя "родства". -- Может быть слышали? Дмитрий
Анатольевич Ласточкин? Его в Москве все знают. У них музыкальный салон, они
очень гостеприимны, тотчас вас, конечно, позовут, послушаете хорошую музыку.

-- Я был бы чрезвычайно рад.

-- Позвоните с утра, я буду вас ждать. Номер найдете в телефонной
книге. Они будут вам очень рады... А всЈ-таки не пора ли нам ехать в этот
ваш Bal d'Octobre? Почему оно так называется?

-- Не знаю, в самом деле странное название. В нем есть что-то зловещее.
-- Тонышев посмотрел на часы. -- Да, теперь уже можно. Я сейчас надену более
подходящую шляпу, -- сказал он, вышел и тотчас вернулся в другом пальто,
впрочем тоже элегантном, держа в руке мягкую шляпу и другую палку. 118

-- Это палка с лезвием внутри, но вы не беспокойтесь. Апаши там
театральные... Едем.

У Люды екнуло сердце, когда она увидела полицейского в тускло
освещенной комнатке около входной двери, над которой снаружи красными
буквами горело одно слово "Бал". Из залы доносились звуки вальса, смех, гул.
Полицейский хмуро оглядел новых посетителей. Они явно принадлежали к
знакомой и малопонятной ему породе искателей сильных ощущений. Он буркнул,
что палки надо оставлять в раздевальной. Тонышев поспешно отдал палку
сидевшей в каморке мрачной старухе.

-- Еще не составили бы протокола за незаконное ношение оружия, --
сказал он Люде. Видел, что она взволнована, и пожалел, что привез ее в такое
место.

В зале со сводчатым низким потолком было накурено и очень душно. Почти
все грязные, непокрытые скатертями деревянные столики были заняты плохо
одетыми, полупьяными людьми. За одним из столиков с тремя пустыми бутылками
два человека спали, опустив головы в каскетках на скрещенные на столике
руки. Спавший около них бульдог залаял было на вошедших, но раздумал и снова
положил голову на лапы. В средине зала в небольшом круге танцевала одна
пара: молоденькая, миловидная, пьяная женщина и мужчина в блузе, с папиросой
в зубах. "Апаш! Куда мы попали! Хорошо, что там ажан!.. Все женщины без
шляп!" -- еле дыша, подумала Люда. Впрочем, у стены сидела компания
туристов, в ней дамы были в шляпах. Рядом с ними был свободный столик.
Тонышев и Люда направились к нему. Публика их провожала насмешливыми
взглядами. Кто-то зафыркал, кто-то зааплодировал, всЈ же большого интереса
они не вызвали. Тонышев заказал абсент подошедшему к ним сонному человеку,
тоже очень похожему на апаша.

-- Вот это и есть "ночной Париж",<--> сказал негромко Тонышев Люде.
Видел, что она очень взволнована. -- Вы удовлетворены?

-- Удовлетворена.

-- Будьте спокойны, с нами ничего случиться не может. 119

-- Я совершенно спокойна!.. Так это и есть апаши?

-- Во всяком случае подонки общества. Тут и ночлежка. Кажется, двадцать
сантимов за ночь, а с женщиной за франк. Я по крайней мере сам видел такую
надпись на домах страшной средневековой рю де Вениз.

-- Не может быть!

-- Забавно, что здесь играют сантиментальный вальс из "Фауста". Знаете
ли вы, что в двух шагах от этой трущобы в Сэнт-Этьен-дю-Мон похоронены
Паскаль и Расин. В этом есть некоторый символизм, правда? Вершины и низы
рядом. Так, у подножья Синая ведется теперь торговля опиумом и гашишем.

Люда с жадным любопытством смотрела на всЈ в зале. Танцевавшая женщина
вдруг вскрикнула, грубо выругалась и ударила по руке своего партнера. Он
обжег ее лицо папиросой. Все засмеялись, смех перешел в хохот, бульдог опять
залаял. Еще две пары пошли танцевать.

-- Вы не жалеете, что пришли?

-- Не жалею. Надо увидеть и это.

-- Пожалуй, хотя особенной необходимости я в этом не вижу.

Лакей налил им абсента.

-- Два франка. Деньги вперед, -- сказал он умышленно грубым тоном.
Знал, что и это производит впечатление на посетителей трущоб: "чем грубее с
этими болванами говорить, тем больше они оставляют на чай".

-- Эти страшные социальные контрасты! После того ресторана и вашей
музейной квартиры этот притон "с женщиной за франк"! -- сказала Люда. Ей
было очень не по себе и не хотелось начинать в притоне умный разговор, но
нельзя было и молчать. Она залпом выпила абсент. -- Вот с такими явленьями
мы и боремся.

-- Кто мы?

-- Социалисты. Я социаль-демократка.

-- Я не знал, что вы боретесь с этим. Что же вы можете тут сделать?

-- Создать такие общественные условия, при которых никому не надо будет
продаваться. 120