Чтение 23–й страницы книги ~Радости о горести знаменитой Молль Флендерс...~

прахом как раз тогда, когда нам больше всего необходима их поддержка.

Правда, с первой же нашей встречи я решила позволить ему вступить в
связь со мной, если бы он пожелал, но объяснялось это тем, что я нуждалась в
его помощи и не знала другого способа удержать его. Однако в ту ночь, когда
у нас зашло так далеко, я обнаружила слабость и неспособность противиться
влечению: я пошла на все уступки прежде даже, чем он попросил меня.

Впрочем, мой любовник был настолько благороден, что никогда не укорял
меня за это и вообще никогда не выражал ни малейшего недовольства моим
поведением, а, напротив, заявлял, что он в таком же восхищении от моего
общества, как и в первый час нашего знакомства.

Правда, у него не было жены, или, вернее, его жена перестала быть
женой, но угрызения совести часто вырывают мужчину, особенно мужчину
благоразумного, из объятий любовницы, что в конце концов случилось и с моим
любовником, хотя много позднее.

С другой стороны, хотя и у меня бывали тайные угрызения совести по
поводу моего образа жизни, даже когда я находилась на вершине благополучия,
однако грозная картина нищеты и голода стояла передо мной страшным
призраком, не позволяя оглядываться назад; но если бедность привела меня на
этот путь, то ужас перед бедностью удерживал на нем, и я часто решала
бросить все, как только мне удастся накопить достаточно денег, чтобы
содержать себя самостоятельно. Все это были, однако, пустые мечтания,
исчезавшие при первой встрече с любовником; общество его было так приятно,
что в его присутствии я не могла оставаться печальной, грустные размышления
овладевали мной лишь в те часы, когда я бывала одна.

Я прожила шесть лет в этом счастливом и несчастном положении, родив ему
за это время троих детей, из которых только первый мальчик остался жив; за
эти шесть лет я дважды переезжала, но на шестой год вернулась на свою первую
квартиру в Хаммерсмите. Там я однажды утром неожиданно получила от своего
друга нежное, но печальное письмо, в котором он извещал меня, что тяжело
захворал и боится осложнения болезни, и так как с ним живут родные его жены,
то мне невозможно будет приходить к нему; он выражал свое крайнее огорчение
по этому поводу, так как ему хотелось, чтобы я ухаживала и присматривала за
ним, как во время первой болезни.

Я очень встревожилась и горела нетерпением узнать, что с ним. Прошло
две недели, а я все не получала никаких известий, чем была очень поражена, и
тревога моя возросла еще больше. Право, мне кажется, что в течение следующих
двух недель я была близка к сумасшествию. Больше всего меня смущало то, что
я не знала в точности его местопребывания; сперва я поняла, что он находится
у своей тещи; однако, приехав в Лондон и справившись по адресу, по которому
отправляла ему письма, я скоро выяснила, что он со своей семьей переехал в
Блумсбери и что в том же доме живут его жена и теща, хотя от жены скрывают,
что она находится под одной кровлей со своим мужем.

Там я скоро узнала также, что он в крайне тяжелом положении, и решила
во что бы то ни стало добиться правды. Однажды вечером я придумала
перерядиться горничной, надела круглый чепчик и соломенную шляпку и
направилась к его дому как бы от одной дамы, жившей с ним по соседству;
засвидетельствовав почтение хозяевам, я сказала, что послана узнать, как
здоровье господина и как он почивал сегодня ночью. Передавая это поручение,
я разузнала все, что мне было нужно; разговорилась с одной служанкой,
которая подробно рассказала мне про болезнь своего барина; у него был
плеврит с кашлем и лихорадкой. Она мне сообщила также, кто живет в этом доме
и как здоровье барыни, которой, по словам горничной, теперь лучше и есть
надежда, что к ней вернется рассудок; но что касается самого барина, то
доктора признали его положение почти безнадежным; утром все думали, что он
при смерти, и с тех пор не заметно почти никакого улучшения; вряд ли он
доживет до утра.

Тяжелые это были для меня вести; я видела, что приближается конец моего
благополучия; хорошо, что я так экономно тратила деньги и припасла кое-что,
пока он был жив и здоров, ибо теперь я положительно не представляла, откуда
мне дальше добывать средства к существованию.

Тяжелым бременем лежал у меня на сердце мой сын, красивый милый мальчик
пяти лет, ничем не обеспеченный, насколько мне было известно. С этими
грустными мыслями вернулась я домой и стала прикидывать, что мне делать и
как теперь доживать свою жизнь.

Само собой разумеется, я не могла успокоиться, не разузнав, что сталось
с моим любовником; не решаясь пойти к нему вторично, я посылала других
осведомляться о его здоровье и недели через две узнала, что появилась
надежда на выздоровление, хотя был он еще очень плох; тогда я перестала
посылать за известиями и через некоторое время услышала от соседей, что он
уже встает с постели, а вскоре после этого - что он выходит из дома.

Тогда я исполнилась уверенности, что вот-вот получу от него весточку, и
начала бодрее смотреть на свое положение, думая, что он поправится. Ждала я
неделю, две; прождала, к своему великому удивлению, почти два месяца, но
услышала лишь, что, поправившись, он уехал в деревню подышать после болезни
свежим воздухом. Прошло еще два месяца, и я узнала, что он вернулся в город,
но по-прежнему не получала от него никаких известий.

Я написала ему несколько писем, адресовав их, как обычно, но узнала,
что только два или три были востребованы, а за остальными никто не приходил.
Я написала снова, в более резких словах, предупреждая, что вынуждена буду
явиться к нему сама; я изобразила свое положение в самых мрачных красках:
нужно платить за квартиру, ребенок не обеспечен, да и я лишена всякой
поддержки после его торжественного обещания заботиться обо мне и содержать
меня. Я сняла копию с этого письма и, узнав, что уже целый месяц никто за
ним не является, устроила так, чтобы ему вручили эту копию в одной кофейне,
где, как я выяснила, он часто бывал.

Это письмо вынудило у него ответ, из которого я поняла, что буду
брошена, но узнала также, что он послал мне несколько времени тому назад
письмо с просьбой вернуться в Бат. Содержание этого письма я изложу ниже.

Нужно сказать, что на одре болезни такие отношения, как те, что
установились между нами, расцениваются иначе; мы смотрим на них другими
глазами, чем раньте.

Мой любовник стоял на пороге смерти, на самом краю вечности, и,
по-видимому, в нем заговорила совесть, зашевелились мрачные мысли по поводу
прошлой, беспутной и ветреной жизни; в частности, преступная связь со мной,
которая была не чем иным, как тянувшимся долгие годы прелюбодеянием,
представилась ему в истинном свете, а не так, как рисовалась прежде, и он
смотрел теперь на нее со справедливым и набожным отвращением.

Не могу здесь не заметить в назидание моему полу, что искреннее
раскаяние в таком преступлении всегда сопровождается ненавистью к
соучастнице, и эта ненависть тем сильнее, чем более пылкой была любовь. Так
всегда будет; иначе и быть не может; искреннее отвращение к преступлению не
может совмещаться с любовью к той, кто была его причиной.

Так случилось и на этот раз, хотя благовоспитанность и благородство
этого господина удержали его от крайностей. Вот краткий рассказ о том, как
он поступил в этом деле. Поняв из последнего письма, что я не уехала в Бат и
что его первое письмо не дошло до меня, он написал мне следующее: "

Сударыня!

Я удивлен, что мое письмо от 8-го числа прошлого месяца не попало в
Ваши руки; клянусь Вам, что оно было вручено Вашей горничной.

Не буду Вам рассказывать, в каком состоянии я находился несколько
времени тому назад и как, ступив уже на самый край могилы, я благодаря
неожиданной и незаслуженной милости Неба снова вернулся к жизни. Вас не
должно поражать, что в моем тогдашнем состоянии наша несчастная связь
тяжелее всего угнетала мою совесть. Больше я не скажу об этом ни слова;
поведение, в котором следует раскаяться, следует также изменить.

Я желал бы, чтобы Вы подумали о возвращении в Бат. Прилагаю к этому
письму билет в пятьдесят фунтов, чтобы Вы могли рассчитаться за квартиру и
оплатить свою поездку. Надеюсь, Вы не будете удивлены, если я прибавлю, что
лишь по этой причине, а вовсе не вследствие какой-либо Вашей вины я не могу
больше Вас видеть. Беру на себя все заботы о ребенке, оставите ли Вы его
здесь или возьмете с собой, - как Вам будет угодно. Желаю, чтобы и Вы
задумались над всем случившимся и чтобы Ваши размышления пошли Вам на
пользу.

Остаюсь и т. д.".

Письмо это пронзило меня, как тысяча ножей; не могу передать, какие на
меня нахлынули угрызения совести, потому что я не была слепа к своему
преступлению; мне казалось, что меньшим грехом было продолжать связь с
родным братом, так как, по крайней мере, наш брак не был преступлением,
поскольку мы не знали о своем родстве.

Но мне ни разу не пришло в голову, что я была замужней женщиной, женой
мистера***, торговца полотном, который хотя и покинул меня в силу несчастных
обстоятельств, однако не мог расторгнуть заключенный нами брачный договор
или дать мне законное право вновь выйти замуж, так что все это время я была
не более чем шлюхой и прелюбодейкой. И я корила себя за допущенные вольности
и за то, что послужила ловушкой для этого господина и была главной
виновницей совершенного нами преступления; теперь, милостью Божией, он был
вырван из пропасти, совесть в нем заговорила, я же, точно забытая Богом и
покинутая Небом, попрежнему оставалась на пути беззакония.

Целый месяц меня угнетали эти печальные размышления, и я не вернулась в
Бат; я не чувствовала охоты встретиться с женщиной, у которой жила перед
этим, боясь, как бы она снова не толкнула меня на путь порока; кроме того,
мне очень не хотелось признаваться ей, что я брошена.

Я была в большом недоумении, как поступить со своим мальчиком.
Расстаться с ним казалось мне смертью, и все же, когда прежде у меня
возникали опасения, что рано или поздно я буду покинута и лишена возможности
его содержать, я подумывала о том, чтобы бросить его; но в конце концов
пришла к решению оставаться возле него, чтобы любоваться им, не неся,