оговорки, лишь бы фабрика продолжала работать. Издержки -- моя забота. Я
прошу возобновить контракт на ваших условиях, не важно, какие они.
пришлось оборвать деловые связи с вами и вашей семьей, но мы не видели
другого выхода. Однако, если вы готовы пойти нам навстречу в отношении цен
-- естественно, решить этот вопрос экспромтом, по телефону, невозможно, -- я
посоветуюсь со своими коллегами-директорами. Возможно, конечный результат
удовлетворит обе стороны.
опасения. От меня ждут письма, после чего будет заключен новый контракт
согласно новым условиям. Мы обменялись любезностями, раздался щелчок --
Мерсье повесил трубку. Я протянул руку за своим платком -- вернее, платком
Жана де Ге -- и вытер пот со лба; мало того, что в норе между макинтошами
было жарко, разговор потребовал таких усилий, что совершенно вымотал меня. Я
связал себя обязательствами, не имея понятия, как их выполнить. Если цена,
которую фирма Корвале платила нам за все эти флакончики, пузырьки и
бутылочки, не покрывала издержек производства и заработной платы рабочим, --
как, видимо, и было, иначе нельзя объяснить практическое положение дел, --
должен быть найден другой источник денег... И тут я услышал чье-то дыхание в
трубке, которую все еще бессознательно держал у уха: кто-то подслушивал мой
разговор по телефонному отводу -- я почти не сомневался в этом -- и теперь
ждал, не узнает ли чего-нибудь еще. Я ничего не сказал и продолжал плотно
прижимать трубку. Через несколько минут присоединилась центральная станция,
меня спросили, переговорил ли я с Парижем, и, когда я ответил и линия
замерла, я вновь услышал чье-то дыхание, затем негромкий щелчок -- тот, кто
подслушивал мой разговор, повесил трубку. Тот, но кто? Где был второй
аппарат? Я тоже повесил трубку и вышел в холл. Шаги, которые раздались на
лестнице, когда меня соединили с Парижем, возможно, были плодом моей тревоги
и воображения. Так или иначе, вниз никто не спустился, всюду была тишина. Но
дыхание у самого уха я не вообразил. Я вышел на террасу -- какое это теперь
имело значение, заметят меня или нет? -- и посмотрел на крышу здания, но
увидел лишь основной телефонный провод, проведенный внутрь между башней и
стеной. Высокие трубы башенки, даже головы горгулий скрывали все остальные
электрические и телефонные провода, если они и были, к тому же я был слишком
невежествен в этих вопросах, чтобы догадаться, куда шел какой провод.
но это могло подождать. Гораздо важней и безотлагательней было выяснить
финансовое положение Жана де Ге. В наполовину использованной чековой книжке,
за которой я поднялся в гардеробную, были внесены какие-то загадочные цифры
и буквы, но баланса я не нашел, и единственное, что я узнал и что могло мне
пригодиться, было название его банка и адрес филиала в соседнем городке. Ни
бюро, ни конторки здесь не было. Но ведь где-нибудь в замке должна быть
комната, где его владелец пишет письма и держит деловые бумаги. Я вспомнил
про библиотеку, в которой семья собралась перед завтраком. Снова спустился в
холл и прошел через столовую. Распахнув закрытые двери, очутился в
полумраке, так как ставни высоких окон в другом конце библиотеки были
закрыты для защиты от солнца. Я распахнул их и увидел в углу то, что искал,
-- секретер. Он был заперт. Но связка ключей, а также мелочь, бумажник,
чековая книжка и водительские права -- личные вещи Жана де Ге, ни одну из
которых мне не довелось пустить в ход до этой минуты, -- были при мне с того
времени, как я надел его костюм. Я попробовал ключи, и один подошел. То, что
я занимаюсь взломом, не волновало меня. Я снова играл в , и
кому я причинял этим вред?
у большинства людей, -- не сравнить с идеальным порядком в бумагах у меня
дома, -- битком набитые верхние ячейки, письма отдельно от конвертов, счета,
квитанции -- все вперемешку, сунуто как попало. С ящиками было не лучше.
Заполненные до отказа книгами и документами, бумагами и фотографиями --
здесь, без сомнения, заключалась не только история жизни владельца замка, но
и летопись всего рода де Ге, -- чуть приоткрывшись, они намертво застревали.
Упорное нежелание пыльных ящиков расстаться со своим содержимым доводило
меня до исступления. Поиски были тщетны. Как вор, который ищет жемчужное
ожерелье и не может его найти, я был готов схватить что угодно, лишь бы
удовлетворить неутоленное любопытство. Наконец на глаза мне попался красный
кожаный переплет, это вполне мог быть гроссбух. Я с трудом вытащил его из
упрямого ящика, но это была всего-навсего охотничья книга с бесконечными
списками фазанов, куропаток и зайцев, убитых еще до войны. Я просунул руку в
освободившееся место и нашарил сперва револьвер, а затем еще один пахнувший
плесенью фолиант; он оказался старомодным семейным альбомом, полном
выцветших, засунутых в прорези фотографий.
хоть мельком взглянуть на прошлое моего двойника.
дерева, а под гербом узким косым почерком было написано: . Я
перевернул страницу и увидел молодую женщину лет двадцати пяти -- без
сомнения, графиня; на месте теперешней тяжелой нижней челюсти был округлый,
хоть и решительный подбородок, на месте седой гривы -- густые белокурые
волосы, завитые щипцами; блузка с оборочками украшала покатые плечи, теперь
сутулые, укутанные шалями; надень я платье с накладным бюстом и парик, чтобы
участвовать в шарадах, и эта фотография могла быть сделана с меня. Внизу
стояла дата: 1914. Затем один за другим последовали все остальные члены
семьи: Жан де Ге, отец -- вот в кого Поль, -- но со щетинистыми усами и
проницательным взглядом, снятый в ателье на чудовищном фоне из драпировок и
искусственных цветов; оба, он и маман, вместе, взирающие с любовью и
затаенной родительской гордостью на холеного и украшенного лентами младенца,
судя по всему -- Бланш. Затем пошли друзья и родственники старшего
поколения, тут -- дядюшка, там -- тетушка, престарелый дедушка в коляске.
Даты были написаны не всегда, и мне частенько приходилось гадать, в какое
именно лето маленькие мальчик и девочка катались верхом на пони или какой
зимой возле голубятни, покрытой снегом, эта же пара в шарфах и рукавицах
позировала перед объективом, обняв друг друга за шею. Брат и сестра всегда
были вместе. Если один стоял с удочкой или ружьем, другой обязательно
прятался где-то рядом, и я с удивлением, даже какой-то брезгливостью
заметил, что эта вторая, скрывающаяся фигура, Бланш, была в детстве точной
копией сегодняшней Мари-Ноэль -- те же длинные ноги, худенькое тельце и
коротко остриженные волосы. Меняться она начала лишь позднее, лет в
пятнадцать, овальное лицо удлинилось, взгляд стал более недоверчивый, более
серьезный, и все равно я не мог узнать в этом задумчивом и несомненно
привлекательном лице теперешнюю тонкогубую старую деву.
или стоял в смешной позе, или насмешливо смотрел на того, кто его снимал, и
я подумал, как сильно отличались снимки Жана, хотя мы и были на одно лицо,
от снимков мальчика с тревожным и тусклым взглядом -- моих собственных
детских фотографий.
расплывчатая фигура в группе -- или наклонялся завязать шнурок в ту секунду,
когда щелкал затвор. Даже на самой четкой фотографии, засунутой между
страницами, где все трое были сняты подростками, он был наполовину заслонен
крепким плечом Жана, да и вообще вытеснен его победоносной улыбкой.
худее, моложе, но с тем же ангельским лицом, а перевернув обратно страницы,
там, где были детские снимки, я узнал Жюли с Полем на руках. На более
поздних страницах альбома -- чем дальше, тем чаще -- стал появляться человек
по имени Морис. Он был в группах рабочих стекольной фабрики и в замке, а на
одной фотографии они с Жаном стояли вместе возле каменной статуи в парке.
То ли Жан де Ге-старший умер, то ли началась война, то ли графине вдруг
надоело фотографировать, трудно было сказать. Эпоха кончилась, цикл был
завершен.
головой ушедшего в изучение истории, привыкшего рыться в старых письмах,
документах и прочих памятниках далекого прошлого, в этом взгляде украдкой на
летопись современной мне семьи, семьи моего поколения, было что-то
непонятным образом трогающее сердце. Меня волновало не то, что красивая
графиня с первых страниц альбома постарела и ее белокурые волосы стали
седыми, а то, как именно она постарела: властные, уверенные глаза стали
заискивающими, тревожными, гордый рот сделался алчным, округлые шея и плечи
отяжелели, покрылись жиром. Меня волновало, что Бланш, такая грациозная и
привлекательная в детстве, такая серьезная и пытливая в юности, изменилась
до неузнаваемости, превратилась в грубую карикатуру на самое себя. Даже
Поль, смазанный на всех снимках, укрывшийся за смеющимся Жаном или стоящий
на одной ноге с краю группы, на глазах -- упавшая прядь волос, вызывал
умиление. А сейчас он неприятный, мрачный, все видит в черном свете и из
апатии вышел лишь тогда, когда я ткнул его в больное место -- видит Бог, не
нарочно, -- уличив в изъяне, которого он стыдился, и выставил в смешном
виде.
вторжением настоящего. Я услышал, как кто-то трогает ручку дверей в
столовую, и только успел сунуть альбом обратно в ящик, как передо мной
возникла Рене. Она, как и Франсуаза, отсутствовала на выцветших фотографиях.
На их долю выпали уныние и мрак дальнейшей жизни в замке, однообразие и
скука Сен-Жиля без прошлого очарования.
вдруг Поль вернулся вместе с вами. Но Шарлотта -- я встретила ее в коридоре
-- сказала, что вы приехали один. Франсуаза все еще отдыхает в гостиной, и я
догадалась, что вы здесь. Вы не собираетесь попросить прощения?
на ее взгляд, я их заслужил.
Посняков Андрей
Андреев Николай
Земляной Андрей
Василенко Иван
Посняков Андрей
Круз Андрей