отвращением подумал, что уж этой напоминающей маленькую собачонку
коротконожке дать заглотать себя он не в силах. Его спасло только то, что
Матильда страшно обрадовалась своей значительности и сама вызвалась быть
посредницей между двумя могущественнейшими мужами Европы. Генрих послал с
нею к папе тещу с сыном, маркграфа Эццо, отца враждебного ему Вельфа
Баварского, и аббата Клюнийского, все эти особы должны были передать
святому отцу просьбу короля освободить его от церковного отлучения и к
тому же не верить германским князьям, возводящим на него обвинения больше
из зависти, чем из жажды справедливости.
лучше королю в назначенное время, на сретение богородицы, явиться в
Аугсбург, и там он, Григорий, после рассмотрения аргументов обеих сторон,
без ненависти и предубеждения, отделив правое от неправого, согласно
церковным законам вынесет свой беспристрастный приговор.
превыше всего на свете ценит мнение папы и уверен, что папа - неумолимый
преследователь кривды и неподкупный защитник правды, а вскоре настанет год
его отлучения, имперские же князья только того и ждут, чтобы в случае,
если он не будет освобожден от отлучения до того срока, объявить его, как
водится по имперским законам, недостойным королевского сана и в дальнейшем
не принимать от него никаких оправданий>.
раскаивается в своих проступках, пусть, в доказательство искренности
своего раскаяния, передаст нам корону и все другие королевские
инсигнии(*), пусть объявит сам себя недостойным королевского сана>.
тростинку надломленную, и папа наконец дозволил Генриху явиться в Каноссу,
дабы принести искреннее раскаяние.
прибыл в Каноссу. Замок был окружен тройными стенами. Генриха впустили за
вторую стену, свита его осталась перед первой. Сняв все королевские
украшения, без пышности, простоволосый, босой, стоял он меж стенами на
морозе и, ожидая приговора папы, постился с утра до вечера, стоял без сна,
недвижно, закоченело, будто умер. Так длилось три дня. И лишь на четвертый
день его допустили к папе. После продолжительной беседы, в которой Генрих
принял все позорные условия, ему продиктованные, папа снял с него
отлучение.
Объединился ли невольно со своим врагом, почувствовав себя ниже папы,
подданным его навсегда? О, нет!
крестьян. Почему? Они требовали немногого. Ни личной свободы, ибо навеки
прикованы к земле, ни лучшей жизни, ибо так мало видели света.
и императором? Григорий, изгнанный Генрихом из Рима, умер среди норманнов
и сарацинов Гискара со словами: <Я любил правду, ненавидел неправду,
потому умираю в изгнании>. А когда сидел на апостольском престоле,
восклицал! <Будь проклят, кто меч свой держит подальше от крови!>
императору, казалось бы, располагающему неделимой властью над всем и
всеми, с каждым разом трудней было отстаивать: ему постоянно надоедали -
если не с делами, с которыми ом направлял к Заубушу, так с проявлениями
покорности и преданности, а это уже тот случай, когда бессильным
становится даже всесильный. Известно также, что человеку всегда трудно
дается как раз то, что ему наиболее нужно...
больше врагов, тем лучше для настоящего воина. Безотрадно, когда не
знаешь, с кем бороться, что одолевать. Императору хотелось уединяться с
русской княжной, а окружающий мир будто поклялся во что бы то ни стало
мешать ему в этом, и что оказалось для Генриха больнее всего, - Евпраксия
охотнее шла навстречу не его желаниям, а подспудным силам, что
препятствовали им. Вначале Евпраксия вроде бы сама рвалась к императору,
ей, молодой и заносчивой, очень льстило внимание, которым Генрих одаривал
девушку, ранее забытую всеми, заброшенную на чужбину; но потом эта девушка
все чаще и чаще стала выказывать чисто женский нрав, непоследовательность
и, откровенно сказать, неблагодарность.
что нарушает ее беззаботность картинами несчастий, переживаний, мытарств и
желает от нее, если и не сочувствия, то хотя бы простого внимания к себе,
тогда эта молодость становится почти жестокой, она ничего подобного и
знать не хочет; сама не имея прошлого, не верит в его существование у
других, ей трудно сосредоточиться на нынешнем, ведь для этого неминуемо
нужно возвращаться опять же к прошлому - давнему или недавнему; молодость
интересуется лишь грядущим, лишь тем, что станет с нею самой, ее жизнь
впереди, она не начинала еще жить, она считает, что все принадлежит только
ей.
порядочность и благородство. И когда Евпраксия слышала рассказы Генриха о
его жизни, тяжелой, полной превратностей, борьбы и постоянного
невероятного напряжения, когда словно воедино увидела эту жизнь и
сопоставила ее со своей собственной, еще как бы не начатой, легкой,
лишенной забот, омраченной лишь мелкими досадами да потерей родной земли,
потерей, кстати, почти добровольной, ведь у Евпраксии спрашивали согласия
пойти замуж за маркграфа Генриха, и она такое согласие дала дважды: в
Киеве и в Саксонии, - так вот, когда она, слушая Генриха, размышляла о
возможности сопоставить свою жизнь с его жизнью, то честно признавалась,
что сопоставлять тут нечего. Сочувствовать ему? Но откуда же у нее на то
право и сила? Жалеть? Но, видно, должна его пожалеть некая могущественная
женщина с такими же необычайными переживаниями в жизни, какие были у него.
Прийти ему на помощь? Он вот уже тридцать лет справляется со всеми
препятствиями, сам справляется, каждый раз умело находя себе, правда,
союзников и помощников. Так, может, он увидел в ней союзника? А какие тому
доказательства? Значит, просто хочет позабавиться ею, как будто игрушкой?
Но тогда он вершил бы такое намерение без промедлений, привычно, грубо и
твердо.
за свое доброе имя, неравнодушная к своему будущему, женщина, которая не
утратила надежд, да и смешно говорить о такой утрате, будучи не полных
семнадцати лет от роду, красивой, умной, образованной, богатой и
независимой.
Генрихом. Ах, ей неможется что-то. У нее неотложная беседа с исповедником
(тем или другим). Озабоченная хозяйскими хлопотами. Просто не в
настроении, - может позволить себе и такую роскошь, испытывая терпение
Генриха.
поддерживая его, аббатиса Адельгейда всячески расписывала добродетели
целомудренной русской княжны, разжигала брата, подготавливала его к
чему-то, скорее всего, к злому взрыву, потому что очень хорошо знала, что
добродетели целомудрия он не терпел никогда, сокрушал одним махом.
одного мгновения на собственную их жизнь. А какую пользу от этого получил
сам? Отнимал у них не себе, ведь одновременно отнимал и у себя. Жил
урывками. В спешке. Дико. Будто лесной зверь. Теперь тешился надеждой на
великое спокойствие, и приоткрылось оно ему внезапно, и оказалось каким-то
образом связано с русской княжной.
видеть ее рядом - так хочешь видеть бархатистый цветок, чтоб погладить его
или хоть прикоснуться к нему: Генриха злило, что она избегает встреч, он
проклинал все на свете; Евпраксия знала или догадывалась о таких взрывах и
еще упрямей продолжала отнекиваться, запираться в келье. Спасительное
отдаление, извечные женские хитрости.
киевские, перебирала их, словно воспоминания детства. Больше всего ей
нравился прозрачный шар на низеньком золотом треножнике, откуда-то (кто
знает, откуда?) привезенный князю Всеволоду. Евпраксия всматривалась в
глубину шара, видела там далекие, навеки утраченные миры, весны расцветали
в той глубине, сверкало золотом солнца лето, в сверкании слез вставало
детство и прощание с детством, чистотой, чеберяйчиками - предвестниками
жизни радостной, раскованной, возвышенной.
сказки о шварцвальдском озере Муммельзее. Рассказывают, будто там под
водой и под землей живут маленькие человечки, нимфы, наяды, будто дают они
взаймы крестьянам хлеб, припасы, деньги. Ну кто в это может поверить?
Тогда Евпраксия обижалась за своих чеберяйчиков. Много было таких, что не
верили. Одна женщина поздней осенью родила ребенка в поле. Никто ей не
помогал, никакой подстилки не было, чтоб положить на голую землю. Тогда
появился чеберяйчик и принес женщине охапку соломы. Она отказалась. Дитя -
на грубую солому? А дома нашла соломинку, что пристала к одежде. Соломинка
была из чистого золота. Вот какие у нас чеберяйчики!
Император со всеми в аббатстве держался холодно-сдержанно. Неприступность
снежной вершины. Неприступный и как бы отсутствующий здесь. Высокомерием и
сдержанностью он, всем показывая словно нарочно равенство свое и
Евпраксии, указал недвусмысленно на место, надлежащее занимать остальным,
не исключая и Заубуша, - где-то внизу, вдалеке от вершины. Впрочем, барона
теперь не очень трогало подчеркнуто-напускное пренебрежение императорское.
Он умел извлекать пользу для себя даже из подобного. Играй на пороках тех,
кто вверху, и несчастьях тех, кто внизу, - и всегда будешь с выгодой.
Каменистый Артем
Лукьяненко Сергей
Курылев Олег
Андреев Николай
Орловский Гай Юлий
Круз Андрей