в оправдание коротких юбок; без сомнения, они были введены с той целью,
чтобы дать возможность увидеть чулки, которые обычно бывали из синей шерсти
с роскошными красными стрелками, а может быть, чтобы открыть взорам красивой
формы лодыжку и изящную, хотя и вполне пригодную для ходьбы ступню, обутую в
кожаный башмак на высоком каблуке и с большой великолепной серебряной
пряжкой. Таким образом, мы видим, что прекрасный пол во все времена
одинаково стремился слегка нарушать законы приличия, чтобы выставить напоказ
скрытую красоту или удовлетворить невинную любовь к щегольству.
бабушки по своим представлениям о красоте фигуры значительно отличались от
своих скудно одетых внучек, живущих в наши дни. В те времена прелестная леди
переваливалась с ноги на ногу под тяжестью одежды, которой даже в чудесный
летний день на ней было больше, чем на целом обществе дам в современной
бальной зале. Однако это не мешало джентльменам восхищаться ими. Напротив,
страсть возлюбленного, по-видимому, усиливалась пропорционально объему ее
предмета, и о дюжей девице, облаченной в дюжину юбок, местные стихоплеты,
писавшие на нижнеголландском наречии, утверждали, что она сияет, как
подсолнечник, и пышна, как полновесный кочан капусты. Как бы там ни было, в
те дни сердце влюбленного не вмещало больше одной женщины зараз, между тем
как сердце современного волокиты достаточно просторно, чтобы приютить
полдюжины. Причина этого, по моему убеждению, состоит в том, что либо сердца
мужчин стали больше, либо женщины стали мельче; впрочем, об этом пусть судят
физиологи.
несомненно, влияло на благоразумного кавалера. В те дни гардероб леди был
единственным ее достоянием; и та, у кого был хороший запас юбок и чулок,
могла, безусловно, считаться богатой наследницей, подобно девице с Камчатки,
обладательнице множества медвежьих шкур, или лапландской красавице с большим
стадом северных оленей. Поэтому женщины всячески старались выставить напоказ
эти могущественные приманки самым выгодным образом; да и лучшие комнаты в
доме украшались не карикатурами на госпожу природу, в виде акварелей или
вышивок, а были всегда в изобилии увешаны домотканой одеждой, изготовленной
самими женщинами и им принадлежавшей, - образец похвального тщеславия, до
сих пор наблюдаемого среди наследниц в наших голландских деревнях. Такими
были прелестные красавицы старинного города Нового Амстердама, по
первобытной простоте своих нравов соперничавшие со знаменитыми и
благородными дамами, столь возвышенно воспетыми господином Гомером, который
рассказывает нам, что царевна Навсикая {2} стирала белье всей семьи, а
прекрасная Пенелопа {3} сама ткала свои юбки.
старинные времена, почти во всем были похожи на девиц, чьи улыбки они
жаждали заслужить. Правда, их достоинства не произвели бы большого
впечатления на сердце современной красавицы: они не катались в парных
фаэтонах и не щеголяли в запряженных цугом колясках, ибо тогда об этих
пышных экипажах еще и не помышляли; не отличались они ни особым блеском за
пиршественным столом, ни последующими стычками со сторожами, так как наши
предки были слишком мирного нрава, чтобы нуждаться в этих ночных блюстителях
порядка, тем более, что к девяти часам в городе не оставалось ни одной живой
души, которая не храпела бы во всю мочь. Не притязали они также на
изящество, достигаемое с помощью портных, так как тогда эти посягатели на
карманы людей изысканного общества и на спокойствие всех честолюбивых
молодых джентльменов были в Новом Амстердаме неизвестны. Каждая хорошая
хозяйка обшивала своего мужа и семью и даже сама goede vrouw Ван-Твиллер не
считала для себя унизительным кроить мужу штаны из грубой шерсти.
первые проблески так называемого пылкого духа. Они презирали всякий труд,
слонялись у доков и по рыночным площадям, грелись на солнце, проигрывали те
небольшие деньги, которыми им удавалось разжиться, сражаясь в "орлянку" и в
"ямочку", ругались, дрались на кулаках, устраивали петушиные бои и скачки на
соседских лошадях, - короче говоря, подавали надежды стать предметом
удивления, разговоров и отвращения для всего города, если бы их блестящая
карьера, к несчастью, не обрывалась близким знакомством с позорным столбом.
таким. Как по утрам, так и по вечерам, на улице и в гостиной он появлялся в
грубошерстном кафтане, изготовленном, возможно, прелестными ручками царицы
его сердца и щедро украшенном множеством больших бронзовых пуговиц. Десяток
штанов увеличивал объем его фигуры, на башмаках были огромные медные пряжки,
широкополая шляпа с низкой тульей затеняла полное лицо и волосы болтались за
спиной громадной косой в футляре из кожи угря {4}.
неумолимое сердце какой-нибудь девицы. Во рту у него, мой добрый читатель,
была не флейта, вроде той, из которой Ацис извлекал сладкие звуки, восхваляя
свою Галатею {5}, а настоящая делфтская трубка, набитая пахучим табаком
самого низкого сорта. Вооружившись ею, он решительно становился перед
крепостью и с течением времени ему почти всегда удавалось густыми клубами
дыма принудить прекрасного врага к сдаче на почетных условиях.
многих давно забытых стихах как подлинный золотой век, по сравнению с
которым все остальные эпохи были лишь медной подделкой. В это чудесное время
сладостный священный покой царил во всей провинции. Бургомистр мирно курил
свою трубку; полновесное утешение его домашней жизни, его супруга, в
многочисленных юбках, покончив с дневными делами, степенно сидела у дверей,
скрестив руки на белоснежном переднике, и ее не оскорбляли ни прохожие
грубияны, ни праздношатающиеся мальчишки - эти вредные сорванцы, которые
наводняют наши улицы, скрывая под розами юности шипы и тернии беззакония.
Тогда возлюбленный в десяти штанах и девица в десятке юбок, ничего не
страшась и не вызывая осуждений, предавались всем невинным ласкам
целомудренной любви, ибо чего могла опасаться та добродетель, что была
защищена щитом из доброго грубошерстного сукна, равного по прочности по
меньшей мере семи бычьим шкурам непобедимого Аякса.
лучше, чем стало потом и будет когда-либо впоследствии; когда пролив
Баттермилк был совершенно сух при отливе; когда кроме лососей в Гудзоне не
было другой рыбы и когда луна сияла чистой, лучезарной белизной, а не
меланхолическим желтым светом, порождаемым тем, что ее тошнит от гнусностей,
свидетельницей которых она каждую ночь бывает в этом погрязшем в разврате
городе.
ГЛАВА V
не так, как она началась.
дня, выдавшегося в мягком месяце октябре, я совершил свою обычную прогулку
на батарею, представляющую одновременно гордость и оплот старинного и
неприступного города Нью-Йорка. Я хорошо помню, какое тогда было время года,
так как оно непосредственно предшествовало исключительно холодной зиме, во
время которой наши мудрые управители в порыве бережливой филантропии
затратили несколько сот долларов, чтобы разобрать на части деревянные валы,
стоившие несколько тысяч, и распределили гнилые куски бревен, не
представлявшие ровно никакой ценности, среди дрожавших от холода городских
бедняков. Никогда со времен падения стен Иерихона {1} или построенных
небожителями башен Трои мир не знал такого разрушения - и оно не осталось
безнаказанным. Пятеро мужчин, одиннадцать старух и девятнадцать детей, не
говоря уже о кошках, собаках и неграх, ослепли при тщетных попытках
согреться дымом этой благотворительной замены топлива; кроме того возникла
эпидемия глазных заболеваний, которая в дальнейшем возобновлялась каждую
зиму, в особенности среди тех, кто пытался топить гнилыми бревнами, кто
согревался благотворительностью своих ближних и кто пользовался
патентованными каминами.
в задумчивость, вдоль батареи, которая, хотя она теперь и не батарея, служит
самым восхитительным местом прогулок и с которой открывается великолепнейший
в мире вид. Земля под моими ногами была освящена воспоминаниями прошлого, и
когда я медленно брел по длинным аллеям из тополей, которые подобно
множеству стоящих торчком березовых метел отбрасывали печальную и мрачную
тень, я размышлял о контрасте между окружавшим меня пейзажем и тем, что
здесь было в классическую эпоху наших предков. Там, где ныне губернаторский
дом по названию и таможня по назначению гордо вздымает свои кирпичные стены
и деревянные колонны, некогда стоял приземистый, но прочный, крытый красной
черепицей особняк прославленного Воутера Ван-Твиллера. Вокруг могучие
бастионы крепости Амстердам вызывающе грозили любому отсутствующему врагу;
однако, подобно многим усачам-воинам и отважным капитанам гражданской
гвардии, ограничивающимся в своих ратных подвигах одними только угрозами,
эти наводившие страх бастионы были уже давно разрушены временем и, как стены
Карфагена, ничего уже не говорили испытующему взору археолога. Земляные
брустверы давно были сравнены с землей; на их месте появились зеленые
лужайки и тенистые аллеи, где веселый подмастерье щеголял своим воскресным
костюмом, а трудолюбивый мастеровой, освободившийся от грязной, тяжелой
работы, которой он был занят всю неделю, нашептывал извечную сказку любви
слушавшей его краем уха чувствительной горничной. Обширная бухта по-прежнему
расстилалась широкой водной гладью, усеянной островами, испещренной
рыбачьими лодками и окаймленной прелестными, живописными берегами. Но темный
лес, когда-то одевавший эти берега, был беспощадно уничтожен жестокой рукой
землепашца; спутанные заросли и непроходимые чащи превратились в плодородные
сады и волнующиеся хлебные поля. Даже Говернорс-Айленд, некогда веселый сад,
принадлежавший властелинам провинции, был покрыт укреплениями, в том числе
громадным блокгаузом, так что этот некогда мирный остров напоминал свирепого
маленького воина в большой треуголке, пахнущего порохом и бросавшего вызов
Конан-Дойль Артур
Березин Федор
Флинт Эрик
Роллинс Джеймс
Пехов Алексей
Суворов Виктор