Чтение 23–й страницы книги ~Белеет парус одинокий~

куда-нибудь... За-ради Христа...

- Дядя, ложитесь. Вы ж больной.

- Давай... давай... Давай мою робу... Где вещи?

Он, вероятно, забыл, что скинул верхнюю одежду в море, и теперь
беспомощно шарил похудевшей рукой по койке, небритый, страшный, похожий в
белой рубахе, и подштанниках на сумасшедшего.

Его вид был так жалок и вместе с тем так грозен, что Гаврик готов был
бежать от страха куда глаза глядят.

Но все же, пересиливая страх, он с силой обхватил больного руками за
туловище и пробовал уложить обратно на койку. Мальчик чуть не плакал:

- Дядя, пожалейте себя, ляжьте!

- Пусти. Я сейчас пойду.

- Куда ж вы пойдете в подштанниках?

- Дай вещи...

- Что вы говорите, дядя? Какие вещи? Ложитесь обратно. На вас ничего не
было.

- Пусти. Пойду...

- Вот мне с вами наказанье, если бы вы только знали, дядя! Все равно как
маленький! Ложитесь, я вам говорю! - вдруг сердито крикнул мальчик, потеряв
терпенье. - Что я тут буду с вами цацкаться, как с дитём!

Больной покорно лег, и Гаврик увидел, что его глаза снова подернулись
горячечной поволокой.

Матрос тихонько замычал, морщась и потягиваясь:

- За-ради Христа... Пускай меня кто-нибудь сховает... Пустите меня в
комитет... Вы не знаете, где тут одесский комитет?.. Не стреляйте, ну вас к
черту, а то весь виноград перестреляете...

И он понес чепуху. "Дело плохо", - подумал Гаврик. В это время снаружи
послышались шаги. Кто-то шел прямо к хибарке через бурьян, с шумом ломая
кусты.

Мальчик весь так и сжался, не смея дохнуть. Множество самых ужасных
мыслей пронеслось у него в голове.

Но вдруг он услышал знакомый кашель. В хибарку вошел дедушка.

И по тому, как старик сбросил у порога пустой садок, как высморкался и
как долго и ядовито крестился на чудотворца, Гаврик безошибочно понял, что
дедушка выпил.

Это случалось со стариком чрезвычайно редко и обязательно после
какого-нибудь из ряда вон выходящего события, все равно - радостного или
печального. На этот раз, судя по обращению к Николаю-угоднику, случай был
скорее всего печальный.

- Ну что, дедушка, купили мясо для наживы?

- Мясо для наживы?

Старик прозрачно посмотрел на Гаврика и сунул ему под самый нос дулю.

- На мясо! Наживляй! И скажи спасибо нашему хрену-чудотворцу. Помолись
ему, старому дурню, чтоб он лопнул! Наловить крупных бычков - это он может,
а цены подходящие сделать на привозе - так это маком! Что вы скажете,
господа! За такого бычка - тридцать копеек сотня! Где-нибудь это видано?

- По тридцать копеек! - ахнул мальчик.

- По тридцать, чтоб мне не сойти с этого места! Я ей: "За такой товар по
тридцать копеек? Побойтесь бога, мадам Стороженко!" А она мне: "У нас бог до
привозных цен не касается. У нас свои цены, а у бога свои. А если вы
несогласные, то идите к жидам, может, они вам на какую-нибудь копейку больше
дадут, только сначала верните мне восемьдесят копеек вашего долга!" Видели
вы такое? Ну, не плюнуть за это в самые ее поганые очи? Так представьте ж
себе, господа, что я таки и плюнул. Перед всем привозом не посмотрел и
нахаркал! Истинный крест! Наплевал ей полные очи!

Дедушка при этом стал поспешно креститься.

Но он привирал. Никому он в очи, конечно, не плевал. Он только весь
затрясся, побледнел, засуетился и стал швырять рыбу из садка в корзину мадам
Стороженко, бормоча: "Забирайте и подавитесь. Чтоб вам от этих бычков
повылазило!"

Мадам же Стороженко невозмутимо пересчитала рыбу и протянула дедушке
двенадцать копеек липкими медяками, коротко заметив: "В расчете".

Дедушка взял деньги и тут же, весь клокоча от бессильного гнева, пошел в
монопольку и купил за шесть копеек голубой шкалик с красной головкой. Он
ободрал сургуч о специальную терку, прибитую на акации возле питейного
заведения, и трясущейся рукой выбил пробочку, завернутую в тонкую бумажку.

Он одним духом вылил в горло водку и "вместо закуски" вдребезги трахнул о
мостовую тонкую посуду, хотя мог бы получить за нее копейку залога.

Затем отправился домой, купив по дороге для внучка за копейку красного
леденечного петуха на сосновой щепочке - ему все еще казалось, что Гаврик
совсем маленький мальчик, - а также два монастырских, очень белых и очень
кислых бублика для больного матроса.

Остальные деньги он истратил на полтора фунта житного.

По дороге его разбирала такая злоба, что он раз десять останавливался и
плевал с яростью куда попало, будучи в полной уверенности, что плюет в
поганые очи мадам Стороженко.

- Святой истинный крест! - говорил он, дыша прямо в лицо Гаврику
сладковатым запахом водки и суя ему в руку леденечного петуха. - Кого хочешь
спроси на привозе - весь привоз видел, как я ей наплевал в поганые очи! А
ты, деточка, скушай петушка, ничего. Он все равно как пряник.

Тут старик вспомнил про больного и стал совать ему бублики.

- Не трожьте его, дедушка. Он только что заснул. Пускай отдыхает.

Дедушка осторожно положил бублики на подушку рядом с головой матроса и
шепотом сказал:

- Ссс! Ссс! Пускай теперь отдыхает. А потом, как проснется, будет есть.
Житный ему нельзя: у него теперь кишки сильно слабые, а бублички можно,
ничего.

Полюбовавшись на бублики и на больного, старик покачал головой и заметил
нежно:

- Спит и ничего не чует. Эх, матрос, матрос, неважное твое дело!

Он постелил себе в углу пиджак и лег отдыхать.

Гаврик вышел из хибарки, огляделся по сторонам и плотно прикрыл за собой
дверь. Он решил, не медля ни минуты, отправиться на Ближние Мельницы, к
старшему брату Терентию. Это решение возникло в ту же минуту, когда мальчик
услышал, как больной произнес в бреду слово "комитет". Гаврик не знал в
точности, что такое комитет. Но однажды он слышал, как это слово сказал
Терентий.

20 УТРО

Петя проснулся и был поражен, увидев себя в городской комнате, среди
забытой за лето мебели и обоев.

Сухой луч солнца, пробившийся в щель ставня, пересекал комнату. Пыльный
воздух был как бы косо распилен сверху донизу. Ярко освещенные опилки
воздуха - пылинки, ниточки, ворсинки, движущиеся и вместе с тем неподвижные,
- образовали полупрозрачную стену.

Крупная осенняя муха, пролетая сквозь нее, вдруг вспыхнула и тотчас
погасла.

Не слышалось ни кряканья качек, ни истерического припадка курицы, снесшей
за домом яйцо, ни глупой болтовни индюков, ни свежего чириканья воробья,
качающегося чуть ли не в самом окне на тоненькой веточке шелковицы, согнутой
под ним в дугу.

Совсем другие, городские звуки слышались снаружи и внутри квартиры.

В столовой легко гремели венские стулья. Музыкально звучала
полоскательница, в которой мыли поющий стакан. Раздавался "бородатый" - в
представлении мальчика - голос отца, мужественный и по-городскому чужой.
Электрический звонок наполнял коридор. Хлопали двери, то парадная, то
кухонная, и Петя вдруг узнавал по звуку, которая из них хлопнула.

А между тем снаружи, из какой-то комнаты с окном, открытым во двор - ах,
да! из тетиной, - не прекращаясь ни на минуту, слышалось пение разносчиков.
Они появлялись один за другим, эти дворовые гастролеры, и каждый исполнял
свою короткую арию.

- Угле-ей! Угле-е-ей! - откуда-то издалека пел русский тенор, как бы
оплакивая свою былую удаль, свое улетевшее счастье. - Угле-е-ей!

Его место занимал низкий комический басок точильщика:

- Точить ножи-ножницы, бритвы!.. Чшшить ножи-ножжж, бритввв!..
Ножиножжж... Бррр-иттт...

Паяльщик появлялся вслед за точильщиком, наполняя двор мужественными
руладами бархатного баритона:

- Па-аять, починять ведра, каструли! Па-ять, починять ведра, каструлии!

Вбегала безголосая торговка, оглашая знойный воздух городского утра
картавым речитативом:

- Груш, яблук, помадоррр! Груш, яблук, помадоррр!

Печальный старьевщик исполнял еврейские куплеты:

- Старые вещи, старые вещи! Старивэшшш... Старивэшшш...

Наконец, венчая весь этот концерт прелестной неаполитанской канцонеттой,
вступала новенькая шарманка фирмы "Нечада", и раздавался крикливый голос
уличной певицы:

Ветерок чуть колышет листочки,

Где-то слышится трель со-ло-вья.

Ты вчера лишь гуляла в плато-чке,

А сс-го-днл гу-ляешь в шел-ках.

Пой, ласточка, пой.

Сэр-це ус-па-кой...

- Углей, угле-е-ей! - запел русский тенор сейчас же после того, как
шарманка ушла.

И концерт начался снова.