стреляли. А ночью пришла дикая охота и утопила в трясине самых больших
крикунов. Они исчезли... Больше никто не кричал.
Боже, какая темнота! Какая забитость! Как своротить эту гору? У Дубатоука мы
сожрали столько, что хватило бы спасти от смерти сорок Ясиков. Голодному не
дают хлеба, его хлебом кормят солдата, который стреляет в него за то, что он
голоден. Государственная мудрость! И эти несчастные молчат! За какие грехи
караешься ты, мой народ, за что ты мятешься по своей же родной земле, как
осенняя листва? Какое запрещенное яблоко съел первый Адам моего племени?
поваленный крест над тем, кто бесился с жиру, а вот умирающий от голода
ребенок. Веками существовала эта граница между одними и другими - и вот
конец, логическое завершение: одичание, мрак во всем государстве, тупой
ужас, голод, безумие. И вся Беларусь - единое поле смерти, над которым воет
ветер, навоз под ногами тучного, довольного всем скота.
на твой упавший крест. И дай Боже мне силы спасти последнюю из твоего рода,
которая ни в чем не повинна перед неумолимой правдой мачехи нашей,
беларусской истории.
за Волотовой прорвой, пока не выбрался на заросшую и узкую тропинку. По обе
стороны стояли начавшие облетать осины. Посреди их багрового массива яркими
пятнами выделялись пожелтевшие березы и почти еще зеленые дубы. Тропинка
сбежала в овраг, где журчал ручей с коричневой, как крепкий чай, водой.
Берега ручья были устланы мягким зеленым мхом, такие же зеленые мосты из
поваленных бурей деревьев соединяли их. По этим стволам ручей и переходили -
на некоторых был содран мох.
маленькая птичка, да еще падали оттуда одинокие листья и повисали в паутине
меж деревьев. Ручей нес грустные желтые и красные лодочки-листья, а в одном
месте, где был небольшой омут, они кружились в вечном танце, словно там
водяной варил из них вечерю. Чтобы перейти ручей, мне пришлось сломать для
опоры довольно толстую, но совсем сухую осину, сломать одним ударом ноги.
окружали джунгли малинника, сухой крапивы, ежевики, медвежьей дудки и прочей
дряни. Хмель взбирался на деревья, словно зеленое пламя, обвивал их и целыми
снопами свешивался вниз, цепляя меня за голову. Вскоре появились первые
признаки жизни человека: кусты одичавшей сирени, прямоугольники удобренной
земли (бывшие клумбы), спутники человека - высокие лопухи. Заросли сирени
стали такими густыми, что я едва выбрался из них на маленькую поляну, на
которой стоял надежно скрытый дом. На высоком каменном фундаменте с
кирпичным крыльцом и деревянными колоннами, которые еще, наверное, при дедах
были покрашены в белый цвет, он накренился на одну сторону, как смертельно
раненный, который вот-вот упадет. Перекошенные наличники, оторванная
обшивка, радужные от старости стекла. На парадном крыльце между ступеньками
выросли лопухи, череда, мощный кипрей, почти загораживающий дверь. А к
черному ходу через лужу были набросаны кирпичи. Крыша - зеленая и толстая от
жирных, пушистых мхов. Я заглянул в серое окошко: внутри дом казался еще
более мрачным и запущенным. Словом, избушка на курьих ножках. Не хватало
только бабы-яги, которая лежала б на девятом кирпиче и говорила: "Фу,
человечьим духом пахнет!"
сухое, что казалось черепом, обтянутым желтым пергаментом. Седые патлы
падали на плечи. Потом появилась рука, похожая на куриную лапу. Рука манила
меня сухим сморщенным пальцем.
несчастные жертвы.
захотелось войти в дом, но старуха спустилась на нижнюю ступеньку крыльца и
протянула мне над лужей руку.
Рыгор оказался душителем наподобие Синей Бороды. Вы помните, мы читали с
вами про Жиля Синюю Бороду. Такой галантный кавалер. Я простила бы Рыгору
все, если б он убивал так же галантно, но он холоп. Что поделаешь?
седло, на стене висела плеть и несколько заскорузлых лисьих шкур. Кроме
того, стоял трехногий табурет и лежал на боку портрет какого-то мужчины,
грязный, порванный наискось. А в комнате был такой кавардак, будто четыреста
лет назад тут помещался филиал Грюнвальдской битвы и с тех времен здесь ни
пыль не сметали, ни стекол не мыли. Кособокий стол с ножками в виде античных
гермов, возле него кресла, похожие на ветеранов войны, безногих и едва
дышащих. Шкаф у стены накренился и грозил упасть на первого, кто к нему
подойдет. Возле двери на полу - большой бюст Вольтера, очень смахивающего на
хозяйку. Он кокетливо поглядывал на меня из-под тряпки, которая вместо
лавров венчала его голову. В одном углу приткнулось заляпанное чем-то очень
похожим на птичий помет трюмо. Верхняя его половина была к тому же покрыта
плотным слоем пыли, зато нижнюю тщательно протерли. Осколки посуды, корки
хлеба, рыбьи кости валялись всюду. Все это было, как в гнезде зимородка, дно
которого выстлано рыбьей чешуей. И сама хозяйка напоминала зимородка, эту
мрачную и странную птицу, которая любит одиночество.
подбородком носом и огромными зубами.
хотела б видеть себя во весь рост. Во всей красе.
ее просьбу, а она вдруг сказала:
Он живым вознесся на небо, первый из людей после Ильи-пророка. А Раман живым
попал в преисподнюю. Это все злой гений яноуской округи - дикая охота короля
Стаха. Со дня смерти моего мужа я перестала убирать в доме в знак траура.
Правда, красиво? И так романтично!
пансионов благородных девиц: "глазки на собеседника, потом в сторону с
легким наклоном головы, снова на собеседника, в верхний угол зала и в
землю".
обезьяна начала неожиданно исполнять песню Офелии в английском оригинале.
грязного тряпья.
возможно, такая судьба ждет всех людей округи, если непонятный страх будет и
дальше черным крылом висеть над этой землей.
мужской голос сказал:
Чудная?
на стол. На портрете был изображен пожилой мужчина во фраке и с "Владимиром"
в петлице.
поглядеть на известную здешнюю красавицу. А король Стах - вот тут на
портрете, он мертв и никого не может убить.
кусок хлеба, черного, как земля. Старуха радостно рассмеялась. Она начала
отщипывать хлеб и класть его в рот, не сводя глаз с портрета.
Я получил возможность рассмотреть неизвестного. Он был лет тридцати, в
крестьянской свитке и в поршнях - кожаных полесских лаптях. Высокий, хорошо
сложенный, с могучей выпуклой грудью, немного сгорбленной, когда сидел,
спиной и загорелой шеей. Длинные усы делали лицо суровым и жестковатым. Это
впечатление усиливали еще две морщинки меж бровей и широко поставленные
жгучие глаза. Белая магерка была низко надвинута на лоб. Чем-то вольным,
лесным веяло от него.
Слыхал о такой птице. Хорошо поете.
плевавшую на портрет.
собака... Шляхта! Паночки наши, туды их...
шалеет. И ничего не требует. Только хлеба богато ест, а больше ничего не
хочет.
чистый, Божий.
Иногда пальцы мне покусает: когда даем еду - так ухватит... А неплохая была
пани. Да хоть бы и плохая, неможно оставлять божью душу.
Березин Федор
Каменистый Артем
Шилова Юлия
Конюшевский Владислав
Сертаков Виталий
Афанасьев Роман