мне местью за месть. Но я вскоре успокоился. Нашлось существо, созданное по
образу и подобию божию, носящее имя христианина, которое... поверишь ли?.. и
говорить язык не двигается... нашелся отец, который отказывается от сына! И
потому отказывается, что этот сын, если и перестанет быть лекарем, все-таки
был лекарем. Во всем виден барон!.. Как теперь смотрю еще, стоит передо мной
этот господчик на коленах, в слезах, и умаливает, чтобы я не брал его сына,
годовой кусок баронского мяса. Бездушный человек!.. На его месте я исполнил
бы клятву, данную итальянскому врачу, но отдал бы сына мертвого или
мертвому. Теперь, когда это дитя получило душу, просвященную религией и
наукою, когда оно образовано, конечно, лучше, нежели бы было в своем дому,
между рабством челяди и спесью родителя; теперь предлагаю ему это сокровище,
которым могли бы гордиться князья империи, - и барон приказывает мне сказать
через доверенного человека, что у него нет сына. Об этом, - прибавляет он, -
знает император, двор, светские и духовные власти, и, если нужно отвергнуть
клевету, так он надеется на защиту их. В жестокое доказательство, что он
навсегда лишил Антонио прав на сердце, имя и достояние родительское, он
усыновляет Поппеля, сына умершей сестры, который воспитывался у него в доме
вместе со вторым его сыном Фердинандом. Император, сожалея, что он не имеет
детей, одобрил его желание и утвердил выбор; в знак же своих милостей почтил
племянничка саном рыцаря. Таким образом, барон связал себя и на будущее
время. Нельзя ему перешагнуть через слово императоpa. Если ж, - приказывает
он сказать мне, - вздумаю распускать слухи, что у него сын лекарем, так он
найдет способы заключить этого сына в такое место, где пленник, конечно, не
подаст о себе голоса.
жестоким отцом. Но теперь гляжу в гроб, мщение мое уступило привязанности к
моему воспитаннику; убежден также, что Антонио, узнав о своем рождении, сам
не захочет неволею в сынки и наследники, и я радовался, что попыткою у отца
его очистил несколько свою совесть, исполнил желание матери и приобрел, как
бы во второй раз, своего Антонио. Все мы вошли в круг прежних своих надежд,
обязанностей и назначения.
просишь отыскать врача ко двору московитскому. Узнав содержание этого
письма, Антонио с восторгом вызвался занять предлагаемое место. Имея другие
виды для него, я сначала наотрез отказался. Но когда получил ответ от
барона, когда вслед затем аноним уведомил меня, что если прозвание
воспитанника моего не будет переменено, в таком случае его ожидает
заключение. Склонить Антонио о перемене имени я не мог надеяться по
врожденной гордости его и твердости характера, да и почитал недостойным ни
его, ни меня даже разговор об этом. Смерть барона могла еще развязать
роковой узел. Между тем мысль, что монастырь, башня, подземелье могли быть
его уделом, пугала меня. Ты знаешь, как это легко сделать в Италии, в наше
время, когда на вес золота покупаются головы, более знаменитые. Вслед за тем
мне уж дано знать верными людьми о покушении на свободу Антонио. Опасения
изменили все мои планы, и я благословил его на дальнее путешествие.
Старость, немощи, тяжесть грехов сделали меня таким робким, я так люблю его,
что готов даже согласиться навсегда расстаться с ним, если можно будет
утвердить его благосостояние в Московии, за которое ты наперед ручаешься. По
первому письму твоему и в случае согласия Антонио, я тотчас переведу туда
все мое имущество, а сам окончу дни в монастыре. Едва ли не половина жизни
моей была тяжкий, ужасный грех - удовлетворение мести. Пора думать о
будущности.
совершенном неведении о том, что для него делается и как о нем хлопочут! Он
не знает ни о знатности и богатстве своего отца, ни о том, что этот изверг
отказывается от него. Счастливое неведение! пускай в нем и остается. Это
житель рая, пока он не вкусил запрещенного плода. Наша обязанность оставить
его в этом очаровании.
ним и свои опасения, и свои надежды, и его судьбу. Помни, я должник у него
весь, душой и телом, здесь и на том свете".
Андрюшей, сидя у стола и окружив одною рукою гибкий, величавый стан малютки.
Несмотря на расстояние лет, между ними установилась с того времени
постоянная дружба.
слезами на глазах, прочитав письмо, и прижал их обоих к груди своей.
его, о посещении всемирного города, о надеждах, которые повлекли его на
Русь. Художник то платил этим рассказам дань слезами, то, воспламенясь
любовью к прекрасному, пожимал с восторгом руку лекаря; иногда качал
головой, как бы не совсем уверенный в исполнении высоких надежд его. Но эта
боязнь, эти сомнения были мгновенны. Огонь, горевший в груди Эренштейна,
скоро сообщался вновь душе художника, и Аристотель, забывая горькие опыты,
присоединял свои мечты к его мечтам, созидал с ним храмы науки, любви к
человечеству, всему прекрасному, и обещал Антону помогать ему во всем. С
особенным удовольствием слушал Андрюша их разговор и с какою-то гордостью
смотрел то на своего отца, то на любезного немца, как он называл Эренштейна.
С своей стороны, Эренштейн, любуясь его умною наружностью, читая в глазах
малютки готовый отзыв на спрос его души, наслаждался мыслью, что он
действительно найдет в нем брата. И Аристотель восхищался, как счастливый
отец, смотря на беседу их взоров, изъяснявшую влечение друг к другу, на
ласки, которыми они менялись.
глазах моих мерещатся эти несчастливцы. Какое жестокосердие!
в пепел, но и растворяет воздух для доброй жатвы: ропщешь ли за то на небо?
Частное зло ничтожно, когда спасается целое. Не могу тебе удовлетворительно
сказать, но думаю, и казнь литвян полезна не для одной личности Иоанна. Не
ослабляет ли она происков Литвы, опасной соперницы Руси? Подозрениям
великого князя есть основание. Во-первых, слабость всегда подозрительна, а
Иоанн не успел еще так укрепиться, чтобы не бояться за твердость
сплачиваемого им здания. Во-вторых, возрастающей силе Руси соседи ее стали
завидовать не на шутку, и нет способов, тайных и явных, позволенных и
непозволенных, которых бы они не употребили, чтобы сокрушить ее в лице ее
государя. Здесь видна тотчас цель строгих мер, убеждение в справедливости
их; здесь наказания делаются явно, без всяких утонченностей. Иногда Иоанн
играет втемную... но как не простишь ему этих сокровенных ходов, когда во
всех последствиях видна польза его государства? Какое жестокосердие,
говоришь ты, взглянув на казнь литвян! Но разве скорее извинишь, что
делалось и делается в нашей Италии? Разве легче огня в железной клетке ужасы
и жестокие насмешки над человечеством, которых ты нагляделся в мелких
княжествах Авзонии? Посмотри, что делается в Испании: там учреждена какая-то
инквизиция, которая по одному доносу купленного шпиона валит жертвы на
костер и сожигает их крупным и мелким огнем. Не оправдываю нигде
жестокостей; но если они в землях просвещенных не дают отдыхать
окровавленной секире, так извинительней в Московии...
когда вспомню, чего насмотрелся в Милане и Риме. Позволь, однако ж, заметить
мне: ты защищаешь все здешнее так горячо, как будто Московия твое
отечество...
готовился рассказать исповедь своего сердца; но озабоченный присутствием
сына, который не должен был слышать ее, предложил ему узнать о здоровье
синьорины Анастасии.
любит.
спешил вырваться из объятий нового брата, дружески ему кивнув.
к которой я теперь иду, сказали, что ты с рогами и с какой-то ужасной харей.
чужой здесь, в доме. Прибавлю, спальня девушки и божница [образная. (Прим.
автора)] хозяина ему равно доступны. Иностранцу? Латынщику? - заметишь ты,
имев уж случай испытать отвращение, которое питают русские ко всем
иноверцам. Нет, сын мой, сын итальянца, ревностного католика, не иностранец
в Московии, он настоящий русский, он окрещен в русскую веру. И это по
собственному моему желанию, без всякого принуждения какой-либо власти.
говорю: я то же сделал с моим сыном. Видел ты его, моего Андреа? Понял ты
это дитя, это сокровище, которое дал мне бог, этот завет жены, и какой, если
бы ты знал!.. Фиоравенти его отец, Фиоравенти гордится им, как одним из
лучших своих созданий. Да, одним... потому что есть другое, которым -
стыжусь тебе сказать - дорожу выше всего. Я самолюбив, эгоист, готов для
своей славы, для своего имени жертвовать бог знает чем; одним словом, ты
узнаешь меня короче - я безумец... Но в безумной любви моей к себе я не
забыл сына, я подумал и о благе его. Не скрою от тебя, мой друг, Московия
должна быть моим гробом: это закон необходимости. Я нужен царю ее. Инженер,
литейщик, кирпичник, каменщик, зодчий, я все для него; и нет сил, которые
исторгнули бы меня отсюда, нет чародейства, которое помогло бы мне
возвратиться в отечество мое, пока не явятся люди, способные меня заменить.
А они бог весть когда будут!.. Великий князь осыпает меня своими милостями,
жалует своею казною, ласкою, приязнью; знаменитые полководцы его, высшие
синьоры, не смеют входить к нему без доклада - я это делаю во всякое время;
Корнев Павел
Лондон Джек
Херберт Фрэнк
Сертаков Виталий
Посняков Андрей
Никитин Юрий