Чтение 23–й страницы книги ~Педагогическая поэма~

- Вы домой сейчас? - спросил я его.

- Да.

Председатель оглянулся, достал из кармана желтый платок и вытер им
совершенно чистые усы. Подвинулся ближе ко мне.

- Тут, понимаете, такое дело... Там вчера ваши хлопцы забрали. Та там,
знаете, народ молодой... и мой там мальчишка. Ну, народ молодой, для
баловства, ни для чего другого, боже борони... Как товарищи, знаете,
заводят, ну, и себе ж нужно... Я вже говорил: время такое, правда... что у
каждого есть...

- Да в чем дело? - спросил я его. - Простите, не понимаю.

- Обрез, - сказал в упор председатель.

- Обрез?

- Обрез же.

- Так что?

- Ах ты, господи, та я ж кажу: ну баловались, чи што, ну... отож вчера
произошло... Так ваши забрали... у моего, и еще там не знаю, може, и
потерял кто, бо, знаете, народ выпивший... И где они самогонку эту
достают?

- Кто народ выпивший?

- Ах ты, господи, да кто ж... Да разве там разберешь? Я ж там не був, а
разговоры такие, что ваши были все пьяные.

- А ваши?

Председатель замялся:

- Та я ж там не був... Што оно, правда, вчера воскресенье. Та я ж не
про то. Дело, знаете, молодое, шо ж, и ваши мальчики, я ж ничего, ну,
там... побились, никого ж и не убили и не поранили. Може, с ваших кого? -
спросил он вдруг со страхом.

- Да с нашими я еще не говорил.

- Я не чув... а кто говорит, что были будто выстрелы, два чи три, те
вже, мабудь, як тикалы, потому что ваши ж, знаете, народ горячий, а
наши деревенские, конешно ж, пока повернулись туда-сюда... Хэ-хэ-э-хэ!

- Смеется старик и глазки сощурил, ласковый такой и родной-родной.
Таких стариков "папашами" всегда называют. Смеюсь и я, глядя на него, а в
душе беспорядок невыносимый.

- Значит, по-вашему, ничего страшного - подрались и помирятся?

- Вот именно, вот именно, помирятся. Хиба ж, як я молодой був, хиба ж
так за девок бились? Моего брата Якова так и до смерти прибили парубки. Вы
вот хлопцев позовите, поговорите с ними, чтоб, знаете, больше такого не
было.

Я вышел на крыльцо.

- Позови тех, кто был вчера на Пироговке.

- А где они? - спросил меня шустрый пацан, пробегавший по каким-то
срочным делам по двору.

- Не знаешь разве, кто был вчера на Пироговке?

- О, вы хитрый... Я вам лучше Буруна позову.

- Ну, зови Буруна.

Бурун явился на крыльцо.

- Осадчий в колонии?

- Пришел, работает в столярной.

- Скажи ему вот что: вчера наши надебоширили на Пироговке, и дело очень
серьезное.

- Да, у нас говорили хлопцы.

- Так вот, скажи сейчас Осадчему, чтобы все собрались ко мне, тут
председатель сидит у меня. Да чтобы не брехали, может очень печально
кончиться.

В кабинете набилось "пироговцев" полно: Осадчий, Приходько, Чобот,
Опришко, Галатенко, Голос, Сорока, еще кто-то, не помню. Осадчий
держался свободно, как будто с ним ничего не было. При постороннем я не
хотел вспоминать старое.

- Вы вчера были на Пироговке, были пьяные, хулиганили, вас хотели
утихомирить, так вы побили парней, разгромили сельсовет. Так?

- Не совсем так, как вы говорите, - выступил Осадчий. - Это
действительно, что хлопцы были на Пироговке, а я там три дня жил, потому
ж, знаете... Пьяные не были, это неправда. Вот ихний Панас еще днем гулял
с Сорокой, и Сорока действительно быв выпивши... немножко, да. Голосу
кто-то поднес по знакомству. А так все были как следует. И ни с кем мы не
заедались, гуляли, как и все. А потом подходит один там, Харченко, ко мне
и кричит: "Руки вверх!", а сам обрез на меня. Ну, я ему, правда, и дал по
морде. Ну, тут и пошло... Они злы на нас, что девчата с нами больше...

- Что ж пошло?

- Да ничего, подрались. Если бы они не стреляли, так ничего и не было
бы. А Панас выстрелил, и Харченко тоже, ну, за ними и погнались. Мы их
бить не хотели, только обрезы поотнимать, а они заперлись. Так Приходько -
вы ж знаете его - как двинет...

- Двинет! Надвигали! Обрезы где? Сколько?

- Два.

Осадчий обернулся к Сороке:

- Принеси.

Принесли обрезы. Хлопцев я отпустил в мастерские. Председатель мялся
возле обрезов:

- Так как же, можно забрать?

- Зачем же? Ваш сын не имеет права ходить с обрезом, и Харченко тоже. Я
не имею права отдавать.

- Да нет, на что они мне? И не отдавайте, пусть у вас останутся, може,
там в лесу когда попугать воров придется. Я к тому, знаете, вы вже не
придавайте этому делу... Дело молодое, знаете.

- Это... чтоб я никуда не жаловался?

- Ну конешно ж...

Я рассмеялся:

- Да зачем же? Мы по-соседски.

- Во-во, - обрадовался дед, - по-соседски... Чего не бывает! Да если
все до начальства...

Ушел председатель, отлегло от сердца.

Собственно говоря, я еще обязан был всю эту историю размазать на
педагогическом транспоранте. Но я и хлопцы так были рады, что все
кончилось благополучно, что обошлось без педагогики на этот раз. Я их не
наказывал; они мне слово дали на Пироговку без моего разрешения не ходить
и наладить отношения с пироговскими парубками.

15. "Наш - найкращий"

К зиме 1922 в колонии было шесть девочек. К тому времени выровнялась и
замечательно похорошела Оля Воронова. Хлопцы заглядывались на нее не шутя,
но Оля была со всеми одинаково ласкова, не-
доступна, и только Бурун был ее другом. За широкими плечами Буруна Оля
никого не боялась в колонии и могла пренебрежительно относиться даже к
влюбленности Приходько, самого сильного, самого глупого и бестолкового
человека в колонии. Бурун не был влюблен, у них с Олей была действительно
хорошая юношеская дружба; и это обстоятельство много прибавляло уважения
среди колонистов и к Буруну, и к Вороновой. Несмотря на свою красоту, Оля
не была сколько-нибудь заметной. Ей очень нравилось сельское хозяйство;
работа на поле, даже самая тяжелая, ее увлекала, как музыка, и она
мечтала:

- Как вырасту, обязательно за грака замуж выйду.

Верховодила у девчат Настя Ночевная. Прислали ее в колонию с
огромнейшим пакетом, в котором много было написано про Настю: и воровка, и
продавщица краденого, и содержательница "малины". И поэтому мы смотрели на
Настю как на чудо. Это был исключительной честный и симпатичный человек.
Насте не больше пятнадцати лет, но отличалась она дородностью, белым
лицом, гордой посадкой головы и твердым характером. Она умела покрикивать
на девчат без вздорности и визгливости, умела одним взглядом привести к
порядку любого колониста и прочитать ему короткий внушительный выговор:

- Ты что это хлеб наломал и бросил? Богатым стал или у свиней техникум
окончил? Убери сейчас же!..

И голос у Насти был глубокий, грудной, отдававший сдержанной силой.
Настя подружилась с воспитательницами, упорно и много читала и без всяких
сомнений шла к намеченной цели - к рабфаку. Но рабфак был еще за далеким
горизонтом для Насти, так как и для других людей, стремившихся к нему:
Карабанова, Вершнева, Задорова, Ветковского. Слишком уж были малограмотны
наши первенцы и с трудом осиливали премудрости арифметики и политграмоты.
Образованнее всех была Раиса Соколова, и ее мы отправили в киевский рабфак
осенью 1921 года.

Собственно говоря, это было безнадежное предприятие, но уж очень
хотелось нашим воспитанницам иметь в колонии рабфаковку. Цель
прекрасная, но Раиса мало подходила для такого святого дела. Целое лето
она готовилась в рабфак, но к книжке ее приходилось загонять силой, потому
что Раиса ни к какому образованию не стремилась.

Задоров, Вершнев, Карабанов - все люди, обладавшие вкусом к науке, -
очень были недовольны, что на рабфаковскую линию выходит Раиса. Вершнев,
колонист, отличавшийся замечательной способностью читать в течение круглых
суток, даже в то время, когда он дует мехом в кузнице, большой правдолюб и
искатель истины, всегда ругался, когда вспоминал о светозарном Раисином
будущем. Заикаясь, он говорил мне:

- Как эттого нне пппонять? Раиса ввсе равно в ттюрьме кончит.

Карабанов выражался еще определеннее:

- никогда не ожидал от вас такой дурости.

Задоров, не стесняясь присутствием Раисы, брезгливо улыбался и
безнадежно махал рукой: