Чтение 23–й страницы книги ~Я умею прыгать через лужи~

Чтобы стереть с доски написанное, надо было поплевать на нее, а потом
потереть тряпкой. Тряпка очень скоро приобретала неприятный запах, и
приходилось выпрашивать у матери новую.

Мисс Прингл была убеждена, что настойчивое повторение одного и того же
помогает навсегда запечатлеть в памяти ребенка нужный факт, который тем
самым становится понятным без всяких объяснений.

Мы сначала заучивали азбуку, повторяя ее каждый день, и затем весь
класс нараспев произносил:

- Ка-о-тэ - кот, ка-о-тэ - кот, ка-о-тэ - кот.

Вечером можно было сообщить матери, что ты умеешь назвать буквы в слове
"кот", и она находила это событие достойным всяческого удивления.

Но отец не увидел в нем ничего особенного. Когда я ознакомил его с
приобретенными мною познаниями, он сказал:

- К черту "кота". Скажи-ка лучше, какие буквы в "лошади".

При желании я быстро усваивал все, чему нас учили, но на уроках я любил
хихикать и болтать, и мне частенько приходилось отведывать трости. С каждого
занятия я уходил, чего-то не усвоив и не выучив, и я начал ненавидеть школу.
Почерк у меня, по мнению мисс Прингл, был плохой, и когда она смотрела мои
упражнения по орфографии, то всегда щелкала языком. Вот рисование на
свободную тему мне нравилось: я рисовал листья эвкалиптов, и мои рисунки
были совсем не похожи на рисунки остальных. На уроках рисования с натуры мы
срисовывали кубы, а мои всегда получались кривыми.

Раз в неделю у нас бывал урок, именовавшийся "наука". Он мне нравился
потому, что на нем разрешалось стоять вокруг стола, и мы могли толкаться,
возиться и вообще всячески развлекаться.

Как-то мистер Тэкер открыл шкаф, в котором находились несколько
стеклянных пробирок, спиртовка, сосуд с ртутью п кожаный кружок, к середине
которого была прикреплена веревочка. Все эти предметы он поставил на стол и
сказал:

- Сегодня мы займемся давлением воздуха, которое равно четырнадцати
фунтам на квадратный дюйм.

Я не видел в этих словах никакого смысла, но, так как я стоял рядом с
Мэгги Муллигэн, мне захотелось блеснуть в роли научного светила.

- Мой отец говорит, - сказал я, - что чем больше нахватался человек
воздуха, тем легче он становится и в реке никогда не утонет.

Я полагал, что это имеет известное отношение к теме урока, но мистер
Тэкер, медленным движением положив кожаный кружок на стол, посмотрел на меня
с таким выражением, что я отвернулся, и процедил сквозь зубы:

- Маршалл, да будет тебе известно, что нас не интересуют ни твой отец,
ни любое сделанное им наблюдение, даже если таковое свидетельствует о
глупости его сына. Будь любезен внимательно слушать урок.

Затем он взял кожаный круг и, намочив его, прижал к столу, и никто из
нас не мог его отодрать, кроме Мэгги Муллигэн, которая, дернув с размаху,
оторвала его от стола, доказав, что воздух ни на что не давит.

Отвозя меня домой, она сказала, что я был прав - воздух ни на что не
давит.

- Мне хотелось бы что-нибудь тебе подарить, - сказал я Мэгги, - но у
меня ничего нет.

- А детские журналы у тебя есть? - спросила она.

- У меня под кроватью валяются два, - ответил я с живостью. - Я подарю
их тебе.

ГЛАВА 14

Постепенно костыли сделались частицей моего существа. Руки у меня
развились вне всяких пропорций с остальными частями тела, особенно крепкими
и твердыми стали они под мышками. Костыли мне больше не мешали, и я
передвигался на них совершенно свободно.

При ходьбе я применял различные "стили", которым давал названия
аллюров. Я умел двигаться шагом, рысью, иноходью, галопом. Часто я падал и
сильно расшибался, но постепенно научился при падении принимать такое
положение, чтобы моя "плохая" нога от этого не пострадала. Все свои падения
я разбил на определенные категории и, падая, знал заранее, будет это падение
"удачным" или "неудачным". Если костыли скользили, когда я уже вынес тело
вперед, то я падал на спину, и это был самый "неудачный" тип падения, потому
что моя "плохая" нога подвертывалась и оказывалась подо мной. Это было очень
больно, и, падая таким образом, я, чтобы удержаться от слез, колотил руками
по земле.

Если же скользил только один костыль или я зацеплялся за камень или
корень, то я падал вперед, на руки и никогда не ушибался.

Как бы то ни было, я всегда ходил в синяках, шишках и царапинах, и
каждый вечер заставал меня за лечением ушиба или увечья, полученного в
течение дня.

Но это меня не огорчало. Я воспринимал эти досадные неприятности как
нечто неизбежное и естественное и никогда не связывал их с тем, что я
калека, так как по-прежнему вовсе не считал себя калекой.

Когда я начал ходить в школу, я узнал, что такое смертельная усталость
- постоянная беда всех калек.

Я всегда старался идти напрямик, срезал углы, искал самый короткий
путь. Я шел напролом через колючие кусты, чтобы не сделать нескольких лишних
шагов, обходя их; лез через забор, чтобы избежать небольшого крюка, хотя до
калитки было рукой подать.

Нормальный ребенок тратит свою избыточную энергию на всевозможные
шалости: скачет, прыгает, кружится, идя по улице, подшибает ногой камешки. Я
тоже испытывал эту потребность и, когда шел по дороге, давал себе волю и
делал неуклюжие попытки прыгать и скакать, чтобы таким образом выразить
хорошее настроение. Взрослые, видя эти неловкие усилия излить охватившую
меня радость жизни, усматривали в них нечто глубоко трогательное и
принимались глядеть на меня с таким состраданием, что я тотчас же прекращал
свои прыжки и, лишь когда они исчезали из виду, возвращался в свой
счастливый мир, где не было места их грусти и их боли.

Сам того не замечая, я стал по-новому смотреть на мир. Если раньше я
испытывал естественное уважение к тем мальчикам, которые посвящали чуть ли
не все свое время чтению, то теперь меня стали интересовать только
достижения в области спорта и физических упражнений. Футболисты, боксеры,
велогонщики вызывали у меня гораздо большее восхищение, чем деятели науки и
культуры. Моими лучшими приятелями стали мальчики, слывшие силачами и
задирами. Да и сам я на словах стал обнаруживать самую настоящую
воинственность.

- Вот как дам тебе в глаз, Тэд, после школы, тогда узнаешь!

Я не скупился на угрозы, но избегал приводить их в исполнение. Я не мог
заставить себя ударить первым и лишь отвечал на удар.

Любое насилие было мне глубоко противно. Иногда, увидев, как кто-нибудь
бьет лошадь или собаку, я спешил поскорее укрыться дома, обнять свою собаку
Мэг и прижать ее к себе. И мне становилось легче на душе, потому что с ней
не могло случиться ничего дурного.

Я почти все время думал о животных и птицах. Полет птиц действовал на
меня как музыка. Когда я смотрел на бегущих собак, мне делалось почти больно
- так красивы были их движения, а при виде скачущей галопом лошади меня
бросало в дрожь от волнения, которое я едва ли мог бы объяснить.

Я не понимал тогда, что, преклоняясь перед всяким действием,
воплощавшим силу и ловкость, я как бы возмещал свою собственную
неспособность к такого рода действиям. Я знал лишь, что подобное зрелище
наполняет меня восторгом.

Вместе с Джо Кармайклом мы охотились на кроликов и зайцев; в
сопровождении своры псов мы бродили по зарослям и выгонам, и, когда нам
удавалось поднять зайца и собаки пускались за ним в погоню, мне доставляло
неизъяснимую радость следить за волнообразными скачками кенгуровых собак,
смотреть, как они бегут, пригнув голову к земле, наблюдать великолепный
изгиб шеи и спины, стремительный наклон туловища, когда они настигали
увертливого зайца.

Часто я по вечерам уходил в заросли, чтобы дышать запахами земли и
деревьев. Среди мха и папоротников я становился на колени и прижимался лицом
к земле, впитывая ее аромат.

Я откапывал пальцами корни травы; я ощущал живой глубокий интерес к
строению и составу земли, которую держал в руках, к скрытым в ней тоненьким,
как волоски, корешкам. Она представлялась мне каким-то волшебным чудом, и
мне даже начинало казаться, что голова у меня находится слишком высоко и что
из-за этого я не могу полностью воспринять и оценить траву, полевые цветы,
мох и камни на тропинке, по которой я шел. Мне хотелось, подобно собаке,
бегать, опустив нос к земле, чтобы не упустить ни одного благоухания, чтобы
не осталось незамеченным ни одно из чудес мира - будь то камешек или
растение.

Я любил ползать в папоротниках на краю болота, пролагая туннели среди
подлеска, открывая каждый раз что-то новое, или лежать ничком, прижавшись
лицом к светло-зеленым побегам папоротников, лишь недавно появившимся из
рождающей жизнь ночной темноты и мягко сжатым, словно кулачки младенца.
Какая была в них нежность, сколько доброты и сострадания! Я опускал голову н
касался их щекой.

Но я чувствовал себя стесненным, скованным в своих поисках чудесного
откровения, которое объяснило бы и утолило одолевавший меня голод. И вот я
создал себе мир мечты, в котором я мог вволю бродить и странствовать,
свободный от оков непослушного тела.

После чая, перед тем как наступало время укладываться спать, в той
полной таинственного ожидания темноте, когда лягушки на болоте заводили свою
музыку и первый опоссум выглядывал из дупла, я выходил к калитке и долго
стоял, глядя сквозь жерди на заросли, неподвижно застывшие в ожидании ночи.
Позади них гора Туралла в эти так любимые мной вечера заслоняла восходящую
луну, и ее крутая вершина четко вырисовывалась на фоне светлого неба.