опять кругом обошла. И с пригорка посмотрела. Мойся, Михасик, мойся.
кажется, только от этого шипения - Михасю вдруг снова делается нехорошо.
он сейчас упадет, как падал в подполье, когда хотел встать.
тряпок, мокрый подле ванночки половик.
15
рубашка в мыльной воде да стучит о край корыта стиральная доска под
сильными руками Евы. А что она изредка теперь говорит - не слышит.
режущий слух голос. И с истинным ужасом узнает его.
сухо.
никого нет. Но если "эта" незаметно вошла, то может так же войти сюда и
всякий другой. И немцы и полицаи могут войти. И пусть бы лучше уж они
вошли, только не Софья Казимировна. Что он будет теперь делать, когда она
увидит его? Что Михась скажет ей? Как он поглядит на нее?
грязное, рваное. В крови.
питание ему бы надо усиленное.
Усилишь! Опять пойдешь свои кофточки немецкие менять на сахар да яички?
Виктора, - виновато произносит Ева. Должно быть, и она боится Софьи
Казимировны. - Ну что вам в гестапо сказали, мама?
этот раз холодную, из ушата.
тол. Может быть, это тот же самый ушат.
сохраниться. И тот черный был, закоптелый. А этот желтоватый, новый.
угрожают, пистолет показывают, будто вот сейчас застрелят. А я говорю:
стреляйте, мучайте. Ничего теперь не боюсь. И жизнь мне моя не мила без
родных моих деток и мужа моего дорогого, единственного. Чем, спрашивают,
был произведен взрыв? Где достали, кричит, взрывной матерьял? Я им говорю:
не знаю, не могу знать. Думаю, мол, однако, что мина старая в железном
ломе попалась, с каковым имел дело мой покойный муж - механик. Говорю это
им и опять слышу голос Василия Егоровича. Ведь слова эти, золотые слова,
он мне сам говорил не однажды. Внушал. Бывало, ночью лежим мы с ним, а он
мне говорит. Что мы делаем, говорит, там за сторожкой или на кладбище,
Софушка, этого, в случае чего, ты не знаешь, не должна знать. Не положено,
говорит, тебе это знать. Это, говорит, строжайший секрет для пользы
родины. И ничего, говорит, со мной не может особенного случиться. Не
должно случиться. Но если все-таки непредвиденно случится, пойми, говорит,
и запомни одно. Пойми и запомни... А я, дура старая, бывало, кричу ему:
замолчи! Не желаю, мол, слушать твои прокламации. А он ведь не о себе
заботился. Он, любезный друг, обо всех о нас заботился, каковые останутся
жить после него. А зачем мне жить? Зачем нужна мне эта жизнь - без детей и
мужа, как осине на ветру, как осине?
себе, как она уронила голову на стол, обхватив его края сухими,
старушечьими руками. Стол трясется.
покушайте. Вы ведь с утра ничего не кушали. Я яички принесла, сварю. Ведь
сегодня, вы сами вспомнили, день моего рождения.
Но все-таки ему неудобно, неловко вот так без одежды здесь лежать,
прикрытому только полотенцем.
Казимировна. - Не могу я больше жить.
развешивает над теплой плитой.
которой протянут за печку.
Софья Казимиревна. И вдруг умолкает. Почти спокойным, сердитым голосом
спрашивает, увидев у люка грязную стеганку Михася: - А это чья?
направляясь, должно быть, за печку.
Наверно, она сама еще не может предугадать, как отнесется сейчас к Михасю
Софья Казимировна. - Он совершенно раздетый.
Казимировна. Голос ее теперь хорошо похож на тот, которого всегда так
боялся Михась. - Он же у тебя простудится, простынет, стручок окаянный.
Медик еще называешься! Как же может он сидеть там голый столько времени!
Ты хоть голос подай свой, Ирод, - обращается она уже к Михасю.
- Никто тебя не выпустит. И не надейся.
Михась ни на что хорошее сейчас не надеется.
стал к нам ходить, я заметила тебя. Хитрость твою заметила. Как телок к
корове все жался к нам. Выглядывал. Соблазнял. Матери бы твоей не было в
родах счастья, стручок поганый...
Это Василий Егорович говорил. Мне и Феликсу говорил. Его мамашу немцы
штыками закололи. На его глазах.
Казимировна. - Медик недоученный! Он сколько времени у тебя голый сидит. И
чего ты хочешь ему починять? - трогает и трясет мокрую одежду на веревке.
- Что тут можно починить? Одни тряпки.
Ты спроси его, зачем он приходил? Кто его. Ирода, звал сюда больных людей
тревожить? Кто его просил в партизаны людей уводить? Кто его просил,
Ирода?
Егоровича. И вот подштанники. Брюки в шкафу. Достань брюки. Дай ему.
вот заставить его сейчас надеть одежду человека, в чьей гибели он считает
виновным себя. Ведь правда, это он первый подал мысль вытапливать здесь
тол. И Василий Егорович и Феликс погибли. А он, Михась, остался и
вынужден, просто вынужден одеться вот в эти вещи Василия Егоровича.
Другого выхода нет. Действительно, Ева едва ли сможет починить штаны и
рубашку Михася.
он в них? И кто их починит?
Ева. - Они тоже в шкафу...
ли кто-нибудь сапоги на муку. Ты держала их в руках...
сберечь. Может быть...
с плачем выкрикивает Софья Казимировна. - Кому я нужна, старая, уже
больная? Ну, веди меня, Ирод, в партизаны. Пусть партизаны посмотрят на
меня. Пусть они меня застрелят. Или немцы пусть застрелят меня. Даже немцы
меня не хотят застрелить. Только выспрашивают. Говорят: "Идите, потом
опять вызовем". Чего-то еще хотят у меня выспросить... Ну чего ты стоишь?
Выкатила глазищи свои, - кричит она Еве. - Дай ему сапоги. Пусть их носит
Куликов Роман
Панов Вадим
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Никитин Юрий
Андреев Николай