Чтение 23–й страницы книги ~Бедный Авросимов~

бок, стал щекотать его, приговаривая:

- А он не спит, не спит, штрафного ему, Ванюше, штрафного!

Принесли большой бокал с шампанским. Авросимов выпил его в два счета и
готов был закричать от радости встречи, которая так трудно ему давалась
нынче, да нее ж таки ее не упустил...

- Откуда вы этого капитана раздобыли? - спросил его Бутурлин шепотом.

- Случай свел, - также шепотом отозвался наш герой, удивляясь серому
цвету лица кавалергарда.

Тут ему снова поднесли, и он еще выпил. Теперь и в нем кровь заиграла,
потолок улетел неведомо куда, стены распались, ударил ветер, весь синий от
трубочного дыма, рыжая голова Авросимова, озаренная каминным пламенем,
мельтешила по этому пространству, словно большая головня выскочила из камина
[179] и пошла гулять по свету. Толстяк, задирая полы халата, отплясывал
что-то, гренадерский поручик раскачивался у окна, как заводной, Сереженька
снова душил в своих объятиях Аркадия Ивановича. Все кружилось и исчезало в
тумане и возникало снова. И только остальные господа, что были незнакомы
нашему герою, по-прежнему сидели неподвижно, вполоборота к пламени, с
недопитыми бокалами в руках.

Тут Сереженька протянул нашему капитану полный бокал.

- Вы меня очень обяжете, коли весь его до дна...

Аркадий Иванович вяло так посопротивлялся, но выпил и спросил:

- А где же нежный предмет? Мне господин Ваня обещал...

- Бабы, что ли? - сказал Сереженька. - Хай будэ так.

- Милодорочка?

- Да хоть кто...

Толстяк подплясал к ним.

- А что ты с нею будешь делать, Майборода?

- Канашечки, - сказал капитан. - Под левой рукой - спинка, а под правой -
что?.. Постараемся!

- Ах, шалун!

- Эй! - крикнул гренадерский поручик от окна. - Полночь миновала!

Самое удивительное заключалось в том, [180] что в общем этом буйстве и
безумстве страстей и чувств, в этой, можно сказать, вакханалии, к которой
вы, наверно, успели попривыкнуть уже, ибо я вас пичкаю всем этим отменно, в
этом хмелю, к которому они все тянулись, как к освобождению от тягот дня и
мрачных раздумий, наш герой ощущал себя бодрым, со свежей головою, словно и
не пил, хотя, поддавшись общему разгулу, бил подушкой о тахту и выкрикивал
всякие несусветности, напоминая молоденького бычка, сломавшего наконец
тесный свой загончик и скачущего от всего сердца по свежей траве да по
кузнечикам.

Вдруг совершенно внезапно буйство стихло. Наступила тишина, лишь поленья
потрескивали безучастно.

Посреди залы стоял Аркадий Иванович, прикрывая щеку ладонью.

- За что? - спросил он тихо и кротко.

- Милостивый государь, - сказал Бутурлин, опуская свою тонкую руку, - вы
только что нанесли мне оскорбление, непристойно отозвавшись о моей даме...

- Да при чем тут дама?! - изумился Сереженька. - Бутурлин, Бог с тобой!

- Уймись, - сказал толстяк, - ты ничего не понял, - и отстранил
Сереженьку.

- Нет уж, - сказал Сереженька, - ты, Бутурлин, не смеешь этак... Ты уж,
будь добр, все скажи как есть... Зачем же темнить? [181]

- Ты ничего не понял, - сказал Бутурлин спокойно.

- Ты ничего не понял, - повторил за ним толстяк. - Уймись. Все правильно.

- Ааа, ну да, - спохватился молодой человек. - Как же это можно - даму
оскорблять при нас...

Бутурлин сделал шаг к капитану. Наш герой бросился было разнимать их, но
остановился. Что-то мешало ему стронуться с места, а что - понять в этом
сумбуре было невозможно.

- Ну что же вы! - вдруг крикнул Майбороде Сереженька. - Что же вы так
стоите?!

Но милейший Аркадий Иванович, обескураженный немыслимым оборотом дела,
продолжал стоять, не помышляя о действии, и даже улыбался жалко.

- Нет, ты должен проучить его, Бутурлин, - потребовал толстяк. - В моем
доме! Это неслыханно, чтобы в моем доме... О Милодоре... и вообще о
нимфах...

- Да ведь я ее не знаю, господа, - сказал Аркадий Иванович, не выпуская
руки Бутурлина из виду. - Я ведь предполагал...

- А черт! - сказал гренадерский поручик. - Он предполагал... Это вам не
Линцы ваши чертовы!

- Да при чем тут Линцы? - изумился Бутурлин. - О дамах речь, о дамах! Он
даму оскорбил, и все тут... [182]

- Он мне отвратителен! - закричал Сереженька. - Он за себя постоять не
может!.. Да вы хоть обидьтесь, обидьтесь... Он же оскорбил вас! Он ведь вам
по щеке залепил!..

- Господа, - еще тише и еще покорнее ответствовал Майборода. - Я никого
не хотел... То есть я никогда... Верите ли, я готов извиниться...

- Да тебе бы лучше просто оставить нас, - сказал толстяк. - Уйти
отсюда... из моего дома. Боюсь, что наш друг вмажет тебе еще раз.

Наш герой увидел, как изящный кавалергард заносит руку, как медленно, не
сводя с него глаз, отстраняется беспомощный капитан, но опять не ощутил в
себе желания броситься к ним, заступиться за капитана.

И тут кавалергард ударил вновь. Аркадий Иванович охнул и отшатнулся.

- Тут что-то не так! - крикнул он в отчаянии. - Не так!..

- Так, так, - сказал гренадерский поручик.

Майборода медленно пятился к дверям. Остальные на него надвигались. Те,
незнакомые офицеры, продолжали сидеть неподвижно, с бокалами в руках.

- Вы не смеете меня бить, - выдохнул Аркадий Иванович. - Это бесчестно...

- Ах, он о чести понимает! - крикнул Сереженька. - Вы бы лучше о чести
там понимали, тогда... а не тут... [183]

- Где? - спросил капитан Майборода. - Где?

Но третья пощечина помешала ему. Он круто повернулся и выбежал вон из
залы.

- Трус! - вслед ему крикнул Сереженька.

Было слышно, как хлопнула дверь и как в ночной тишине проскрипели шаги
под окнами.

В молчании все расселись снова у камина. Незнакомые офицеры исчезли. То
ли они удалились вслед за капитаном, то ли их не было вовсе.

Утром следующего дня голова у нашего героя не болела, как этого можно
было ожидать, никаких тягостных воспоминаний, как молодцы офицеры били по
щекам доброго капитана, не сохранилось. Все словно так и должно было
случиться, и это не разум говорил, а, видимо, сердце.

Единственное, уж ежели говорить начистоту, что преследовало нашего героя
утром следующего дня, так это мысль о прелестных нимфах, которых он так и не
увидел, и об Амалии Петровне с ее многозначительной родинкой, о той самой
Амалии Петровне, которая и надежд никаких не подала, и разговор [184] вела
престранный и даже, может быть, предосудительный, но маячила перед глазами,
не уходила.

Я не буду утруждать вас подробностями относительно того, как наш герой
проводил свой день, а начну прямо с вечернего заседания в известном вам
Комитете, где Авросимов, уже освоившись, готовился строчить свои протоколы.

Бесшумно, как всегда, гуськом, словно и незнакомы друг с другом,
потянулись в залу члены Комитета и заняли свои места.

Бутурлин вырос за креслом Татищева, ожидая распоряжений, изящный и
свежий, словно это и не он вчера безумствовал во флигеле напропалую. При
виде Авросимова он едва улыбнулся ему уголками губ и кивнул тоже незаметно.

Солнце уже давно зашло, и январские сумерки охватили комендантский дом,
крепость, Санкт-Петербург и весь мир.

По белому изразцу печки-голландки ползла синяя муха.

Белые толстые свечи медленно оплывали, и от их неровного пламени
рождались неровные ускользающие тени.

Авросимова тянуло ко сну, а работа только начиналась. А что же дальше-то
будет, Господи!

Занятый этими веселыми размышлениями, он и не заметил, как распахнулась
дверь, [187] произошло легкое движение, суета, а когда поднял голову,
полковник Пестель уже сидел в своем кресле и глядел на пламя свечи Лицо его
поразило нашего героя. Осунувшееся и землистое, оно вызывало чувство тоски и
страха, да и взгляд, рассеянно и привычно охватив раскинувшуюся перед ним
панораму окон, кресел, стен и лиц, остановился на лице нашего героя и замер.

Павлу Ивановичу стало уютнее при виде Авросимова, а почему - он и
объяснить бы не смог. Нет, не ждал Павел Иванович от него спасения и в
могущество бедного служителя верить не мог. Нет, нет, но, может быть, во
мраке, постигшем полковника, голова Авросимова горела как огонек и в глазах
шевелилось готовое проснуться участие? Ах, становился сентиментальным
полковник... Холодный и трезвый, намучившийся во тьме, сырости и
безвестности, он стал ценить то, чем раньше пренебрегал Не потому ли всякий
раз, входя в Комитет, взор свой обращал на угол, где томился наш герой? Ибо
перспектива, раскрывающаяся перед ним, удручала его все больше и больше, и
из сырости каземата, из мучительных бурь, сотрясающих его душу и тело, все
более явственно проступал исход, а именно - позорная солдатчина, которой
теперь уже не миновать, и сколько она будет продолжаться - год, два, десять,
вечно - никому не известно, а может быть, и в самом деле, - вечно. [188]

Нет, не солдатская лямка пугала Павла Ивановича и не позор пленника, а
вечность! Та самая вечность искупления греха, в которую толкают его все,
все, от курьера до военного министра, от тюремщика до царя... Все вот эти,
сидящие и стоящие перед ним.