Чтение 23–й страницы книги ~По следам дикого зубра~

Василий Васильевич умолк, стал закуривать, и я увидел, как дрожат у
него пальцы.

- Пока завернули ее да спускать стали, управляющий очнулся; смотрю,
глаза у него дикие, быстро так штуцер перезарядил и пристраивает, чтобы себя
жизни лишить. Я к ему. Отобрали ружье, руки связали, видим - не в своем уме
человек. Оно и понятно, будешь не в уме.

Вот так и двинулись назад. В одну сторону со смехом-радостью, а обратно
- с горем и кровью.

Ночью мы в доме у их дежурили по очереди. Дочку малую увели, покойницу
бабы готовят, монашки пришли отпевать. А управляющий наш сделался какой-то
на удивление спокойный. Заперся в своем кабинете, видим в окно: то сидит и
пишет, бумаги разбирает, а то утупится в одну точку и как истукан - не
моргнет. Думаем, плохо дело, а как подступишься? Не отпирает. Ну, так оно и
вышло - плохо. Под утро он письма взялся запечатывать, князю одно, дочке,
Эмилии также. Все дела сделал, вышел, покойницу поцеловал, без слез, строго,
потом к дочке ушел, посидел, Эмилию обнял. А дальше зашел опять в кабинет,
достал из ящика револьвер и спокойно так сунул себе в рот, чтоб наверняка,
значит...

Хоронили обоих сразу. Ютнер приехать в тот день опоздал. Положили их в
церковной ограде; ты, может, - видел там каменную плиту с крестом... Вот
такие дела, Андрей. Страшные дела.

Мы долго молчали. Действительно, страшно.

- А дочка Носкова славненькая выросла, - сказал Алексей Власович. - Я
вчерась видел ее. Ну, невеста! Тут уж слухи пошли, будто Улагай, лесничий
наш казенный, возле нее увивается, надежду заимел, что ли...

Меня так и звякнуло в сердце. Ну зачем, друг ты мой любезный, сказал
этакие слова?!

Наверное, с лица я изменялся или еще что, егеря переглянулись несколько
даже испуганно. Я рывком встал - и к дверям. Не простился, ничего более.
Ушел. Скорее, убежал.

Лунатиком бродил по поселку и уже колебался: а стоит ли идти к Дануте,
встречаться... Может, уехать, не увидевшись, забыть, пока еще можно. Но
можно ли?

Все-таки я пошел, постучался, когда далеко и пяти не было, никто не
ответил. И тут вижу, выходит Данута из сарая, в мокром фартучке, лицо
раскрасневшееся, волосы платочком подхвачены. Увидела, обрадовалась - и ко
мне:

- А мы с тетей капусту рубим-солим. Пошли, поможешь.

И потащила. Прямо сияет, прыгает, такая счастливая, разгоряченная
работой. У меня от сердца отлегло.

Сечкой взялся орудовать, кадушки переставлять, в погреб за яблоками
полез. Данута тоже за работой, все у ней получается, и все со смехом, с
шуточками, то заденет меня, то повернет, то в сторону потащит. Закружила
совсем. Тетя Эмилия лишь улыбается, потом куда-то вышла, оставив нас одних.

Данута уже передо мной, глаза в глаза, и серьезно так спрашивает:

- Что случилось? Почему такой? Говори! - и не заметила, что на "ты"
перешла.

- Улагай. Мне сказали...

- Если бы он, зачем мне было выходить вчера? Или ты думаешь...

- Ты остаешься здесь с ним, а я далеко.

- А что делать? Бежать? Да, ухаживает. Ну и что?

- Боюсь, Данута...

- Напрасно. Ты верить должен, если... Ах, господи, да о чем это мы!
Какая-то глупость! Делаешь больно и себе и мне.

И столько чистоты, убедительности было в ее словах, что я не устоял. Мы
обнялись. Данута мягко положила руки на мои плечи, засмеялась открыто,
родственно, я бы мог, наверное, поцеловать ее, но она шепнула: "Тетя!" - и
отскочила.

Домой я возвращался по темноте. Было часов девять. Около нашего крыльца
светились огоньки папирос. На скамейке сидел отец, а рядом Керим Улагай. Они
курили и чинно беседовали.

Улагай поднялся. Он был выше меня, но тоньше. Мы сдержанно
поздоровались. Отец простецки спросил:

- Где так припозднился, сынок?

- У Носковых, - не без вызова сказал я. - Капусту солили с Данутой.

Наверное, я очень задел Улагая таким признанием. Свет из окон падал не
щедрый, но глаза у есаула загорелись, как у кошки. Он сжал губы, рот его
превратился в тонкую полосочку. Так мы смотрели друг на друга целую минуту,
а отец на нас обоих, все более удивляясь и тревожась.

Улагай холодно сказал:

- А я как раз иду к ней.

- Поздно. Она теперь спит.

- И все-таки пойду. Желаю доброй ночи!

Он четко повернулся и удалился, гибкий, высокий, уверенный в себе. Я
шагнул было за ним.

- Погоди, - сказал отец. - Сядь со мной.

И когда я сел, он обнял меня за плечи. Тут я почувствовал, что весь
дрожу. Не от холода, конечно.

- Спокойней, сын мой. Не надо так... Не думали мы с Софьюшкой
Павловной, что за немногие эти часы что-то может произойти. Всякое бывает.
Ты должен понять: опасный соперник. У него власть. У него связи. И
жестокость.

- Уступить? - сквозь зубы выговорил я.

- Ты плохо понял меня, сынок. Просто быть выше и лучше его. Всегда.
Везде. Чтобы она поняла и сама сделала выбор, если до этого дойдет. Уступить
просто, коли не любишь, если молодое баловство. Но тогда нам с матерью
трудно понять...

Я ничего не мог сказать отцу. Сам не знал, можно ли наш разговор с
Данутой считать достаточно серьезным. Она добра, ласкова, спокойна. И все?
Все!

- Тогда будь мужчиной, сынок, - сказал отец, поняв, о чем я думаю. -
Верь и не забывай. Защити, если она в опасности. И придет время... - Отец
замолчал, стал закуривать, чиркая спичку за спичкой.

По другой стороне улицы, стараясь держаться ближе к заборам и кустам,
где тень, все так же строго и властно закинув голову, шествовал - теперь в
обратном направлении - есаул Улагай. Свидание не состоялось.

Все во мне тотчас обмякло и расслабилось. Вот когда я почувствовал, в
каком невероятном напряжении находился последние полчаса.

- Пойдем, папа. Тебе пора ложиться.

- А у тебя еще сборы. Ездовой будет в шесть, постарайся выспаться.

Без двадцати шесть, одетый по-дорожному, я бежал вдоль еще темной
улицы, чтобы если не увидеть ее, то хотя бы проститься с ее домом, с
крылечком, на которое ступает ее нога.

Данута стояла у ворот, кутаясь в знакомый тетин платок.

- Я загадала, - проговорила она с тихой, домашней улыбкой, - если ты
придешь, то все будет хорошо.

- Как же я мог!..

- Поцелуй меня, - попросила она и даже по сторонам не поглядела.

Мы поцеловались, как дети, сжатыми губами. Она неловко, на одно
мгновение прижалась ко мне.

- Счастливой дороги. И не забывай. Пиши.

Я пошел, потом побежал. Оглянулся - Дануты уже не было.

Только поздней ночью, усталые, пыльные, мы добрались до станции. В пути
я несколько раз задремывал, и мне привиделась Данута, потом мама в минуты
прощания - как обняла меня, как шептала что-то бессвязное, а слезы сами
собой текли по ее бледному, увядшему лицу. И отца видел, седоусого,
сгорбившегося. Утром, провожая меня, он почему-то надел свой парадный
мундир, но выглядел в нем еще более жалко. Сердце упало. Как много связывало
меня с родным домом, с Псебаем!..

На вокзале я уже не мог уснуть. Сидел в грязноватом зальчике, где
скамейки и даже стены пропахли карболкой и чем-то паровозным, вздыхал,
хмурился, улыбался, вспоминал, надеялся, грустил. Догадался сходить на
телеграф и дал Саше Кухаревичу депешу: "Еду. Встречай".

Под утро, в темноте, подошел неспешный сонный поезд. Окна зеленых
вагонов отрешенно чернели. Началась обычная спешка, толчея, ругань. Я нашел
свой вагон, втиснулся с вещами, долго стучал в дверь купе, пока открыли.
Извинился, забрался на верхнюю полку, там в согнутом положении разделся и,
едва положив голову на крохотную подушку, провалился в черноту.

Паровоз потащил меня на север.

Запись пятая

Студенческая жизнь. Знакомство с зоологами.

Письма Дануты. Неожиданная встреча.

Рядом, но не вместе. Объяснение. Встреча в театре.

Что сказал Шильдер. Признание Саши.

Мы едем домой. Свадьба. Расставание.

"1"

Сашу Кухаревича я заметил в толпе встречающих еще из окна вагона. Он
возвышался над всеми. Казацкий светлый чуб из-под фуражки походил на
приветственный флажок, колеблемый холодным петербургским ветром. Мой друг
вытянулся еще настолько же, насколько и похудел.

С вагонных ступенек я попал в его крепкие объятия. Поставив меня на
землю, он бросился за вещами, вопросив, есть ли там сало с чесноком. Засим
Саша уже тащил корзину и саквояж к извозчику. Он всегда и везде торопился.

- Ты что? - удивился он, когда я спросил, для чего нам бегать и кого