сорок пять! Прилетит на Лавенсари что-нибудь в районе девяти. Очень хорошо!
воротник реглана.
сделались такие глаза?" - спросит он. "Какие такие?" - скажет она и вздернет
свой подбородок, как оскорбленная королева. "Ну, не такие, понятно, как
сейчас, а очень удивленные и милые, с таким, знаете, лучистым блеском..." И
он подробно, со вкусом примется описывать Виктории ее глаза.
самой жалкой позе, скорчившись, робко поджав ноги, опасаясь задеть за вторую
пару педалей, которые покачиваются внизу.
Шубину нахлобучили на самые уши, сверху прихлопнули плексигласовым щитком.
Сиди и не рыпайся! Печальная фигура - пассажир!
синяя ребристая стена - море. Глубокий вираж! Зачем?
улыбалось. Ободряет? Значит, бой! Но с кем?
где гребни волн. Очутился как бы в центре вращающейся Вселенной.
стреляющего приспособления, но перед глазами прыгает лишь вторая бесполезная
пара педалей. Летчик делает горку, срывается в штопор, переворачивается
через крыло - в каскаде фигур высшего пилотажа пытается уйти от врага. А
бесполезный дурень-пассажир только мотается из стороны в сторону и судорожно
хватается за борт, преодолевая унизительную, подкатывающую к сердцу тошноту.
было далеко внизу, что-то мелькнуло рядом, чей-то хищный силуэт.
опадая, волочилось по воде облако парашюта...
поднялись истребители, по дело было в секундах - не подоспели к бою! Когда
они прилетели, небо было уже пусто.
сцепились в воздухе и серым клубком свалились в воду. Видимо, на одном из
виражей ударились плоскостями.
подводной лодки. Когда он снизился, перископ исчез. Возможно, это был просто
бурун - ветер развел волну. Но летчик счел нужным упомянуть об этом в
донесении.
продолжались около часу. Их пришлось прервать, потому что волнение на море
усилилось.
никаких шансов на спасение.
из ленинградских госпиталей. Шурке приказали приходить по утрам на
перевязку. Жить он должен был во флотском экипаже.
бригаде торпедных катеров.
погиб, как все погибают, но и врага с собой на дно...
командиром, как-то сразу еще не поняв, не осознав до конца, что речь идет о
его смерти.
сразу. Есть в человеческой душе запас упругости, душа пытается
сопротивляться, не хочет впускать внутрь то страшное, чудовищно
несообразное, от чего ей придется содрогаться и мучительно корчиться.
о другом, постороннем. Подивился великолепию Дворцовой площади, которое не
могли испортить даже заколоченные досками окна Эрмитажа. Потом
заинтересовался поведением шедшей впереди женщины с двумя кошелками. Вдруг
она изогнулась и пошла очень странно, боком, высоко поднимая ноги, как ходят
испуганные лошади.
полным презрением к прохожим она пересекала площадь - от Главного штаба к
Адмиралтейству. Голый розовый хвост, извиваясь, тащился за нею.
была самодовольная, вызывающе самодовольная. Все-таки был не 1942, а 1944
год! Блокада кончилась, фашистов попятили от Ленинграда! Слишком
распоясалась она, эта крыса, нахально позволяя себе разгуливать среди бела
дня по Ленинграду.
ретироваться в ближайшую отдушину.
азартно помогала какая-то тщедушная, неизвестно откуда взявшаяся девчонка.
светлых волос.
свой путь.
медленно текущую Неву. И тут, когда он стоял у перил и глядел на воду,
внезапно дошло до него сознание непоправимой утраты. Гвардии старшего
лейтенанта нет больше!
всего несколько часов назад! Вместе с самолетом, с обломками самолета,
камнем пошел ко дну. Умер! Бесстрашный, стремительный, такой веселый
выдумщик, прозванный на Балтике Везучим...
тотчас же забыл об этом. Он видел перед собой Шубина, державшего в руках
полбуханки хлеба, к которой была привязана бечевка. Стоявшие вокруг моряки
улыбались, а Шубин говорил Шурке:
процессиями прогуливаться по острову, ночами не давали спать - бегали
взапуски взад и вперед, стучали неубранной посудой на столе, даже бойко
скакали по кроватям.
что здоровенная крысища сидит у него на груди и плотоядно поводит усами. Он
цыкнул на нее, она убежала.
прикрытия". С вечера на длинной бечеве подвешивал в коридоре полбуханки
(хоть и жаль было хлеба). Крысы принимались гонять по полу этот хлеб,
вертелись вокруг него клубком, дрались, визжали, а Шубин и Князев безмятежно
спали за стеной.
как беззаботно, как весело смеялся он при этом!..
умел. Только мучительно давился, перегнувшись через перила, словно бы
пытался что-то проглотить, и кашлял, кашлял, кашлял...
взволнованный тонкий голос. Кто-то суетился возле него, пытаясь заглянуть в
лицо.
раненый? О, это он сам. Ведь руки-то у него забинтованы.
Ленинграде. Уж очень была тщедушная. И лицо было худое, не по годам
серьезное. Цвет лица белый, мучнистый, под глазами две резкие горизонтальные
морщинки. Ошибиться невозможно.
на плечо и попыталась тащить куда-то. Обращаться с ранеными ей было, видно,
не в диковинку. А тоненький голос немолчно звенел:
подсчитыванья пульса с негодованием отказался.
добавил:
он пойдет? В госпиталь к Степанову не пустят. Боцман и Чачко - на Лавенсари.
А остаться с глазу на глаз со своим горем - об этом даже страшно было
подумать!
Шурка был в таком положении.