Чтение 23–й страницы книги ~Анелька~

будет. Да и платьев моих жалко, хотя они вышли из моды. Joseph, mon enfant,
n'as-tu pas peur?* А где же тот добрый человек, что всех нас спас? Кажется,
это Гайда? Муж всегда говорил, что он разбойник, а вот оказывается, в самом
злом сердце есть искра доброты. Скажите ему, что мы его щедро вознаградим...

______________

* Жозеф, дитя мое, ты не испугался? (франц.)

- Ничего мне от вас не надо, - угрюмо сказал Гайда, стоявший в дверях
кухни среди других мужиков. Потом, опустив глаза, добавил тихо: - Если бы не
жаль было паненки, я бы и шагу не ступил из хаты.

Так за голубую ленточку и доброе слово Анелька купила жизнь трех
человек.

Из корчмы примчался Шмуль на своей двуколке и вошел в кухню.

- Что тут стряслось? - закричал он, весь позеленев от испуга. - Что с
вельможной пани? А имущество? Такого пожара еще в нашей деревне никогда не
бывало. Как это могло случиться?

Люди наперебой стали рассказывать ему, как внезапно вспыхнул огонь под
крышей и как Гайда, рискуя жизнью, спасал всех.

Еврей слушал, качая головой. Потом сказал вполголоса:

- Скорее можно было ожидать, что Гайда подожжет усадьбу, чем спасет
всем жизнь. Вельможный пан должен его как следует отблагодарить.

- А ты привез мне вести от мужа, Шмуль? - спросила пани.

- Привез и вести и деньги, - ответил арендатор. - Пан прислал вам сто
рублей. Из них семьдесят надо отдать работникам за три месяца, а тридцать -
вам, вельможная пани.

- Когда же Ян вернется?

- Этого не знаю, пани. Знаю только, что он сегодня едет в Варшаву
встречать пани председательшу.

- Без меня? - перебила пани и расплакалась.

Лица батраков просияли, когда они услышали о присланных для них
деньгах. Мужики же смотрели на Шмуля с беспокойством. Наконец один спросил:

- А с нами как же будет?

- Имение продано, - ответил Шмуль. - И сегодня приедет немец вступать
во владение... Да, не повезло этому швабу для начала!

С минуту в кухне царило тягостное молчание.

- Ты шутишь, Шмуль, - вмешалась помещица. - Не может быть, чтобы имение
было продано.

- Вчера пан подписал купчую и заплатил кредиторам. Я сам был при этом.
И еще пан велел просить вас, чтобы вы, пани, переехали на ваш хутор, где
хозяйничает приказчик. Ехать надо сейчас, потому что немцы, того и гляди,
нагрянут.

- Сколько горя принес мне этот человек! - жаловалась пани, забыв о
присутствии посторонних. - Никогда он не бывал дома, промотал все состояние
и теперь оставляет нас под открытым небом.

- И с нами договориться не хотел. Всех обидел, - сказал один из
мужиков.

- Я так больна, - плакала пани. - И нам с детьми теперь даже одеться не
во что, ложки супу не имеем. А какое я ему принесла приданое!

- О себе я уже не говорю, - вставил Шмуль. - Столько лет просил я пана,
чтобы поставил мельницу и сдал мне в аренду, - и вот остался ни с чем.

- За все это его бог и покарал и еще больше покарает, - сказал
вполголоса кто-то из мужиков.

Пока сыпались эти жалобы и замечания, Анелька сидела на лавке, сжав
руки и привалившись к стене. Ее поза, видимо, обеспокоила Шмуля, он подошел
к девочке и осторожно тронул ее за плечо. Тогда Анелька свалилась на лавку.
Она была в обмороке.

Ее стали растирать, брызгать на нее водой. Через некоторое время она
пришла в себя, открыла глаза, но снова потеряла сознание.

Поспешно убрали все с топчана, застлали его сеном, а сверху положили
тюфяк и подушку. Девушки завесили окна платками и одеялами и уложили на
топчан Анельку, ее мать и Юзека. Им, бедным, нужен был отдых.

Взошло солнце. Пожар догорал, от обугленных балок тянулись струи белого
дыма. Ветер шевелил серый пепел и раздувал гаснувшие искры. Над двором
поднимался одуряющий чад.

Гайда стоял у забора и тупо смотрел на развалины. Он сказал тихо,
словно про себя:

- И ни к чему все это было!

- Что ни к чему? - спросил Шмуль, искоса наблюдавший за ним.

В первое мгновение Гайда как будто смутился, но тотчас овладел собой и
ответил спокойно:

- Ни к чему было мужикам идти к пани и соглашаться на три морга.

- Ага! А я думал, вы про это... - Шмуль указал на дом.

Мужик опять насупился.

- Мне какое дело... Я сделал, что мог...

- Знаю, - отозвался Шмуль, глядя ему в глаза. - Знаю, вы сделали все,
что могли. Ну, мы оба это знаем, а что толку? В таких делах сам черт не
разберется! И все равно немцы тут засядут, поставят мельницу, винокурню,
меня выгонят из корчмы, а вас из деревни...

Гайда, не слушая его, махнул рукой и побрел к своей хате.

В это время во двор усадьбы въехал бургомистр из соседнего местечка с
пожарным насосом и двумя бочками. Он громко ругал всех мужиков и хвастал,
что, если бы не он и его насос, пожар уничтожил бы не только дом, но и все
службы, сад, заборы и даже воду в пруду. Затем он разъяснил слушателям, что
на крыше дома, вероятно, лежала пакля, прелое сено или еще что-нибудь, и это
вместе с действием солнца было причиной пожара.

Все единодушно восхваляли бургомистра, его бдительность и энергию, его
насос и догадливость. А причина пожара так и осталась невыясненной.

Глава двенадцатая

Праведный жалеет всякую живую тварь,

а сердце безбожника не знает жалости

Не надо быть глубоким сердцеведом и знатоком собачьих нравов, чтобы
отгадать, что причиной частых отлучек Каруся из усадьбы была любовь.

Как все в его роду, Карусь был плебей. Человек культурный и
благовоспитанный умеет разумно и экономно удовлетворять свои потребности и
расходовать чувства. Он тратит двадцать процентов своей энергии и времени на
соблюдение чести и достоинства, пятнадцать процентов на любовь, десять
процентов на поддержание приятных и выгодных светских связей, пять процентов
на искусство, два процента на дружбу, остальное - на еду и сон. Таким
образом, он никогда не забывает о своих правах, может слегка влюбляться,
уделять одним немножко любезности, другим - малую толику дружбы, немножко
мечтать и, наконец, - есть и спать вволю.

А натуры менее сложные, скажем прямо - примитивные, вроде Каруся, ни в
чем не знают меры. Карусь, когда сражался, то уж с таким азартом, что
рисковал лишиться хвоста и ушей, когда лаял - так до хрипоты, когда ел, то в
увлечении даже влезал лапами в тарелку, друзьям был верен до смерти, а
влюблялся без памяти, до потери сознания.

Да, когда пришла любовь, Карусь забыл обо всем на свете: о доме, еде,
даже об Анельке. Он носился как угорелый или целыми сутками терпеливо
выстаивал у дверей, за которыми скрывалась возлюбленная. Его прогоняли, а он
приходил опять. Не обижался, когда его щедро угощали палкой, а с соперниками
сражался как герой. Словом, поведение его было выше всяких похвал, а об
остальном он не думал.

Однако в конце концов и он очнулся от угара любви. Выспался где-то на
лугу, зевнул, потянулся, чувствуя, что болят кости, - и с неудовольствием
припомнил все, что было.

"Стоило так мотаться!" - подумал он, презрительно махнул хвостом и
побежал домой.

Уже за садом он почуял чад и заторопился. А вбежав во двор, так и замер
на месте, опустив хвост и наставив уши. Он не узнавал родной усадьбы.

Он стал бегать вокруг и нюхать землю. Нашел следы чьих-то незнакомых
ног, конских копыт, воды, гари. В одном месте завилял хвостом: тут стояла
недавно Анелька. Пес с опущенной головой помчался на кухню, но с дороги
вернулся и обежал весь двор.

Следы Анельки, явно заметные в нескольких местах, вдруг обрывались. В
этом месте, видимо, стояла какая-то телега. По проложенной ею колее Карусь
добежал до ворот, но дальше не двинулся: колеи настолько перепутались, -
должно быть, здесь проехало много телег, - что Карусь окончательно потерял
след. То воя, то жалобно тявкая, он галопом обежал сад, пруд, заглянул под
каштан, промчался вдоль забора. Везде он находил старые следы Анельки, но
все они обрывались у сгоревшего дома.

Карусь кинулся на пожарище. Обследовал еще горячие развалины, обжег
лапы о тлеющие головешки, исколол их, натыкаясь на гвозди. Здесь пахло гарью
- по-разному от разных предметов, - но никаких других запахов он не учуял.

И опять пес принялся бегать повсюду. Вой его надрывал душу. Он
вскакивал передними лапами на окна, заглядывал в двери - никого!

Страшная тоска защемила собачье сердце. Хоть бы отыскать платье
Анельки, какой-нибудь лоскуток ее одежды! Поглядеть бы на нее, почувствовать
на голове ее руку, услышать ее голос!

Ах, с какой готовностью он сейчас учился бы стоять на задних лапах, не
валился бы на спину и ни за что не убегал бы от своей маленькой хозяйки!

Все эти мысли были безотчетны, и Карусь не мог их выразить. Но зато как
сильно он чувствовал! В языке человеческом не хватает слов, чтобы дать
представление о собачьей преданности, а в сердце нет тех струн, которые
могли бы по-настоящему отозваться на нее. Человек всегда утешается после
утраты любимых, собака - почти никогда. Верить следует всему, даже мнению
людей о самих себе, но полагаться можно только на собак.