покуда он не уступит тебе луг, хотя бы за две тысячи злотых...
накажет...
сами, дети и скотина наша жили милостью божьей, а не господской, так же и
дальше будем жить.
ревешь? - прибавил он.
этаким рохлей-муженьком, что и сам ничего сделать не может, и меня только в
грех вводит!..
и куплю луг, хоть бы мне две тысячи злотых пришлось отдать. Такой у меня
нрав!
господской, так и теперь не пропадем.
мои дела не суйся, коли ты баба!
столбом.
отсюда, хоть убей, хоть на части меня изруби! Давай завтрак. Такое зло у
меня на этих прохвостов, что и тебя стукну, если будешь мне перечить! А ты,
Ендрек, слетай за Овчажем да живо поворачивайся, а не то, как сниму
ремень...
заглянуло солнце. Полосы белого света упали на пол, исшарканный каблуками,
ударились о противоположную стену, ярким блеском зажглись на полированной
мебели и золоченых карнизах и, отразившись в зеркалах, рассеялись по
огромному залу. Пламя свечей и ламп сразу потускнело и пожелтело. Лица дам
побледнели, под глазами у них выступила синева, на измятых потрепанных
платьях оказались дыры, со сбившихся причесок осыпалась пудра. У вельмож с
шитых золотом поясов слезла мишура, роскошный бархат обратился в потертый
плис, бобровые меха - в заячьи шкурки, серебряное оружие - в белую жесть. У
музыкантов опустились руки, у танцоров одеревенели ноги. Остыло возбуждение,
сон смыкал глаза, уста дышали жаром. Посреди зала уже скользило только три
пары, потом две, потом - ни одной. Мужчины угрюмо искали вдоль стен
свободные стулья; дамы прикрывали веерами усталые лица и искривленные
зевотой рты.
гробовая тишина. Гасли свечи, чадили лампы.
несмотря на усталость и насморк.
молодые дамы; шелестя шелками, они выходили из зала, кутаясь в атласные
накидки и отворачивая лица от окон. Через минуту зал опустел, зато в дальних
комнатах стало шумно; потом во дворе послышались мужские голоса, а наверху -
шаги, наконец все затихло. Музыканты спустились с хор; остались там лишь
несколько пюпитров да старый еврей, который заснул, обняв свой контрабас.
стены, он, зевая, сказал:
наконец у двери в самом конце коридора и спросил:
цыганкой. Облокотясь на ручки кресла, она откинула назад убранную золотыми
цехинами голову и, казалось, дремала.
Ааа!..
уже разошлись?
знакомый папы!.. Как чудесно прошла первая мазурка...
покинули деревню и переехали в Варшаву. Вместо них появился представитель
Гиршгольда - веснушчатый еврей, занявший маленькую комнатку во флигеле. На
ночь он запирал дверь железным засовом и спал с двумя револьверами под
подушкой, а целыми днями просматривал или писал какие-то счета.
Один из окрестных помещиков приобрел обстановку гостиной, другой - столовую,
третий - спальню. Библиотеку раскупили на вес евреи; американский орган
попал к ксендзу, садовые диванчики и стулья перешли в собственность к Гжибу,
а Ожеховскому за три рубля досталась большая гравюра "Леда и лебедь", и он
молился перед ней вместе с семьей. Паркет очутился в губернском городе и
украсил собой помещение окружного суда; штофные обои раскупили портные,
пустившие их на корсажи для деревенских щеголих.
обомлел при виде полного запустения. В окнах были выбиты стекла; у раскрытых
настежь дверей не осталось ни одной ручки; половицы были выломаны, стены
ободраны. Зал напоминал свалку, в будуаре пани жена арендатора Иоселя
поставила клетки, в которых кудахтали куры, а в кабинете пана, где
поселилось несколько евреев, были свалены в огромную груду пилы, топоры и
лопаты. Вся прислуга, которая, по условию, могла оставаться до дня святого
Яна, бездельничала и шаталась из угла в угол. Выездной кучер пил мертвую,
ключница лежала в лихорадке, один из конюхов и буфетный мальчик сидели в
волости под арестом за кражу дверных ручек и печных заслонок.
неведомой силе, которая в мгновение ока разорила дом, незыблемо стоявший два
или три столетия.
он родился и вырос и где почили навек простые люди - его предки, нависла
незримая туча, из которой низверглась первая молния, разрушив родовое
поместье пана.
люди. Это были дровосеки и плотники, большей частью немцы, нанятые на
спешную работу. По дороге, мимо хаты Слимака, они ехали и шли - то гурьбой,
то строем, как солдаты. Они разместились в доме, выгнали из клетей прислугу,
вывели последний скот из загонов и заняли все уголки. По ночам они жгли на
дворе большие костры, а утром всей оравой маршировали в лес.
прислушавшись, можно было уловить неясный гул, долетавший из лесу. Гул этот
день ото дня становился все отчетливее, как будто кто-то пальцами барабанил
по столу, и, наконец, совсем ясно стали слышны удары множества топоров и
треск валившихся деревьев. Лес, казалось, стал ниже; его волнистые очертания
менялись, исчезали высокие верхушки, и в темно-зеленой стене начинали
просвечивать - сперва как будто щели, потом окна и, наконец, бреши, через
которые проглянуло небо, удивленное тем, что впервые с тех пор, как стоит
мир, оно смотрит в долину с этой стороны.
можжевельника, или орешник, иль несколько молодых сосенок и ряды
бесчисленных пней, да еще целые горы поваленных деревьев, с которых поспешно
обрубали сучья. Ничего во всем этом зеленом царстве не пощадил хищный топор.
соскальзывавшие по его столетней коре. Гордый своими победами над бурями, он
смотрел в небо, почти не замечая жалких червяков, копошившихся у его
подножия, а удары топоров беспокоили его не более, чем стук дятлов. Он пал
внезапно, с твердым убеждением, что в этот миг рушился мир и что не стоит
жить в столь ненадежном мире.
Шимон Голомб. С тех пор люди обходили его в страхе. Увидев толпу дровосеков
Посняков Андрей
Сертаков Виталий
Посняков Андрей
Володихин Дмитрий
Шилова Юлия
Глуховский Дмитрий