ту и другую одновременно - иначе их нельзя было бы различить.
своей воли, чтобы туда проникнуть, по всей вероятности, сохраняли для него
что-то от былой своей прелести, о чем я мог судить по себе, так как для меня
они не окончательно утратили своей таинственности. Войдя в дом Сванов, я не
совсем изгнал из него то особое очарование, каким я так долго его окутывал;
я лишь заставил его отступить, и оно покорилось чужому человеку, парии,
каким я был теперь и которому мадмуазель Сван любезно пододвигала кресло,
чудное, враждебное и возмущенное; но память моя все еще различает это
очарование вокруг меня. Не потому ли, что в дни, когда г-н и г-жа Сван
приглашали меня позавтракать, а потом погулять вместе с ними и с Жильбертой,
я, поджидая их в одиночестве, оттискивал взглядом на ковре, на креслах, на
консолях, на ширмах, на картинах запечатлевшуюся во мне мысль, что сейчас
сюда придет г-жа Сван, или ее муж, или Жильберта? Не потому ли, что эти
предметы жили с тех пор в моей памяти, рядом со Сванамн, и в конце концов
что-то взяли от них? Не потому ли, что, как это мне было известно, Сваны
находились в непосредственном окружении всех этих предметов, я превратил их
в нечто вроде эмблем частной жизни Сванов, в нечто вроде эмблем обычаев
Сванов - обычаев, от которых я так долго был далек, что они все еще казались
мне чужими, даже после того как мне разрешили к ним приобщиться? Всякий раз,
когда я вспоминаю гостиную, в которой Свану (критиковавшему ее без намерения
пойти наперекор вкусам жены) не нравилась ее пестрота, ибо она была задумана
отчасти как оранжерея, отчасти как ателье, вроде той комнаты, где он прежде
встречался с Одеттой, но потом Одетта начала заменять в этой мешанине
китайские вещи, ибо ей стало казаться, что в них есть что-то
"невсамделишное", что они "из другой оперы", множеством креслиц, обитых
старинным шелком Людовика XVI (это помимо шедевров, перевезенных Сваном из
особняка на Орлеанской набережной), - моя память, напротив, наделяет
разностильную эту гостиную слитностью, единством, неповторимым очарованием.
какого совершенно лишены даже ансамбли, которые передало нам в целости и
сохранности прошлое, равно как и самоновейшие, с печатью личного вкуса, ибо
это только мы, благодаря нашей вере, что вещи живут своей, независимой
жизнью, способны те, что у нас перед глазами, наделить душой, которую они
потом хранят и развивают внутри нас. Все мои представления о часах,
непохожих на те, что существуют для других, о часах, проводившихся Сванами в
их комнатах, которые для обычного их времяпрепровождения являлись тем же,
чем тело является для души, и которые должны были отражать особый уклад их
жизни, - все мои представления, всегда одинаково волнующие, непередаваемые в
слове, проникли, вросли в расстановку мебели, в толщину ковра, в
расположение окон, в обхождение прислуги. Когда, в солнечный день, мы
переходили после завтрака пить кофе в широкий залитый солнцем залив гостиной
и г-жа Сван спрашивала, сколько мне положить кусков сахару, то не только
шелковый пуф, который она мне пододвигала, вместе с горестным очарованием,
какое я прежде ощущал под розовым боярышником, потом возле куп лавровых
деревьев - ощущал в самом имени Жильберты, - не только шелковый пуф источал
неприязнь, которую прежде питали ко мне ее родители и которую эта скамеечка,
казалось, хорошо понимала и разделяла, так что я считал незаслуженной для
себя честью и даже отчасти низостью положить ноги на беззащитную ее обивку;
тайный духовный союз связывал пуф с дневным светом, в этом месте иным, чем
во всем заливе, где играли его золотистые волны, из которых волшебными
островами выплывали голубоватые диваны и мглистые ковры; даже в картине
Рубенса, висевшей над камином, не было такого же рода и почти одинаковой
силы очарования, что и в ботинках на шнурках, какие носил Сван, и в предмете
моих мечтаний - в его пальто с пелериной, которое Одетта считала
недостаточно элегантным, по каковой причине, - когда я оказывал Сванам
честь, отправляясь с ними на прогулку, - она требовала от мужа купить себе
новое. Одетта тоже уходила переодеваться, хотя для меня ни одно "выходное"
ее платье не могло идти в сравнение с чудным крепдешиновым или шелковым
капотом, то бледно-розовым, то вишневым, то розовым "Тьеполо", то белым, то
сиреневым, то зеленым, то красным, то сплошь желтым или с разводами, в
котором г-жа Сван завтракала и который она сейчас собиралась снять. Когда я
говорил, что она и так могла бы выйти, она смеялась - то ли подшучивая над
моим невежеством, то ли от удовольствия, какое ей доставил мой комплимент. В
оправдание себе она говорила, что у нее потому так много пеньюаров, что
только в них ей хорошо, и уходила от нас, чтобы надеть один из тех
ослепительных туалетов, которые обращают на себя всеобщее внимание и среди
которых мне, однако, иногда предлагалось выбрать, какой мне больше нравится.
горд, когда шагал рядом с г-жой Сван! Она шла небрежной походкой, манто у
нее развевалось, я бросал на нее восхищенные взгляды, а она кокетливо
отвечала на них долгой улыбкой. Когда мы встречали кого-нибудь из знакомых
Жильберты, мальчика или девочку, они кланялись нам издали, и теперь уже они
смотрели на меня с завистью, как на друга Жильберты, знакомого и с ее
родными, причастного к той ее жизни, что протекала не на Елисейских полях.
здоровались знатные дамы - приятельницы Свана, и когда Сван не замечал их,
ему указывала на них жена: "Шарль! Вы что, не видите? Это госпожа
Монморанси". И Сван с приветливой улыбкой, к которой его приучили долгие
годы близкого с ними знакомства, снимал шляпу широким жестом, с присущей ему
одному элегантностью. Иные останавливались, им было приятно сказать г-же
Сван любезность, которая ни к чему их не обязывала и которой она наверняка
не воспользовалась бы, ибо Сван приучил ее держаться в тени. Впрочем, это не
помешало г-же Сван приобрести светский лоск, и, как бы дама ни была
элегантна и величественна, она ей не уступала; остановившись на минутку, она
знакомила нас, Жильберту и меня, с приятельницей мужа так просто, в ее
приветливости было столько непринужденности и спокойствия, что трудно было
сказать, кто из них знатная дама: жена Свана или прогуливавшаяся
аристократка. В тот день, когда мы ходили смотреть сингалезцев, на
возвратном пути нам встретилась пожилая, но все еще красивая дама в темном
манто, в шляпке, подвязанной на шее ленточками, сопровождаемая двумя другими
дамами, как бы составлявшими ее свиту. "Вот с кем вам будет интересно
познакомиться!" - сказал мне Сван. Пожилая дама была уже в трех шагах от нас
и обворожительно-ласково улыбнулась. Сван снял шляпу, г-жа Сван присела в
реверансе и хотела было поцеловать руку даме, точно сошедшей с портрета
Винтергальтера, но та подняла ее и поцеловала. "Да наденьте же шляпу!" -
сказала она Свану грубым голосом и, на правах близкой знакомой, слегка
ворчливо. "Позвольте вас представить ее высочеству", - обратилась ко мне
г-жа Сван. Затем Сван отвел меня в сторону, а в это время г-жа Сван говорила
с ее высочеством о погоде и о новых животных в Зоологическом саду. "Вы
знаете, - сказал Сван, - принцесса Матильда - приятельница Флобера,
Сент-Бева, Дюма. Вы только подумайте: она - племянница Наполеона Первого! Ее
рушь просили Наполеон Третий и русский император. Разве это не интересно?
Поговорите с ней. Одно плохо: простоишь тут из-за нее целый час. Я встретил
Тэна, - обратился Сван к даме, - он мне сказал, что принцесса поссорилась с
ним". - "Он форменная свинья, - резким тоном сказала дама, произнеся
последнее слово так, как" если бы это было имя какого-нибудь епископа времен
Жанны д'Арк. - После его статьи про императора я отказала ему от дома". Я
смотрел на нее с тем изумлением, какое вызывает переписка герцогини
Орлеанской, урожденной принцессы Палатинской. В самом деле, принцесса
Матильда выражала свой французский патриотизм с присущей старой Германии
простосердечной грубостью, которую она, вне всякого сомнения, унаследовала
от матери, уроженки Вюртемберга. Когда же она улыбалась, ее грубоватую,
почти мужскую откровенность смягчала итальянская томность. И все это облегал
туалет, до такой степени выдержанный во вкусе Второй империи, что, хотя
принцесса, разумеется, носила его из любви к старинным модам, казалось,
будто она старательно избегает исторических ошибок и стремится оправдать
ожидания тех, что ждут от нее воскрешения старины. Я шепотом попросил Свана
узнать у нее, была ли она знакома с Мюссе. "Очень мало, мсье, - ответила она
с таким видом, будто вопрос Свана рассердил ее, и, уж конечно, она назвала
его "мсье" в насмешку: ведь они же были близкие друзья. - Один раз он у меня
обедал. Я позвала его к семи часам. В половине восьмого мы сели за стол без
него. В восемь он явился, поздоровался со мной, уселся, не проронил ни
единого звука, а после обеда ушел, так что я его голоса не слыхала. Он был
мертвецки пьян. После этого у меня отпала охота продолжать знакомство". Мы
со Сваном стояли в сторонке. "Надеюсь, наша беседа не затянется, - сказал
он, - а то у меня пятки болят. Зачем моя жена поддерживает разговор? Не
понимаю! Потом сама же будет жаловаться на усталость, а я просто не выношу
этих стояний". Г-жа Сван как раз в это время пересказывала принцессе то, что
сама узнала от г-жи Бонтан: правительство поняло наконец, что поступило
по-хамски, и решило послать принцессе приглашение быть послезавтра на
трибуне во время посещения царем Николаем Дома инвалидов. Но принцесса,
несмотря на то, как она себя держала, несмотря на то, что окружала она себя
главным образом художниками и литераторами, в сущности оставалась
племянницей Наполеона, которая напоминала о себе всякий раз, когда принцессе
нужно было действовать. "Да, как раз сегодня утром я получила приглашение и
отослала его министру - наверно, он уже его получил. Я ответила, что не
нуждаюсь в приглашении, чтобы ходить в Дом инвалидов. Если правительство
желает, чтобы я присутствовала, то я буду, но не на трибуне, а в нашей
усыпальнице, у гробницы императора. Для этого пригласительные билеты мне не
нужны. У меня есть ключи. Я туда вхожу, когда хочу. Правительство должно
только поставить меня в известность, угодно ему мое присутствие или нет. Но
если я буду присутствовать, то только там, и больше нигде". В это время нам
- г-же Сван и мне - поклонился, не останавливаясь, молодой человек: я не
знал, что она знакома с Блоком. На мой вопрос г-жа Сван ответила, что его
представила ей г-жа Бонтан, что служит он в министерстве, - для меня это
было новостью. Впрочем, она, по-видимому, встречалась с ним не часто, а
может быть, ей не хотелось называть не очень "шикарную", с ее точки зрения,
фамилию Блок, - как бы то ни было, она переименовала его в Мореля. Я стал
уверять ее, что она ошибается, что его фамилия - Блок. Принцесса поправила
волочившийся за ней трен, которым любовалась г-жа Сван. "Русский император
Ильин Андрей
Посняков Андрей
Пехов Алексей
Перумов Ник
Елманов Валерий
Орлов Алекс