окно - в куть, сразу за окном курятник, напротив - русская печь, на которой
днюет и ночует в последнее время мать. Печь еще не растопили - дыма нет. Но
вот-вот поднимутся; мать окликнет Настену, та возьмется за лучину. Настенино
окно-крайнее слева, у покосившегося угла. Сейчас ее последние минуты во сне,
она лежит на спине с вытянутыми ногами, обхватив руками живот - эта
привычка, если правда, что Настена понесла, ей теперь пригодится. Вот как,
оказывается, задолго, за многие годы наперед готовится человек к тому, что в
нем быть: Настена еще до войны без всякой ясной причины, словно бы только из
блажи, приучилась обнимать свой живот - и вымолила, выласкала. Сегодня
Андрей точно узнает, не лопнула, не пролилась ли его надежда, сегодня
Настена подаст ему знак. Если ничего не изменилось, она растопит вечером
баню. Но Настене неизвестно, что он здесь, поблизости, и ждать его ночью в
бане она не станет, он сказал только, что выйдет на Ангару.
распростертая и теплая, собрав на животе рубашку, с чуть подпухшим и
побледневшим за ночь, слегка подрагивающим, словно силящимся что-то
вспомнить, лицом и распущенными волосами, - представив себе сейчас Настену в
ее последнем утреннем сне, Гуськов замер, и какой-то маленький тоненький
пузырек, лопнув, простонал в его горле. Вздохнув, Гуськов перевел взгляд на
амбары, стоящие слева одним рядом, - того крайнего ко двору, о котором
говорила Настена, вспоминая о первой их ночи, отсюда было не видно. Но,
вспоминая об этом, Настена сказала не все, - она не сказала, что петух,
всполошивший ее, показался ей тогда дурным предзнаменованием, от которого
она долго не хотела отказываться. "Дурное и дурное", - повторяла она, а он,
Андрей, пытался успокаивать: "Слушай ты петухов, верь им побольше, они тут
каждую минуту орут".
приподнялась с земли, подступила ближе. Из труб поползли дымы, послышались
слабые, еще полусонные, неясные звуки. Поднялась и Настена: окно, что
напротив печки, занялось прерывистым алым мерцанием. Мелькнул, открываясь,
угол двери, кто-то вышел, но забор мешал видеть - кто: Настена или отец?
Настене пора идти к корове, но отец, наверное, еще до дойки задает скотине
корм, а может, и это теперь легло на Настену - кто их там знает! А вдруг
мать, взбередившись каким-то неспокойным чутьем, из последних сил выбралась
на улицу и стоит, ждет, что ее позвало сюда и что и куда подвинет дальше?
Неужели мать совсем, ну совсем ни капельки не чувствует, что он здесь,
рядом?
- или они еще не проснулись, не расшевелились, или он успел их погубить. Он
и сам начинал удивляться своему спокойствию: впервые за четыре года стоит
перед родной деревней, и стоит, понимая, что ему, быть может, больше не
доведется так стоять, и хоть бы хны. Там изболелся, исстрадался, готов был
что угодно отдать, чтобы пусть разок напоследок, пусть одним глазком
взглянуть на свою Атамановку, ради этого, можно сказать, и шел сюда - и вот
пришел, а душа пустая. Неужели правда все выгорело дотла?
товарища и одногодка, который остался под Москвой. Знакомая изба - тоже вон
пустила дымок, в ней теперь Надька с ребятишками. Андрей помогал Вите
перевозиться сюда с верхнего края, когда Витя отделился от матери. А что
было особенно перевозить? Запрягли коня, сбросали на телегу два или три
узла, кровать да деревянный топчан - вот и все хозяйство. Лавки, стол
сколотили уж здесь, инструмент брал из дому Андрей. Что-то смастерили не по
Надьке, она разворчалась - тогда ее вдвоем, как Надька ни верещала, как ни
отбивалась, затолкали на крышу и, посмеиваясь, слушали ее рев оттуда на всю
матушку-деревню. За то, чтоб снять, требовали бутылку и добились: обещала.
Ничего другого Надьке не оставалось - прыгать она боялась, а лестницы не
было.
именно это воспоминание. Но Андрея насторожило, как близко и точно
представился ему сейчас Витя: лицо, голос, походка, жесты - все. Словно
только что стоял рядом и отошел на одну минутку. "Интересно, - подумал
Гуськов, - его нет, а я вижу и слышу его как живого. Кто тут постарался -
Витя или моя память? Видит ли кто-нибудь так же хорошо, скажем, меня? Я
есть, я должен лучше видеться людям, живой - живым! Нет, тут дело, наверно,
в другом, - остановил он себя. - Витя исполнился, дошел до конца, все знают,
что с ним сталось. А что с тобой - никому не известно. Люди уже сейчас
избегают тебя вспоминать, у тебя нет пристанища, откуда могут пойти
воспоминания, ты и живой для них стерся и растаял, как прошлогодний снег. А
потом: память о человеке, которая идет к людям, наверняка знает себе цену,
поэтому память о тебе вечно будет стыдиться и прятаться, как прячешься
сейчас ты. Не надейся, ни на что не надейся - тебе и тут ничего не светит".
так нет. Когда он умрет, ему все равно будет, что станут говорить о нем
люди. Там от этого кости не болят, там все в одинаковом положении. Внимание
Гуськова по-прежнему было занято своим домом, с которого он старался не
спускать глаз. И отца он увидел сразу. Ему показалось даже, что он слышал,
как скрипнула калитка. Отец прикрыл ее за собой и, задержавшись, внимательно
посмотрел в гору, где стоял Андрей, будто догадываясь, что он там стоит,
затем своей обычной прихрамывающей походкой пошел по улице вправо, пуская не
то парок от дыхания, не то дым от курева - издали не разобрать. "Вот он -
мой отец, - с какой-то стылой, неповоротливой мыслью замер Андрей. - Это
он". Он глядел в спину отца, в спину, которую тот все еще прямил,
отказываясь сгибаться по-стариковски, и чувство растерянности и пустоты все
больше и больше охватывало Андрея., На полдороге отец остановился и
согнулся, переломился в пояснице, дергаясь головой, - он, видно, кашлял. И
опять Андрею почудилось, что он слышит этот кашель, что тяжкие, надсадные
звуки достают до него. Направившись, отец захромал дальше и через минуту
исчез за углом избы-читальни.
сразу, как спохватившись, быстро, чуть не бегом, кинулся в гору, потом,
когда деревня скрылась, повернул вправо и все тем же скорым, торопящимся
шагом пошел через лес, пока не наткнулся на дорогу. По ней он опять
спустился вниз, возле густого молодого ельника, который огибала дорога,
оставил ее и двинулся напрямик. И только по выходе из ельника, когда стали
открываться постройки, он придержался - перед ним лежал конный двор, верхняя
изгородь которого подступала вплотную к лесу. Здесь Андрей должен был
увидеть отца ближе.
хороших, каждый, можно сказать, жил сам по себе. В детстве, правда, отец
приглядывал за ним, но только приглядывал, почти не вмешиваясь в его занятия
и заботы. Сыт, обут, одет - справлен во всем, что требуется от родителя, - и
достаточно, а к жизни пусть приучается самостоятельно, на то он дал ему
голову и руки. Он не поучал сына и не воспитывал, да он и не знал, что такое
воспитание, с чем его едят; жизнь, считал он, любого обратает и воспитает,
сделает из него то, на что он годится. Надо было - одергивал, нет - оставлял
в покое. Если Андрей спрашивал что - объяснял, причем объяснял обстоятельно,
толково, радуясь, что сын интересуется, а он может показать и рассказать;
если видел, что тот тянется к чему-то полезному, - потакал, подмечал, что
умеет, но насильно никогда не подталкивал, не имел такой манеры. Сам, пусть
до всего доходит сам - крепче выйдет учение. Лишь однажды, сколько Андрей
помнил, отец помог ему разобраться, что хорошо и что плохо: когда,
напакостив, Андрей свалил вину на соседского Мишку, отец снял с крюка
ременные вожжи и молча поучил - лишь однажды.
как мать, у которой часто случались неожиданные перепады в настроении:
сегодня она одна, завтра - совсем другая. К отцу Андрей в любой момент мог
идти смело, а к матери прежде присматривался: какая там нынче погода? Мать
была из низовских, из-под Братска, где цокают и шипят: "крыноцка с молоцком
на полоцке", "лешу у наш много, жимой морож". На Ангаре всего несколько
деревень с таким выговором и с красивым, как на подбор, рослым и работящим
народом, особенно женщинами - откуда тут взялась эта порода, никто не знает.
Выше и ниже этих деревень говорят нормально, а тут почему-то иначе не могут,
словно у них как-то по-своему, по-особому подцеплен язык. Для постороннего
уха он, конечно, кажется непонятным, диким, к нему надо привыкнуть. Над
матерью в Атамановке до старости подсмеивались, передразнивая, а она злилась
и не умела скрыть свою злость, а потому сторонилась людей, старалась
оставаться одна. Но матери и кроме того было чем подпалить свое сердце:
гражданская война начисто искоренила всю ее родню: отца, мать, трех братьев
- всех. Младший брат, когда-то служивший у Колчака, чтобы спастись от
партизан, прибежал к сестре в Атамановку, но его достали и здесь. Это было,
похоже, самое первое, изначальное, смутное и обрывистое воспоминание Андрея,
которому тогда исполнилось лет пять, - воспоминание о том, как чужие
бородатые люди увели, вытащив из подполья, дядю. Мать потом всю жизнь корила
отца за то, что он не вступился за ее брата. Отец отмалчивался: сам он,
вернувшись с германской покалеченным, умудрился больше ни под чьим ружьем не
ходить. В колхозе с первого дня, как вступил, он пошел на конный.
эту скотину, как его отец. Он, может, потому и попросился на конный, что не
доверял чужому догляду, когда повел со своего двора на общественный три,
если считать с жеребенком, лошадиные головы. Чуть дело касалось коней, отец,
обычно спокойный, даже вялый, никому не спускал. Однажды, еще в первое
колхозное время, он на глазах у мужиков отодрал чересседельником Нестора,
теперешнего председателя, когда тот пригнал откуда-то всего в мыле, с
разорванными в кровь губами, запаленного жеребца по кличке Гром, - отодрал
как миленького, и никто не посмел его остановить. Причем и жеребец-то до
колхоза был Нестерова старшего брата Ульяна, убитого впоследствии в финскую
войну; потому, может, Нестор и гонял его, как хотел, что считал жеребца
своим, но отец не посмотрел ни на что. Он сердился на людей, которые
брезговали есть конину, доказывал, что из всех животин эта - самая чистая,
однако сам он ее тоже не ел: не мог. Из любви к коню, из сострадания к нему,
Посняков Андрей
Свержин Владимир
Ильин Андрей
Роллинс Джеймс
Шилова Юлия
Курылев Олег