Чтение 23–й страницы книги ~Прах и пепел~

А лейтенанта того звали Серафим, так его звали...

Овсянников не бывал в Москве, и она его ошеломила. Вокзал, площадь, люди, трамваи, машины. Не отходил от Саши, боялся потеряться. Перед комендантским патрулем оробел, волновался, глядя, как проверяют его и Сашины документы.

А Саше сразу бросилось в глаза, что толпа поредела, киосков почти нет. Много женщин в сапогах и гимнастерках, много военных грузовиков с красноармейцами, на земле серебристые аэростаты заграждения, вечером их поднимут в воздух, на площади зенитные орудия.

База, где они должны получить походную мастерскую, недалеко, в районе Красносельской. Доехали на полупустом трамвае, нашли базу в одном из переулков, были здесь, видимо, раньше какие-то склады. Громадный двор с железнодорожными путями, по периметру двора - мастерские, под навесами машины, вход в штаб с улицы. В коридорах много военных, шоферов, воентехников, тоже, наверное, приехали за машинами. В канцелярии девушка-писарь сверила их документы с каким-то списком, вернула Овсянникову.

- Идите к начальнику базы, налево, последняя дверь в конце коридора.

Овсянников пошел к начальнику, Саша присел на свой чемодан, жалел, что не позвонил маме с вокзала, черт его знает, сколько их тут продержат.

Вышел Овсянников:

- Товарищ Панкратов! Идемте со мной. Вас требуют!

Вслед за Овсянниковым Саша вошел в кабинет.

За столом сидел военинженер 3-го ранга. Поднял голову, посмотрел на Сашу... Руночкин!.. Черт возьми, Руночкин, его однокурсник, маленький, чуть косоглазый и кособокий Руночкин!

Руночкин поднялся, не отрываясь, смотрел на Сашу.

- Саша, ты?

- Вроде я...

Руночкин вышел из-за стола, они обнялись, расцеловались.

Овсянников смущенно улыбался, стеснялся своего присутствия, деликатный парень.

Скрывая волнение, Руночкин грубовато произнес:

- Чего стоите, садитесь!

Они сели.

От тех проклятых дней у Саши осталось мало приятных воспоминаний. Но о Руночкине вспоминал с теплотой - верный товарищ, единственный, кто не предал его в институте, выгораживал, защищал. Изменился Руночкин. Из-за военной формы, может быть. Раньше был немного скособоченный, а теперь выправка появилась, невысокий, ладный командир, держится уверенно, даже властно и не косит, смотрит прямо, Одно мучило Сашу - забыл его имя. В институте редко называли друг друга по именам, обычно по фамилиям. Вот и забыл. Как к нему обращаться? По званию? Он-то его по имени называет, а не красноармеец Панкратов.

- Передай своему командованию, товарищ воентехник, - сказал Руночкин, - пусть Господа Бога благодарят, что послали с тобой Панкратова, мы с ним учились в одном институте, в одной группе, понял? Я вам такую технику отгрохаю, какой ни у одного автобата нет. Понял?

- Так точно, понял, товарищ военинженер третьего ранга. Спасибо.

- Ты лишних слов не употребляй... Говори просто: военинженер.

- Слушаюсь, товарищ военинженер.

- Машину получите завтра. Быть здесь в десять ноль-ноль. Товарищ Панкратов остановится у...

- У матери, - подсказал Саша.

- Так, а вам, воентехник, дадим спальное место в общежитии, рядом кино, поблизости Театр транспорта, скучать не придется.

Он нажал на кнопку звонка. Явилась та же девушка-писарь. Руночкин протянул ей документы:

- Отметьте командировочные, примите продаттестаты, красноармейцу Панкратову сухим пайком, так ведь, Саша?

- Конечно.

- А воентехнику, я думаю, лучше к нам в столовую. Как, воентехник? Селедку в общежитии жевать или получить горячее питание?

- Горячее предпочтительнее.

- Воентехника прикрепите в столовую и дайте направление в общежитие, в шестую комнату.

- Дмитрий Платонович, в шестую комнату комендант требует записку лично от вас.

Слава Богу! Димой его зовут, точно, Дима, Димка.

Руночкин написал что-то на бумажке, вручил писарю.

- Воентехник, идите, вам все сделают, а документы Панкратова, Лариса, принеси сюда. Отправляйтесь!

Овсянников поднялся.

- Слушаюсь, товарищ военинженер.

- Одну минуту! - Саша написал на бумажке мамин телефон, передал Овсянникову. - Это телефон моей матери, на всякий случай.

- Вот это хорошо. Я вас в коридоре подожду, товарищ Панкратов.

- Чего его ждать? - спросил Руночкин.

- Я насчет вещей, как бы не унесли...

- Каких вещей?

- У меня с собой чемодан и книги, мое имущество, хочу у матери оставить, - объяснил Саша, - в коридоре они.

Руночкин открыл дверь в коридор, приказал первому попавшемуся красноармейцу внести вещи в кабинет.

- Разрешите идти, товарищ военинженер?

- Идите!

Овсянников бросил ладонь к козырьку фуражки, четко повернулся кругом, вышел.

- Он у тебя не командир, а вроде ординарца, - сказал Руночкин.

- Просто милый парень. Дима, ты мне разрешишь позвонить?

- Ради Бога! - Руночкин подвинул к Саше аппарат.

Саша позвонил маме, сказал, что уже в Москве, скоро освободится и приедет.

- Ей богу, Сашка, до сих пор не могу поверить. Твой воентехник положил передо мной ваши командировочные, вижу - Панкратов А.П., не обратил внимания, тут сотни людей проходят, а потом что-то толкнуло... Панкратов А. Может быть, Александр? Вдруг?! Давай, говорю, сюда своего Панкратова... И вот ты здесь! Я не ожидал такой встречи, честно говорю, думал, сгинул Саша, пропал, как другие пропали. Я ведь заходил к твоей матери, сказала, в Бутырке сидишь, а потом, после института, загнали меня на периферию, потерял я твой след.

- О том, что ты заходил к моей матери, она мне сказала на свидании в тюрьме. Ты был единственный, кто зашел. Спасибо тебе.

Руночкин махнул рукой, отвел глаза.

- Ладно, Саша, чего там... Расскажи о себе.

- О себе? Что сказать? Отбыл три года ссылки в Сибири, на Ангаре. Потом получил минус - не имею права жить в больших городах. Выручила война. Теперь я солдат, такой, как все.

- Но почему рядовой?

- Меня в институте не успели аттестовать, арестовали.

Руночкин покачал головой.

- Что наделали, сволочи! В нашем институте почти половину под метелку.

- Я об этом кое-что знаю...

- Вот Гитлер и очутился в Смоленске, - злобно сказал Руночкин и махнул рукой. - Не будем сейчас об этом говорить! Слава Богу, ты хоть живой остался! Но рядовой?! Вот что, я тебя сюда перетащу.

- Как так?

- Очень просто. Через Главное управление пошлем вызов в батальон: такого-то немедленно командировать в наше распоряжение.

- И что я буду делать?

- Что хочешь - бригадир, начальник цеха, вот ремпоезд будем оборудовать. - Он показал в окно. - Видишь, тут и железнодорожная ветка есть. Присвоим звание, будешь пока в Москве жить, а там как война повернется.

- Спасибо, Дима, но это не для меня. Присвоить звание? Надо заполнить анкету, указать судимость.

- Сашка, о чем ты говоришь? Теперь только дураки пишут правду в анкетах. Кто проверяет? Проверяльщики попрятались по углам.

- И в Москве слишком много знакомых. Не хочу ходить с оглядкой. Четыре года ходил. Надоело! Теперь все! Война, фронт, нет вопросов!

- Начальник-солдафон лучше? Кто у вас комбат?

- Капитан Юлдашев.

- Не слышал такую фамилию. А помпотех?

- Коробков, воентехник первого ранга.

- Коробков? Венька?

- Имени не знаю.

- Зато я знаю. Воентрус первого ранга. Держится на блате, после института в наркомате бумажки писал, машины в глаза не видел. А сейчас его быстренько переаттестовали, дали звание воентехника.

- В армии такое возможно?

- У нас блат выше Совнаркома. Всюду.

- Теперь понятно, почему он принимал в батальон всякий хлам. А откуда ты его знаешь?

- Борьку Нестерова помнишь?

- Конечно.

- Какую ты на него эпиграмму сочинил? "Свиная котлета и порция риса - лучший памятник на могилу Бориса". Так? Дорого тебе обошлась эта котлетка.

- Дорого, - усмехнулся Саша.

- Борька Нестеров служит в Главном управлении. Он мне про Коробкова и рассказал. Так что в армии неизвестно на кого нарвешься. А тут со мной тебе будет спокойно, в обиду не дам. Подумай. Сам не надумаешь, я за тебя решу: пошлю сегодня рапорт!

- Дима, - серьезно сказал Саша, - я тебя прошу этого не делать. Обещай мне.

- Зря, Саша... Воевать хочешь? Надеешься на фронте восстановить свое доброе имя, искупить вину? Не надейся! Там, - он поднял палец к потолку, - там ничего не изменилось. Наоборот!

- Никакой вины за мной не было и нет, - сказал Саша. - Мне их прощения не надо. И я им не собираюсь прощать. Но я хочу наконец свободы. Там, на фронте, за рулем, я буду знать наконец, во имя чего живу, и если придется погибнуть, то буду знать, за что погибаю. Для меня это вопрос решенный.

- Ладно! Решенный так решенный. А сейчас пойдем пообедаем, ты ведь с поезда, и выпьем по маленькой.

- Дима, я свою мать не видел много лет.

- Извини, но посидеть мы должны. Давай созвонимся, соберемся, может быть, Борьку Нестерова позовем.

- Скажу тебе честно, Дима. Никого, кроме тебя, я видеть из наших институтских особенно не стремлюсь. Встретил тебя - счастливый для меня день. Как понимаешь, за эти семь лет не так уж много их у меня было.

- Понимаю, Саша, понимаю. - Голос у Руночкина дрогнул.

- Скажи, метро работает нормально?

- Какое метро?! У меня машин полон двор. Домчим с ветерком.

Тесный глубокий колодец двора, окруженный восьмиэтажными корпусами. Двор его детства. У подъездов бочки с водой, ящики с песком, а в остальном все по-прежнему. Те же пожарные лестницы вдоль стен, по ним он взбирался на крышу, устанавливая антенну для своего детекторного приемника. Сейчас про эти самодельные приемники никто не знает, а тогда только начала вещать первая советская радиостанция имени Коминтерна.

Рядом с воротами задние двери кинотеатра "Арбатский Арс", откуда выпускали публику после сеанса. Летом они всегда были открыты - в зале душно, над черными рядами зрителей клубился луч киноаппарата, слышались его стрекотание и звуки разбитого рояля... Макс Линдер, Дуглас Фербенкс, Мэри Пикфорд, трогательный, незадачливый Чарли Чаплин. Давно это было, а все отчетливо помнится.

Учебники и тетради тогда заворачивали в клеенку, туго затягивали ремнем, желательно длинным, этой связкой можно было драться, как кистенем... Здесь и дрались, во дворе, он казался тогда большим и просторным. Не думал он, что вернется сюда так скоро, через каких-нибудь семь лет. Война позволила. Несколько человек прошли ему навстречу, он вгляделся в их лица, нет, незнакомы.

Саша взбежал на свой этаж, не успел нажать кнопку звонка, дверь распахнулась, мама обняла его, приникла к груди, пыталась выговорить сквозь рыдания, что видела, как он заходит в подъезд.

- Мама, дорогая, успокойся. - Саша целовал ее в голову. - Видишь, все хорошо, все в порядке.

Они прошли в комнату. Мама опустилась на стул, взяла его руки в свои, губы ее мелко подрагивали.

- Мама, отплакались, отгоревались, хватит!

Он вынул из мешка пакет, выложил на стол тушенку, хлеб, конфеты.

- Паек мой, давай корми, я сегодня еще ничего не ел...

- Да, да, сейчас, сейчас, у меня все готово.

- А мне дай полотенце, руки помою.

Он подошел к комоду, в рамке под стеклом стояла его фотография. Что-то он не помнил ее, никогда у него не было таких больших портретов.

- Не узнаешь?..

- Нет.

Мама достала из ящика маленькую карточку - эту Саша помнил. Их фотографировали после футбольного матча, он играл тогда в команде фабрики "Красная роза", лучшей в районе.

Но неужели у него было такое полудетское доверчивое лицо?!

- Мы увеличили ту карточку, - сказала мама. - Я хотела, чтобы у меня был твой большой портрет.

От этого "мы" у Саши екнуло сердце.

- Фотограф сделал две фотографии, вторую Варя взяла себе, повесила на стену, а рядом портрет Сталина, помнишь, Нина была очень правоверная.

- В хорошую компанию я попал, - засмеялся Саша. Но о Варе не расспрашивал, возможно, мама сама что-нибудь еще расскажет.

- Мой руки, - напомнила мама, - а я несу обед.

Все с детства привычное. Так же журчит вода в трубах, та же облупившаяся масляная краска на стенах.

Он вернулся в комнату.

- Хотел у тебя спросить, я проезжал мимо театра Вахтангова. Его бомбили?

- А ты не знал? Погиб актер Куза, помнишь его?

- Конечно. Он вел в нашей школе драмкружок.

- Говорят, он родственник румынского короля.

- Не знаю, может быть. Что же, немцы специально по Арбату метили?

- И Арбат бомбили, и Гоголевский бульвар, и Большой театр.

Она поставила на стол холодный свекольник с нарезанными зелеными огурчиками, блинчики с мясом, кисель - все, что он любил в детстве.

- Ого! Это у вас по карточкам такое выдают?

Мать не ответила, сидела за столом, не отрывала от него глаз.

- Не наглядишься?

Она по-прежнему не отвечала, только смотрела на него. Губы опять дрогнули.

- Сашенька, какие у тебя планы, когда ты уезжаешь?

- Завтра утром.

- Я предупредила Веру и Полину, что ты приедешь, надо с ними повидаться, Сашенька, тетки все-таки, и они так тебя любят.

- Я хотел провести сегодняшний вечер с тобой.

- И я хотела, но они так горевали, что ты их тогда не вызвал в Бутырку на свидание. Я и Нину Иванову предупредила.

- Нину? Она здесь?

- Да, живет на старой квартире. Заходит, спрашивает о тебе. Вчера позвонила, я ей сказала: "Только что с Сашей говорила, завтра он приедет".

- А Макс где?

- Макс на фронте.

- С Ниной просто, она в этом доме, могу забежать к ней на несколько минут. Но тетки - это же на весь вечер.

- Они ненадолго. Ночью появляться на улице нельзя, завтра Вере на службу, а Полине на оборонительные работы, их в шесть утра собирают и машинами везут.

- Ладно, - согласился Саша, - пусть приезжают. А где отец?

Она задумалась, кончиками пальцев нащупывала и прижимала к столу крошки. Сохранилась эта привычка.

- Отец? Отец в Москве. Комнату свою обменял, живет где-то в Замоскворечье, у него жена, дочь, мы с ним развелись официально, я ему дала письменное согласие, паспорт, он сам все оформил. Адреса его и не знаю, но телефон у меня есть, можешь ему позвонить.

- Я это решу.

Он вышел из-за стола, прошелся по комнате, остановился у книжных полок, с недоумением оглянулся на мать:

- Откуда здесь книги Михаила Юрьевича?! - Провел пальцем по корешкам. - Жирмунский, Томашевский, Тынянов... Литературные и театральные мемуары... Анри-де-Ренье, Жюль Ромен, Пруст, Гофман...

- Все было так странно... Незадолго до смерти Михаил Юрьевич поделил свои книги между Варей и тобой, мол, ему надоело жить в пыли. Мы были растеряны, но он настоял. Варя его спрашивает: "Вы уезжаете из Москвы?" Он отвечает: "В некотором роде да". И Варя, добрая душа, предложила ему помочь сложить чемодан. "Умею, - говорит, - хорошо паковать".

- Я был очень привязан к Михаилу Юрьевичу, - сказал Саша. - Почему он покончил с собой?

- Была Всесоюзная перепись, от них потребовали скрыть, что погибло шесть миллионов человек, он не хотел в этом участвовать. Так он Варе сказал. Боялся, наверное, тюрьмы, боялся, что будут бить, пытать. Так мы думаем.