предстоящей схваткой с хозяевами советского кинематографа. И, помню, я бегом
побежал по ночной Москве в общежитие, неся Анин поцелуй, как орден, и
досадуя лишь на то, что рабочий день на киностудиях начнется только через
несколько часов...
после того, как запустился со своим первым фильмом "Юнга торпедного катера".
Я позвонил ей в семь утра, потому что уже в 10.30 я должен был улететь в
Мурманск на выбор места натурных съемок. Это был совершенно формальный
звонок -- я был уверен, что даже если Аня не вышла замуж, она уже давно
забыла идиота, который взял с нее слово ждать его полгода, а сам даже не
позвонил. Но раньше я позвонить не мог -- еще неделю назад, до запуска моего
фильма я был никто.
же стали ватными.
натуры. Я запустился с фильмом..
без меня! -- И она положила трубку Вы можете представить, что со мной было,
пока я ее ждал? Через час она вошла в номер, близоруко щурясь своими
зелеными глазами юной русалки, и вручила мне, ошеломленному, огромную охапку
алых роз и бутылку шампанского. И заняв таким образом мои обе руки, шагнула
ко мне вплотную, обняла и поцеловала в губы.
пор. Потому что это был поцелуй не только любимой женщины, но и... матери.
Да, именно в Ане сошлось для меня все: и мальчишеский идеал женской красоты
и мгновенно удовлетворенный Эдипов комплекс. Помню, как от этого поцелуя
что-то опустилось во мне, освободилось внутри. Словно все свои 28 лет до
этой минуты я простоял по бтойке "смирно", а теперь получил команду
"Вольно!". Но пока я, растопырив руки, истуканом стоял передней, как
Соломенное пугало перед Волшебником Изумрудного города, она вдруг одним
движением сбросила с себя платье, а в следующее мгновенье мы уже были в
постели. И там, на гостиничной кровати в Столешниковом переулке, на
простынях с жирными фиолетовыми штемпелями "Гостиница АРМЕНИЯ, Управление
бытового обслуживания Мосгорисполкома", ваш покорный слуга убедился, что
Анна была действительно женщиной всей его жизни -- самой волшебной из всех,
которые были у него и до и после нее. От ее груди так пахло теплом и уютом
моей матери, что я мгновенно превращался в младенца, чмокающего губами, и
одновременно дикая вспышка желания аркой вздымала мой позвоночник, как
цунами вздымает морскую волну. Я зарывался в ее тонкие русые волосы, я
метался по ее телу и сатанел от бешеного желания иметь ее всю, целиком,
сразу и везде -- ее шею с завитками русых волос, ее персиковые плечи,
высокую грудь, живот, бедра, мягкие коленки и даже ступни ее ног!
лесной опушке, шалея от сотни оглушающих запахов и соблазнов охоты, гона,
страсти. И так моя пятилетняя дочь Хана лихорадочно мечется по Toys Are Us
хватая с полок игрушки...
мягко сползла по мне вниз, целуя мою шею, грудь, живот. И когда ее теплые,
мягкие, материнские губы коснулись моего изнемогающего от напряжения
памятника космонавтам -- о Господи! О-о-о-о...
с минуту я полежал во дреме, не желая расставаться с ее губками и
возвращаться из той блаженной постели в реальный день. Но странная солнечная
тишина вокруг заставила меня вспомнить, что я--в Москве! В Москве!!! На 22-м
этаже гостиницы "Космос"!
утра, кровать Макгроу, моего соседа по комнате, была пуста. Да и
немудрено--ведь на 10 утра был назначей брифинг нашей делегации у
американского посла Мэтлока, а на 12.00 -- встреча с генералом КГБ в
конференц-холле Агентства Печати Новости. Брифинг у посла я проспал, а до
встречи с генералом оставалось всего 25 минут. Я выпрыгнул из кровати в
ванную, швырнул свои липко-грешные трусы в мусорную урну и стал под душ. Но
даже горячий душ далеко не сразу смыл с меня мой первый московский сон. А
точнее -- даже стоя под душем и смывая с себя следы этого грешного сна, я
продолжал вспоминать тот день и вечер в октябре 1965 года...
желанием, как сухая солома вспыхивает от первой же искры. И после первого
акта любви я прямо из постели позвонил в "Аэрофлот" и аннулировал свой вылет
в Мурманск, А положив трубку, я уже был готов ко второму акту. После второго
акта я позвонил своему кинооператору и сказал, чтобы он и художник фильма
летели в Мурманск без меня. И, положив трубку, я был уже готов к третьему
акту. А после третьего акта она позвонила знаменитому художнику Илье
Глазунову, который, оказывается, писал ее портрет, и пригласила его на нашу
свадьбу. А когда она положила трубку, я уже был готов к четвертому акту. А
после четвертого акта она позвонила знаменитому кинорежиссеру Марлену
Хуциеву и тоже пригласила его на нашу свадьбу. А когда она положила трубку,
я уже был готов к следующему акту. А после него...
по московским ресторанам, отмечая нашу помолвку. Теперь у меня были деньги,
ведь я получил гонорар за сценарий "Юнга торпедного катера" -- аж четыре
тысячи рублей! Но куда бы мы ни пришли, я видел шок в глазах окружающих --
никто не понимал, как эта русская царевна может быть с таким еврейским
пигмеем. В Баре Дома журналистов два молодых поляка открыто пялились на нас
и даже делали Анне недвусмысленные знаки. Я уже собрался дать им по роже, но
Аня сказала:
набитые советскими и польскими деньгами.
-- потребовала она деньги. Поляки, чувствуя на себе взгляды окружающих
журналистов, неохотно вручили ей деньги.
колоду карт.
швырнула все деньги на пол, прямо к их ногам.
десятки и двадцатипятирублевки, она сказала:
я поил коньяком каких-то французов, а затем -- в 63.16 Дома художника --
каких-то грузин и немцев... И только после всего этого мы с ней приехали в
гостиницу "Армения" -- далеко за полночь. Я сунул швейцару десятку, и он без
звук" открыл нам парадную дверь. Мы поднялись на второй этаж, Там сидела
ночная дежурная лет тридцати и с халой на голове, в ее обязанности входило
следить, чтобы ни одна дама не оставалась в гостиничных номерах после
одиннадцати вечера. Но не успела она и рта открыть, как я положил пери ней
двадцать пять рублей, и она тут же вручила мне ключ от номера и еще
спросила, не нужно ли нам чаю или кофе. Но нам нужна была только постель. Мы
вошли в номер и бросились раздевать друг друга -- я срывал с Ани платье и
лифчик, a oна, хохоча, стаскивала с меня брюки и трусы, которые никак не
снимались, потому что мешал мой вздыбленный памятник космонавтам. Но,
наконец, она справилась с моими трусами и опустилась передо мной на колени.
И, держа этот памятник двумя руками, вдруг сказала с болью, как выдохнула:
алые, теплые, мягкие губы. Я отстранился.
ее под мышки, поднял с пола и заглянул в ее пьяные зеленые глаза.
-- Мою мать звали Ханой, и мою дочь будут звать только Ханой и никак иначе!
Ты родишь мне Хану?
которая решила все в нашей жизни.
Если я рожу Хану или Абрама, они перевернутся в гробах.
Освещенный единственным уличным фонарем. Столешников переулок был совершенно
пуст. И точно такая же пустота вдруг охватила меня. Мою мать звали Ханой,
моего отца -- Хаймом, а женщина всей моей жизни оказалась антисемиткой. И ее
предки наверняка резали на Кубани моих предков...
Черепнин Владимир
Посняков Андрей
Посняков Андрей
Доценко Виктор
Майер Стефани
Никитин Юрий