второстепенных ролях и еще полдюжины с любительской съемкой. Они стояли
отдельно. Камера запечатлела сцены счастливого отдыха Рязанцева и
Кравцовой на европейских курортах. Горные лыжи, море, пляжи, рестораны.
Птичкин, - оказывается, ничего интересного. Смотри-ка, немцы в бассейне
все голые, мужики и бабы. Вот это я понимаю, демократия. Только наши
прикрывают срам. Совки, они всегда совки, даже с деньгами в свободном
мире. Кравцова, вон и лифчик не сняла. Все-таки дикий мы народ.
челюсти. Покойницкий доктор Гера Масюнин был прав. Не стоило набивать
себе желудок курицей. Когда нельзя поспать, лучше не есть.
какие-то веселые застолья, вечеринки, шашлыки и барбекю в загородных
ресторанах и на дачах. Мелькали незнакомые и знакомые лица: Вика
Кравцова, Рязанцев, Бриттен, тележурналисты, актеры, политики,
бизнесмены. Птичкин увлеченно тыкал пальцем, нажимал паузу, выкрикивал
имена и радовался, как ребенок. Арсеньев подумал, что, если бы он чаще
смотрел телевизор, узнал бы каждого второго.
то со стопкой грязных тарелок, красная, лохматая, в фартуке с петухами,
она мелькала мимо объектива, и если замечала его, то сердито
отворачивалась.
вокруг. До него долетали короткие замечания трассологов и следователя,
из которых он узнал, что денег в доме не обнаружено, только мелочь,
закатившаяся за тумбу в прихожей. Трудно представить, что у Кравцовой не
имелось никаких ?заначек?, ни долларов, ни рублей. Значит, убийца
все-таки взял деньги, правда, неизвестно сколько, На туалетном столике в
шкатулке остались драгоценности. Бриллианты, изумруды, сапфиры, золото.
Стало быть, на них убийца не позарился. Из этого много всего интересного
можно заключить об его личности, но у Арсеньева не осталось сил думать.
первоначальном беглом просмотре не обнаружили. Дневников она не вела,
личных писем не получала, а если и получала, то не хранила. Имелись
ежедневники с лаконичным перечнем дел, звонков, встреч. Все это,
безусловно, требовало более тщательной обработки, но, по мнению
следователя, значительных открытий не сулило.
партии и его думской фракции, интервью с Рязанцевым, переданные по
электронной почте и сохраненные на жестком диске.
продолжал наблюдать очередную вечеринку. В гостиной появилась Зюзя с
небольшой пачкой записных книжек и ежедневников и плюхнула все это
Арсеньеву на колени.
на досуге, может, чего нароешь.
экрана.
болтала с Бриттеном по-английски. Они сидели на диване у камина. Оба
смеялись. Рука Бриттена как бы ненароком поглаживала голое колено Вики.
Камера задержалась на этой руке, потом скользнула по комнате и уперлась
в Рязанцева. Он сидел один, на ковре, прислонившись спиной к бревенчатой
стене, и на лице его читалась такая тоска, что Арсеньев нажал паузу. Ему
захотелось вглядеться внимательней.
ревновал и мучился. Но догадывался и невидимый оператор. Налюбовавшись
тоской Рязанцева, он вернулся к Вике и Бриттену. Его рука теперь лежала
на ее плече и опять как бы ненароком поглаживала, поигрывала пальцами.
Головы их были совсем близко, щеки соприкасались. Они рассматривали
какой-то журнал. Смех звучал хрипло, приглушенно. Камера вернулась к
Рязанцеву, поймала его резкое движение. Он встал и вышел из комнаты с
искаженным лицом. Оператор оставил его в покое, занявшись новым
персонажем. Арсеньев почти не удивился, узнав в нем господина Лову да,
представителя американского посольства, с которым познакомился всего
несколько часов назад.
что-то Вике на ухо. Она улыбнулась, кивнула, соскользнула с дивана,
расправила короткую юбку, вышла из кадра.
исчезла, лица Томаса Бриттена и Стивена Ловуда изменились необычайно.
Они стали серьезны и злы. Они смотрели друг на друга как два волка, как
злейшие враги. Арсеньев пустил пленку дальше и поймал фрагмент их
диалога, тихого и такого лаконичного, что Саня с его бедноватым
английским понял каждое слово.
жалеть об этом?
камера поспешно ретировалась, заскользила по комнате, крупно, нервно
подрагивая в руках оператора. Через минуту пленка кончилась. Саня
вздрогнул, словно проснувшись после короткого тяжелого сна, огляделся,
часто моргая. Из спальни до него донесся монотонный голос трассолога:
окна стоял трассолог с маленькой, темно поблескивающей гильзой в руке.
ковром и плинтусом.
- он протянул гильзу.
глазами чемоданчик трассолога, выбрал из нескольких луп самую сильную,
долго, напряженно вглядывался в донышко и наконец сумел разобрать
латинские буквы на крошечном клейме: ?Максейф?.
Глава 12
Макмерфи упорно звучали строчки из песни Шевчука ?Родина, еду я на
родину...?. В дробном нервном ритме этих строк она шла по рифленой
пластиковой трубе от самолета к зданию аэропорта, маршировала в сонной
толпе, впившись ногтями в мягкую кожу своей сумочки, сжав зубы и глядя
только под ноги, никуда больше.
поймала свое отражение. Стриженая светлая голова на тонкой шее. Слегка
оттопыренные уши. Огромные, испуганные глаза: Рядом, прямо за спиной,
маячила мощная фигура соседа, толстого сонного хулигана.
Никаких сантиментов. Это чужая страна. ?Пусть твердят, уродина, а она
мне нравится, хоть и не красавица..."
вероломный перебежчик, предатель родины, честно предупредил, что всякие
могут возникнуть чувства, и даже если плакать захочется - ничего
страшного. Вполне нормальная реакция. Можно сделать вид, будто соринка в
глаз попала.
будкам пограничного контроля. Кто-то больно пихнул Машу в плечо и чуть
не выбил сумку. Лапа с портретом Франклина промелькнула у самого лица, и
высокий сиплый, уже совершенно трезвый голос произнес в ухо:
засыпаться. Это в принципе невозможно было сейчас. Потом, через неделю,
через месяц - да. Но не здесь и не сейчас. Макмерфи предупредил, что
риск будет возрастать с каждым днем, с каждым следующим шагом. Об этом
говорил и отец. Однако Макмерфи не брал в расчет, что она родилась
здесь. Он искренне верил, что не существует в мире места прекрасней, чем
благословенная Америка, и невозможно, оставаясь в здравом рассудке,
сохранить какие-то чувства к России, которая тебе ничего не дала, кроме
боли и унижения.
полностью солидарна с Макмерфи, а все предупреждения отца о скрытой
ностальгии, о генетической памяти считала милым сентиментальным бредом.
Она любила Америку и была совершенно равнодушна к России. Она не
сомневалась в своем спокойном здоровом прагматизме. Неровный стук
сердца, сухость во рту, дрожь в коленках следовало объяснить волнением
перед началом сложной, опасной операции, первой серьезной операции в ее
жизни. Это вполне естественно. Все остальное - сентиментальный бред.
значительно больше, чем иностранцев. Даже католическая монахиня
оказалась россиянкой. Маша поискала глазами хулигана с наколкой и
обнаружила его в углу у сортира с сигаретой в зубах. Она так и не
поняла, какую из очередей он занял, и не решила, было ли его грубое ?Не