картину будущего. Я жадно всматривался, ища памятные детали, и радовался,
как мальчишка, узнавая старое в новом, знакомое, но изменившееся, как
изменяется юноша, достигший расцвета лет. Все знакомое сразу бросалось в
глаза - Дворец Съездов, золотые луковицы кремлевских соборов, мосты через
Москва-реку, Большой театр, такой игрушечный сверху, Лужники, университет.
Другие высотные здания моих дней терялись в многоэтажном каменном лесу, а
может быть, их и не было. Город выплеснулся далеко за линию кольцевой
автомобильной дороги, - она пролегала на месте нашей, во всяком случае
едва ли с большими отклонениями, но она была шире или казалась шире, и
машины, как муравьи, ползли по ней такой же широкой, редко утончавшейся
ленточкой.
движения. Радужные автомобильные реки-улицы и ручьи-переулки. Велосипеды и
мотоциклы на асфальтовых аллеях, пересекавших город по крышам домов.
Вагоны-сороконожки, догонявшие друг друга по ниточкам монорельсовых
эстакадных дорог. А над ними порхавшие от площадки к площадке черно-желтые
и сине-белые стрекозы-вертолеты.
сошли. Самый дом я не успел рассмотреть на подлете, а первое, что
бросилось мне в глаза на плоской его крыше, окаймленной высокой
металлической сеткой, был широкий пятидесятиметровый бассейн с прозрачной,
подсвеченной со дна зеленоватым мерцанием очень чистой водой. Вокруг
теснились шезлонги, резиновые маты, палатки, буфет под туго натянутым
парусиновым тентом.
купальщиков и сидевших в буфете полуобнаженных людей в плавках и купальных
костюмах. - Сейчас мы его найдем. Игорь! - вдруг закричал он.
корте, подошел к нам с ракеткой.
торжественности произнес Заргарьян.
моим первым визитом в лабораторию Фауста. Даже кнопку нажал Заргарьян с
той же лукавой многозначительностью, и так же включился эскалатор - тогда
коридор у входа в лабораторные помещения, сейчас лестница, ведущая с крыши
в те же лаборатории. Она плавно поползла вниз, пощелкивая на поворотах.
арго биофизиков. Это будет и точнее, и короче.
терминов, цифр и греческих букв. Лексика моего Заргарьяна, даже когда он
увлекался и забывал о моем присутствии, так не подавляла меня: я что-то в
ней уяснял. Но молодой Никодимов схватывал все на лету и поглядывал на
меня с нескрываемым любопытством. Он уже не казался мне тяжеловесом и
тяжелодумом; я даже подивился легкости, с какой он ринулся в уже знакомую
мне "путаницу штепселей, рычагов и ручек".
было крупнее, масштабнее, сложнее, чем в оставшейся где-то в другом
пространстве - времени чистенькой лаборатории. Если ту хотя бы
приблизительно можно было сравнить с кабинетом врача, то эта напоминала
зал управления большого автоматического завода. Только мигающие
контрольные лампочки, телевизорные экраны, бессистемно висящие провода да
кресло в центре зала в чем-то повторяли друг друга. Впрочем, не больше,
пожалуй, чем новый "Москвич" старую "эмку". Я обратил внимание на
расположение стекловидных экранов: они выстроились параболой вдоль
загибающейся по залу панели, похожей на контрольную панель
электронно-счетной машины. Подвижной пульт управления мог, по-видимому,
скользить вдоль линии экранов в зависимости от намерений наблюдателя. А
наблюдать их можно было с интересом: даже в их теперешнем, нерабочем,
состоянии они то поблескивали, то гасли, то мерцали, отражая какое-то
внутреннее свечение, то слепо стыли в холодной свинцовой матовости.
указал на кресло.
в гостиной, пока Заргарьян не сказал:
вы разыграли у себя в пространстве. В нашем мире у вас начался
миттельшпиль. Причем без всякой надежды на выигрыш. Вы сразу поняли, что
никаких сувениров, кроме беспорядочных впечатлений, с собой не привезете.
Иначе говоря, еще одна неудача. Сколько раз мы с Игорем были в таком
положении! Сколько бессонных ночей, ошибочных расчетов, неоправданных
надежд, пока не нашелся наконец мозг-индуктор с математическим развитием.
Привез в памяти формулу - так даже академики ахнули! Теперь она известна
как уравнение Яновского и применяется при расчетах сложнейших космических
трасс. К великому сожалению, ваша память тут вам не поможет. И вот
появляется спасительный вариантик: вы встречаете меня. Загорается свечечка
надежды, тоненькая свечечка, но загорается. Тут торопиться надо, еще
эндшпиль предстоит, а вы в цейтноте, дружище. Все мы в цейтноте.
Напряжение поля на пределе, вот-вот начнет падать - и бенц! Одиссей
возвращается на Итаку. Игорь! - крикнул он. - Закругляйтесь, пора! - Тут
он вздохнул и добавил каким-то погасшим голосом: - Пора прощаться, Сергей
Николаевич. Доброго пути! На другую встречу, пожалуй, нам уж рассчитывать
нечего.
столетие! Не просто в смежный мир, а в мир совсем иных вещей, иных машин,
иных привычек и отношений. На несколько часов, может быть на сутки, Гайд
завладеет душой Джекиля, но обманет ли он окружающих, если захочет
остаться инкогнито? Его скроет лицо Джекиля, костюм Джекиля, но выдаст
язык, строй мыслей и чувств, условные рефлексы, незнакомые тому миру. Не
слишком ли велик риск прыжка, вскруживший мне голову?
даже не вздрогнул, когда он дал команду включить протектор. Темнота, как и
раньше, окружила меня. Темнота и тишина, сквозь которую, как будто
издалека, точно в густом и сыром тумане, пробивались едва слышные голоса,
тоже знакомые, но почти забытые, словно их отделяла от меня уже
преодоленная в прыжке сотня лет.
что-нибудь?
пульсируют.
процессов?
сопротивление рецептора, или искусственное торможение.
не видел и не чувствовал.
ПРЫЖОК ЧЕРЕЗ СТОЛЕТИЕ
будто я плавал в прозрачном холодноватом масле или пребывал в состоянии
невесомости в молочно-белом пространстве. Тишина сурдокамеры окружала
меня. Ни дверей, ни окон не было - свет исходил ниоткуда, неяркий, теплый,
будто солнечный свет в облаках. Снежное облако потолка незримо переходило
в облачную кипень стен. Белизна постели растворялась в белизне комнаты. Я
не чувствовал прикосновения ни одеяла, ни простыни, словно они были
сотканы из воздуха, как платье андерсеновского голого короля.
экран с белым кожухом позади, сначала совсем невидный, а если
Афанасьев Роман
Сертаков Виталий
Лондон Джек
Конюшевский Владислав
Каргалов Вадим
Березин Федор