что предназначались для похода на Варшаву. Итак, прежние противники -
корпус Якова Александровича и армия господина-товарища Геккера - теперь
сменились Южным фронтом красных и Русской Армией, как стал называть наши
силы Барон.
первыми. Собственно, это был встречный бой, где далеко не все определялось
только военными факторами.
точнее, вместе с прежними высокими идеями, он выдвинул новые, куда более
реалистичные: земельная реформа для пейзан, союз с Махно, Петлюрой и
Пилсудским, коалиция со всеми антибольшевистскими силами в Крыму и
международное признание. И между прочим, Барон добился того, чего не
удалось даже адмиралу, - нас признала Франция. Англия воротила физиономию,
но танки все же присылала. В общем, мы стали для Европы законным русским
правительством.
господами комиссарами. Понятно, вслух этого не говорили. Сказать
"дроздам", только что приплывшим из Новороссийского ада и закопавшим в
тайной могиле гроб с телом генерала Дроздовского, о близком мире с
краснопузыми... Тут уж одними плетьми не отделаешься! Да и нам услышать
после Токмака, Мурза-Каяш и Уйшуни о подобном... Да, вслух об этом
говорить было нельзя, но переговоры шли, и весьма серьезно.
их жидо-большевистской пропаганде.
тени. Но, судя по всему, к концу апреля переговоры были на грани срыва.
Барон не принял требования о безоговорочной капитуляции, и красные тогда
решили попытаться закончить все одним махом. Точнее, одним ударом - на
Сиваше зашевелились орды.
по переговорам, что не стоит недооценивать Русскую Армию. И тоже торопил с
наступлением. Мы должны были ударить первыми, и ударить сильно, чтоб
господин Ульянов-Бланк отнесся к нашим преложениям более серьезно.
брошенными на стол переговоров. Так сказать, последний довод королей.
слово. Я пытался робко возражать, ссылаясь на фантастический успех его
будущей книги, которая, насколько я помню, будет называться "Дроздовцы в
огне". Но генерал пригрозил натравить на меня своего бульдога, и я
смирился. Итак, дроздовцы в огне...
Хорлам. Барон настолько спешил, что разведка даже не поинтересовалась
местом их будущей высадки. Чека сработала удачнее - по пароходам был
открыт шквальный огонь. Они попытались проплыть по каналу Фельцфейна,
наткнулись на пулеметную засаду, еле отбились и, наконец, высадились,
выбив краснопузых из города. Ночью красные внезапным ударом смяли две
дроздовские роты, "дрозды" опять отбились, а затем стали пробиваться к
Перекопу, преследуемые красной конницей и артиллерией. Дойдя до перешейка,
они чуть было не перекололи штыками прикрытие нашего Крымского корпуса. И
зря - мы даже не знали о десанте. Не знал о нем и Яков Александрович, а
потому не мог оказать "дроздам" поддержки.
ограничусь для благозвучия только ее началом: "Знал бы я тогда об этих
сучьих играх..."
поднял отряд по тревоге. Был получен приказ выступить к Сивашу и занять
позицию возле взорванного еще зимой железнодорожного моста. Перед нами
стояла задача подкрепить бригаду наших старых знакомых из 13-й дивизии.
Надо было торопиться - у Сиваша нас ждали к вечеру.
внимание на штабс-капитана Дьякова. Что-то мне в нем совсем не
понравилось, что-то явно случилось.
никому не услышать, стал плести какую-то ерунду. Скоро бой, и мы не должны
подрывать дух отряда. Особенно офицеров. Лучше сказать об этом потом. И он
не знает, говорить ли даже мне.
что-то и вправду случилось. Я тоже оглянулся по сторонам, и как следует
тряхнул его за плечо. Это подействовало, и тут он сказал в чем дело. Тут
уж шатнуло меня, и несколько минут мы стояли молча, не говоря ни слова.
феврале, но в тогдашней горячке сообщить забыли, и вот теперь, совершенно
случайно кто-то упомянул об этом в штабе корпуса. Оттуда позвонили нам.
говорить об этом покуда, действительно, не стоит. А дальше - посмотрим.
сменилась серым песком, покрытым белесым соленым налетом, где-то вдалеке,
севернее, уже слышалась пулеметная перестрелка. Впереди был еще один бой,
а мне было так скверно, будто мы заранее его проиграли.
поздно. Когда под Уйшунью мы шли в штыки, то, конечно, не думали, что
подполковник Сорокин будет изучать реляцию этого боя, но мысль, что наш
командир жив, что он скоро вернется, держала нас и не давала нам
отступить. Отступить, а потом виновать оправдываться перед ним, словно
нашкодившие школьники... Мы были сорокинцы, потому что с нами был Николай
Сергеевич...
был, действительно, как говорит Туркул, отлит из стали. Выражаясь
по-человечески, Дроздовский был просто не от мира сего, он жил только
борьбой, и сама мысль, что с ним можно было просто покалякать о жизни,
сыграть в подкидного или пожаловаться на здоровье никому и в голову не
приходила. Особенно потрясали его глаза, в те редкие минуты, когда он был
без пенсне. Это были глаза, давно уже увидевшие Ангела. Мне кажется,
Дроздовский был страшен для большевиков тем, что он еще с Ясс - с декабря
17-го - считал себя мертвым. А поэтому мог уже ничего не бояться. И никого
не жалеть.
каких было много в нашей армии во все времена. Был тих, никогда не
выражался лозунгами, смущался, когда при нем начинали говорить
скабрезности, и постоянно жаловался на здоровье. Он маялся печенью, хотя
лекарств, помнится, никогда не принимал.
побежала, наш батальон держался три дня, отрезанный со всех сторон под
перекрестным огнем крупповских пушек. Подполковник Сорокин дело знал - мы
зарылись в землю и огрызались редкими пулеметными очередями. А когда
забузили наши собственные большевики, Николай Сергеевич пошел в самое их
кубло и объяснил на пальцах, что бежать - значит всем сложить головы. А в
окопах мы отобьемся. И мы действительно отбились.
"Батальонный сказал" - это была истина, не нуждавшаяся в доказательствах.
Конечно, у него было то, что обычно зовут человеческим обаянием. Но это не
совсем точное слово. Он ни с кем близко не сходился - тут он был похож на
Дроздовского, - но все мы настолько ему верили, что когда в декабре того
же проклятого 17-го у многих из нас был выбор - спасать семьи или уходить
в ледяную степь - мы пошли с ним.
Курском и Белгородом, пытаясь добраться до Ростова. Если бы он выехал им
навстречу, все могло бы повернуться иначе...
ничего не смог объяснить толком. Для последних - крымских - сорокинцев
Николай Сергеевич был уже героем из легенды. Высокий, чуть сутоловатый
человек в старой шинели, никогда не кланявшийся пулям... Со своим
легендарным стеком, которым он сбивал ромашки, идя впереди атакующей
цепи... Не бросивший ни одного своего раненого на поле боя... Четырежды
раненый и дважды контуженный...
жаловался на ранения, и все толковал о ноющей печени. Даже в короткие
минуты затишья под Волновахой, когда тачанки Билаша подкатывали на
пистолетный выстрел и били в упор, Николай Сергеевмч жаловался на печень,
советовал нам стрелять только короткими очередями, а затем шел к пулемету.
Мы знали, что если подполковник Сорокин ложится за пулемет и слишком часто
говорит о печени, значит, бой будет из тех, что называют последними.
даже ценой собственной жизни. Правда, от заражения крови после легкого
ранения спасти не смогли. Подполковник Сорокин вроде бы вроде бы никогда
зря не рисковал. Даже тогда, когда шел впереди отряда со своим стеком, это
не выглядело риском - просто нам казалось, что так атаковать удобнее. Но
он ни разу, ни единого разу не говорил о том, что будет делать, как будет
жить после войны. Даже когда взяли Орел и Москва была почти нашей.
Наверное, и он увидел своего Ангела. Только не показывал виду.
приказ об отходе. Он радовался за нас, что кто-то сумеет уцелеть. О себе
он так не думал, иначе эвакуировался бы еще за неделю, когда его уже
начало шатать от высокой температуры.
развертывании нашего отряда в полк или даже в дивизию. Мы так и остались
маленьким отрядом, кторый после Донбасса не участвовал ни в одной
победоносной операции, а проторчал все эти упоительные месяцы в